Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
И:
– Гойда-а-а-а-а-а-а-а!!!
Дрожит потолок сводчатый. А в купели – шторм девятибалльный.
– Гойда-а-а-а-а!!!
Реву в ухо Нечая, а Бубен в мое вопит:
– Гойда-а-а-а-а!!!
Господи, помоги нам не умереть…Неописуемо. Потому как божественно.
Райскому блаженству подобно возлежание в мягких лонгшезах-лежаках после опричного совокупления. Свет включен, шампанское в ведерках на полу, еловый воздух, Второй концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром. Батя наш после совокупления любит русскую классику послушать. Возлежим расслабленные. Гаснут огни в мудях. Пьем молча, дух переводим.
Мудро, ох мудро придумал Батя с гусеницей. До нее все по парам разбивались, отчего уже тень разброда опасного на опричнину ложилась. Теперь же парному наслаждению предел положен. Вместе трудимся, вместе и наслаждаемся. А таблетки помогают. И мудрее всего то, что молодь опричная завсегда в хвосте гусеницы пихается. Мудро это по двум причинам: во-первых, место свое молодые обретают в иерархии опричной, во-вторых, движение семени происходит от хвоста гусеницы к голове, что символизирует вечный круговорот жизни и обновление братства нашего. С одной стороны, молодежь старших уважает, с другой – подпитывает. На том и стоим. И слава Богу.
Приятно потягивать сычуаньское шампанское, чувствуя, как всасывается в стенки кишки прямой здоровое опричное семя. Здоровье в нашей жизни опасной не последнее дело. Я о своем забочусь: два раза в неделю играю в городки, а потом плаваю, пью кленовый сок с тертой земляникой, ем семена папоротника проросшие, дышу правильно. Да и другие опричные тело свое укрепляют.
Доносят Бате сверху, что явился граф Урусов. Раздают банщики всем простыни. Прикрыв срам погасший , возлежим. Входит из предбанника к нам граф. Простыня на нем наподобие тоги римской накинута. Коренаст граф, белотел, тонконог. Голова его большая, шея коротка. Лицо, как всегда, хмуро. Но уже что-то новое в лице известном этом запечатлелось.
Смотрим молча на него, как на призрак: ранее видеть мужа сего доводилось нам лишь во фраках или в расшитых золотом кафтанах.
– Здоровы будьте, господа опричники, – произносит граф своим глухим голосом.
– Здравы будьте, граф, – отвечаем вразброд.
Молчит Батя, возлежа. Находит его граф глазами своими невеселыми:
– Здравствуй, Борис Борисович.
И… кланяется в пояс.
Челюсти у нас отвисают. Это круто. Граф Урусов, всесильнейший, недоступнейший, могущественный, кланяется в пояс Бате нашему. Так и хочется древних вспомнить: sic transit gloria mundi.
Приподнимается Батя неторопливо:
– Здрав будь, граф.
Ответно кланяется, скрещивает на животе руки, молча глядит на графа. На голову Батя наш выше Урусова.
– Вот, решил навестить тебя, – нарушает тишину граф. – Не помешаю?
– Гостю завсегда рады, – молвит Батя. – Пар еще есть.
– Я не большой охотник до бани. Разговор у меня к тебе срочный, отлагательства не терпящий. Уединимся?
– У меня, граф, от опричнины секретов нет, – спокойно Батя отвечает, знак банщикам делает. – Шампанского?
Мрачновато граф губу нижнюю оттопыривает, на нас волчьими глазами косится. Волк и есть. Токмо загнанный. Подносит им Цао шампанского. Берет Батя бокал узкий, выпивает залпом, ставит на поднос, крякает, усы отирая. Урусов лишь пригубливает, как цикуту.
– Слушаем тебя, Андрей свет Владимирович! – громогласно Батя произносит и на лежак свой снова опускается. – Да ты ложись, не стесняйся.
Садится граф поперек лежака, сцепляет пальцы замком:
– Борис Борисович, ты в курсе моих обстоятельств?
– В курсе.
– В опалу попал я.
– Это бывает, – кивает Батя.
– На сколько – пока не знаю. Но надеюсь, что рано или поздно простит меня Государь.
– Государь милостив, – кивает Батя.
– Дело у меня к тебе. Счета мои по приказу Государя арестованы, торговые и промышленные владения отчуждены, но личное имущество оставил мне Государь.
– Слава Богу… – рыгает Батя китайскою углекислотою.
Смотрит граф на свои ногти холеные, трогает перстень с ежом брильянтовым: паузу выдерживает. Молвит:
– В Подмосковье у меня имение, в Переяславском уезде и под Воронежом, в Дивногорье. Ну и дом на Пятницкой, ты там бывал…
– Бывал… – вздыхает Батя.
– Так вот, Борис Борисович. Дом на Пятницкой я опричнине отдаю.
