Михаил Окунь - Я любил тебя больше
Потом она мне призналась, что это поразило ее больше всего — сует мятый дырявый талон, пишет на нем свой номер телефона да еще несет при этом какую-то ахинею про трахающихся лилипутов и зарастание дырок.
Так состоялось наше знакомство. Она вышла на Сенной, и, как ни странно, я забыл о ней уже через полминуты. И потекла бы жизнь дальше пивной струей из краника, если бы на то время не стоял у меня дома АОН, фиксирующий входящие номера.
Этот сумбурный номер, состоящий из расхристанных перепадов цифр, зафиксировался раза три-четыре за неделю. Как-то раз я из любопытства набрал его, и ответила она. И я сразу понял, что этот голос теперь не спутаю ни с одни другим на свете…
Уже на следующий день она входила в вестибюль гневковского института, где я ее дожидался. Поцеловал как-то неловко, захватив одновременно нос и верхнюю губу. И мы пошли по улицам: Курляндская, Дровяная, Лермонтовский… Нынче стараюсь обходить эти места стороной.
Она была родом из Брянска, отсюда и не питерский говор. Закончила химико-фармацевтический институт, работала в каком-то химическом НИИ, дышащем на ладан. От ее любимых свитерков всегда исходил легкий сладковатый запах химикатов (или ладана?). Вытяжка в лаборатории работала кое-как.
Мы вышли к ТЮЗу, миновали бронзовую сидящую фигуру Грибоедова и опустились на фундаментальную скамейку из литого чугуна и крашеных белых брусьев — образец совковой парковой мебели. Кстати, скамеечка оказалась приметной. Спинку ее украшала надпись, выполненная толстым красным фламастером-маркером: «Сектор раза». А на рейках сидения было зафиксировано мечтательное признание:
Если б воздух был кумаром,
Я бы стал воздушным шаром.
Мы говорили и говорили, и ее рука оказалась на моем колене. Что было дальше, я не помню…
Все ты прекрасно помнишь! Августовские сумерки пали стремительно. Ты развернул скамейку спинкой к аллее, лицом к кустарнику (и откуда силы взялись?). Прильнул к ее губам. А потом она без всяких просьб, как-то само собой, сделала то, что блуждало неким одиноким завихрением в хаосе твоих мыслишек.
Почему? — не знаю. И не собираюсь готовить тошнотворную смесь догадок и предположений. Сделала — значит, захотела. А надпись не обманула — действительно, «сектор раза».
Закончив, она просто сказала: «Много и вкусно!» И сейчас, по прошествии нескольких лет, я думаю о том, что когда буду в одиночестве склеивать ласты в какой-нибудь европейской дыре, и мерзкие адские хари обступят меня и начнут клубиться надо мной в сгустившемся воздухе, то на все их глумливые выкрики я прохриплю лишь одно: самая красивая, самая необыкновенная девочка на свете сказала мне в августовских потемках, укрывших лучший город мира, в котором я родился, который любил и ненавидел: «Много и вкусно!» И всё это гадьё заткнется в изумлении. И даст мне покой в последнюю минуту.
Я приехал домой в половине первого ночи. Полчаса назад началась осень. Эта девочка нашла меня на самой кромке августа. Моего августа.
Ровно через год, в последних числах лета, она заявит мне, что впредь хочет видеть наши отношения чисто платоническими. Где же это случилось?… В метро? Нет, на длинной и какой-то специфически скособоченной улице Розенштейна, по которой мы шли к обводному каналу. Розенштейна, Розенкранца, Гильденстерна… «Предательство! — подумал я тогда. — Она предает меня…» Сумерки, плотное небо — серое с розовым. В мрачных обшарпанных домах загораются тусклые окошки. Жители расползаются по своим клоповникам. Что ж, и мне теперь за ними? Но это был еще, слава Богу, не конец. До него оставалось полтора года…
Ну а пока мне было объявлено, что появился я очень вовремя. А то — и поговорить не с кем, и муж совсем затюкал.
Кстати, о ее муже. По счету он был вторым. Первого она решительно бросила, перейдя непосредственно к этому. «Ты прямо как переходящий кубок!» — заметил я ей как-то раз. А про себя добавил: «Уж не ко мне ли этот кубок переходит?»
Ко времени нашего знакомства она состояла во втором браке уже около четырех лет. Он была не столь уж юной, какой казалась на первый взгляд.
Этот сукин сын, ее второй муж, не желал как следует и в полном объеме трахать свое сокровище, полагая, что излишний секс вреден (а что было излишним в его понимании?!). Зато он без устали «качался» в спортзале, занимался дзю-до или еще чем-то в этом роде. И как студент с мизерной стипендией, преспокойно существовал на зарплату жены, выплачиваемую крайне нерегулярно.
Как-то раз мы с ней подвели итоги месяца — счет оказался 18:5 в мою пользу. Вид спорта — понятно, какой. Итак, он проиграл вчистую. А если учесть, что не меньше половины моих победных коитусов была добыта в экстремальных условиях… Но об этом позже.
Оргазма с мужем она не достигала. Впрочем, когда наши отношения уже начали охладевать, она как-то раз сказала — явно, чтобы насолить мне — что, мол, трахаясь с ним, она получает хотя бы эстетическое наслаждение. «Бедняжка, — объявил я. — Раньше говорила, что таковое получаешь при чтении Набокова».
Действительно, этого автора любила до невозможности — слова поперек не скажи. И однажды наши линии с В.В. неожиданным образом пересеклись. Но об этом тоже позже.
Если говорить о литературе, то весьма неожиданно наше знакомство подвигло ее на написание небольшого рассказа. Возьму на себя смелость привести его полностью. Во-первых, он очень характерен для нее, а во-вторых, его мягкий язык (экая двусмысленность!) будет удачно констатировать с грубым слогом автора.
…
В такие дни
Он спросил ее: «Ты хочешь, чтобы я вены себе вскрыл?»
Она ответила: «Давай вскрывай».
— Вот прямо сейчас и вскрою, если ты так хочешь.
— Давай-давай, вскрывай.
— И ты будешь так просто смотреть?
— Да, буду смотреть. Интересно.
— Так вот, не дождетесь!
Перед ним стояла только она, он же, распаляясь, обращался к воображаемой толпе. Она вообще-то любила, когда он так начинал: «Вы все меня осуждаете…»
С ним она был знакома сравнительно недолго, месяца три. Встретила же его в трамвае, когда пыталась купить талончик. Он всучил ей пробитый, нацарапав на нем свои телефон и имя.
Все ее поклонники почему-то оказывались более или мене пишущими стихи, а то и прозу. Теперь вот он. Поэт-профессионал. Рассказы еще пишет. Правда, она не очень интересовалась его творчеством, чем, по-видимому, огорчила его.
Разговор же их происходил на углу Невского и Маяковской, когда он, уже довольно нетрезвый, уговаривал ее пойти в какую-то компанию, а она упорно отказывалась.
Странно, но она находила какое-то особое удовольствие от общения с ним во время его запоев. Помимо того, что он пугал прохожих, в такие дни он становился открытым и щемящее трогательным. И как ей казалось, он начинал больше любить ее.
Он без конца звонил ей, читал стихи, плакал в трубку, звал ее, назначал свидания. Она приходила, а он, будучи в полубреду, путал или забывал место и время встречи и не являлся.
Так один раз они договорились встретиться около его дома. Прождав полчаса, она решила сама подняться в квартиру. Открыла его мать и сразу резко спросила: «Зачем вам это нужно?» Потом распахнула дверь в комнату: «Вот. Вы только полюбуйтесь!» Она полюбовалась, и ей почему-то стало смешно. Она даже хотела сказать, что это похоже на сцену из фильма «Бриллиантовая рука». Мать его посмотрела на нее с недоумением. И вдруг сказала: «В любовь я не верю».
В такие дни она, сидя дома, терзалась, представляя его барахтающимся в трясине, и, будучи девушкой сострадательной, готова была бросить всё и бежать к нему. Спасать.
А так ей было приятно его безумие. Оно ей льстило. Правда, ей не нравилось, что в такое состояние он приходил только с помощью алкоголя.
Но вот отступало похмелье, он опять был самоуверенным и остроумным, без всякого трагизма, и на ее постоянный вопрос отвечал утвердительно-снисходительно.
Скоро он уезжает. Далеко и навсегда. Она будет грустить без него. А пока он не уехал, она звонит ему по вечерам и шепотом рассказывает, как именно она не одета…
Как видит читатель, в этом рассказе я предстаю неврастеничным, вечно пьяным (в лучшем случае, полупьяным) монстром. Впрочем, в пьянстве отчасти симпатичным.
Что же, почти всё тут правда. Неправда лишь в одной фразе — грустить «без него» она уже не будет.
А вообще, эти две странички, написанные крупным, немного наивным почерком, синей пастой, говорят больше об этой любви, становившейся со временем все более надрывной и обреченной, чем если бы о ней был выдан увесистый «кирпич», столь почитаемый нынешними издателями. Быть может, мне и добавлять-то уже ничего не надо. И тем не менее…
Кроме рассказа, на свет появился рисунок двух сидящих рядом замечательных кошек, выполненный красным карандашом.