Тишина. Молчит Батя. Молчит Урусов. Молчим и мы. Замер Цао с откупоренной бутылкой сычуаньского в руке. Дом Урусова на Пятницкой… Это и домом-то назвать стыдно: дворец! Колонны из слоистого мрамора, крыша со скульптурами да вазами, ажурные решетки, привратники с алебардами, каменные львы… Внутри я не был, но догадаться нетрудно, что там еще покруче, чем снаружи. Говорят, у графа в приемной пол прозрачный, а под ним – аквариум с акулами. И все акулы – полосатые аки тигры. Затейливо!
– Дом на Пятницкой, – прищуривается Батя. – Отчего такой богатый подарок?
– Это не подарок. Мы с тобой люди деловые. Я вам дом, вы мне крышу. Опала пройдет – еще добавлю. Не обижу.
– Серьезное предложение, – прищуривается Батя, обводит нас взором. – Обсудить придется. Ну, кто?
Подымает руку Воск матерый.
– А дай-кось я молодых послушаю, – косится Батя на молодь. – А?
Подымает руку бойкий Потыка:
– Дозволь, Батя!
– Говори, Потыка.
– Прости, Батя, но сдается мне, что негоже нам мертвецов прикрывать. Потому как мертвому все одно – есть ли над ним крыша или нет. Да и не крыша ему нужна. А крышка.
Тишина в зале банной повисла. Тишина гробовая. Позеленело лицо графа. Чмокает губами Батя:
– Вот так, граф. Заметь, это голос молодняка нашего. Разумеешь, что о предложении твоем коренные опричники скажут?
Облизывает граф губы побелевшие:
– Послушай, Борис. Мы с тобой не дети. Какой мертвец? Какая крышка? Ну, попал я Государю под горячую руку, но это же не навсегда! Государь знает, сколько я сделал для России! Год пройдет – простит он меня! А вы с прибытком останетесь!Морщит лоб Батя:
– Думаешь, простит?
– Уверен.
– Что, опричники, думаете: простит Государь графа али нет?
– Не-е-е-ет! – хором отвечаем.
Разводит Батя руками крепкими:
– Вот видишь?
– Слушай! – вскакивает граф. – Хватит дурака валять! Мне не до шуток! Я потерял почти все! Но Богом клянусь – все вернется! Все вернется!
Вздыхает Батя, встает, на Ивана опираясь:
– Ты, граф, просто Иов. Все вернется… Ничего к тебе не вернется. А знаешь почему? Потому что ты страсть свою выше государства поставил.
– Ты, Борис, говори да не заговаривайся!
– А я и не заговариваюсь, – подходит Батя к графу. – Ты думаешь, за что на тебя Государь осерчал? За то, что ты еть в огне любишь? За то, что дочь его срамишь? Нет. Не за это. Ты государственное имущество жег. Стало быть, против государства пошел. И против Государя.
– Дом Бобринской – ее собственность! При чем здесь Государь?!
– Да при том, садовая ты голова, что все мы – дети Государевы, и все имущество наше ему принадлежит! И вся страна – его! Тебе ли не знать это? Ничему-то тебя жизнь не научила, Андрей Владимирович. Был ты зятем Государя, а стал бунтовщиком. Да и не просто бунтовщиком, а гадом. Падалью гнилой.
Яростью темной вспыхивают глаза графа:
– Что?! Ах ты пес…
Вкладывает Батя два пальца в рот, свистит. И как по команде молодые к графу бросаются, хватают.
– В купель его! – командует Батя.
Срывают опричники с графа простынь, швыряют в купель. Всплывает граф, отплевывается:
– Ответите, псы… ответите…
Глядь – а у молодых в руках ножи возникают. Вот это новость. Вот те и ясен пень! Почему я не знал? Каюк графу? Отмашку дали?
Встают молодые с ножами по краям купели.
– Гойда! – кричит Батя.
– Гойда-гойда! – кричат молодые.
– Гойда-гойда! – остальные подхватывают.
– Смерть врагам России! – Батя восклицает.
– Смерть! Смерть! Смерть! – подхватываем.
Подплывает граф к краю купели, за мрамор хватается. Но на другой стороне Комол рукой взмахивает: летит нож молнией, графу в спину сутулую впивается по самую рукоять. Вопль испускает граф яростный. Взмахивает рукой Охлоп – летит его нож, втыкается аккурат рядом с первым. Метают ножи свои Елка и Авила – и тоже метко, тоже в спину голого графа. Вопит по-прежнему яростно, негодующе. Сколько злобы накопил, гад! Летят в него ножи остальных молодых. И все в цель попадают. Намастачились молодые ножи метать. Мы, коренные, ножами предпочитаем по-близкому действовать.
Уже не вопит, а хрипит граф, в воде ворочаясь. На мину морскую похож он.
– Вот тебе и – «все вернется»… – усмехается Батя, берет бокал с подноса, отпивает.
По телу графа судорога проходит, и застывает он навсегда. Жизнь и судьба.
– Наверх его, – кивает Батя банщикам. – Воду сменить.
Выволакивают труп Урусова банщики из купели, снимают с него золотой крест нательный и знаменитый перстень с ежом, отдают Бате. Подбрасывает он то, что осталось от графа могущественного, на руке:
