Содом Капустин - Поэма тождества
– Я вижу, ты готов.
Пахан встал. Мушиный нимб, кружащийся вокруг его головы, разлетелся. Умирая, насекомые усеяли его путь к тебе своими крыльями. Подойдя вплотную, он водрузил ладони тебе на плечи и, без видимого усилия, приподнял тебя.
Затем, опустившись на колени, он припал зубами к единственной пуговице на твоих брюках. Не скривившись от ее пронзительной горечи, настоянной на можжевельнике и бесплодных мечтах о свободе, пахан откусил ее. Ты слышал, как она хрустнула, выплеснув ему в рот свой яд и тут же на шее пахана появился еще один рубец. Свежий, он сочился кровью пополам с ненавистью, и ты отвернулся.
Жители камеры, все, смотрели на вас. Они уже сжимали в кулаках свои гениталии и по твоей спине неспешно поползли мурашки. Даже в бане ты не видел одновременно такого количества пенисов. Розовые, фиолетовые, бордовые головки их оказались направлены на тебя. Зеки расцвели, ощетинившись своими интимными цветами. Пенисы отражались в глазах и белки их уже приняли окраску разномастных головок.
Спрятав побагровевшие уши под ладонями, чтобы показать свое смущение, ты все же услышал скрежет молнии на брюках. Он доносился издалека, будто кто-то плыл по молоку в лодке со скрипящими уключинами.
– Чтобы услышать звук твоей женской половины, тебе надо нагнуться.
Одним махом пахан сдернул с твоих чересел брюки с трусами и повалил лицом вниз на свои нары.
– Я буду в меру нежен и в меру груб. Женская спина – это прекрасное произведение природы. Ее нельзя спугнуть, иначе она может спрятаться в позвоночник, как в раковину. Ее нельзя слишком сильно приманивать, ибо она может превратиться в ртуть и стать ничьей.
Ты смотрел на пол, но видел лишь там, по другую сторону нар, свои стоящие на полу колени, стреноженные тканью брюк, между которыми уже пристроились колени пахана.
Ягодицы ощутили прикосновение его пальцев задолго до того, как те тронули кожу. Ногти пахана вонзились в твою плоть, но ты ощущал эту боль так, словно она тебя не касалась.
Обеими руками он развел твои ягодицы и плюнул тебе на анус. Все в тюрьме замерло. Время, нелепое, дало тебе последний шанс, продолжая нести тебя в своих объятьях, лишив своего присутствия всех прочих тварей. Но ты, уже принявший роковое решение, гордо отринул подарок, сделав вид, что поверил шрамам и ногтям, будто находясь под гипнозом стекающей крови, вверив себя тому, кто был на самом деле врагом и себе, и всем остальным.
С первым мгновением начавшейся эпохи, пенис пахана вонзился в твой анус. Зеки, выпустив проклятия и вздохи, камнями попадавшие на пол, принялись сосредоточенно мастурбировать. Один лишь шестерка пахана не отдался охватившему всех голоду самоудовлетворения. Схватив бубен, на который пошла кожа с левой ягодицы негритянки и с правой лопатки небожительницы Якутии, и бубенцы прикрепленные к берцовым костям этих двух псевдоженщин, он, словно спесивая гуппи, удирающая от сачка кохинолога или блеклый отблеск Юпитера в бельмах волхва, заметался по камере, перепрыгивая с голов на руки, с рук – на головки пенисов. И так, прыгая с места на разные точки, он начал отбивать бессистемный, из-за его бесконечной протяженности, ритм.
Чужая плоть, ведомая звуками ударов по женской коже, ринулась в твой кишечник, страстная, суровая, признающая лишь один исход на десятки упорных поползновений. Дерево пола и камень потолка скрестились вокруг твоих глаз, силясь догнать один другого и перемешаться, став щепой и щебнем. Воздух и вода расстались, непонятые тобой. А четверг, день лишних утрат, стоял довольный, получив причитающуюся ему жертву, и больше не собирался никого тревожить.
Завтрак и обед, незамеченные, покинули тюремные стены, и их никто не окликнул. Мастурбирующие зеки орошали семенем матрасы, и когда оно кончалось в одном пенисе, тут же принимались за другой.
Ты, подчиняясь ритму движений пахана, неумолимо превосходил его ложь, и твоя спина уже жила своей жизнью, а ты не мог даже посмотреть, что же там, за ней, потому что, это было уже чужим тебе.
Вдруг пахан замер. Его пенис, содрогнувшись, изверг обжигающую сперму, и в тот же миг завершившейся безмерности ты понял, как женщина понимает, что беременна, что в тебе начал зреть плод: Книга, умерщвляющая своего читателя.
Ты помнишь, что было дальше?
В сияющих гранях спермы, зависшей на мгновение в остолбенелом от ненависти и восторга воздухе, ты видел, как пахан сзади тебя воздел руки. Его сжатые кулаки брызнули застоявшимся гноем, и в предыдущий миг вся камера, словно единое многоспинное животное, испустила тяжелый вздох. Этот звук распластал тебя, превратил в безмолвный гель, который просачивался между корявыми зековскими пальцами, не даваясь им не по желанию своему, а лишь по свойствам.
Зеки смотрели в твои глаза. Они ждали твоих слез. Они жаждали их, задумчиво, неторопливо, как кружащие над ничего не понимающей жертвой дневные вампиры, как готовые стать болидами низкоорбитные астероиды. И им было бы все равно, что за слезы они увидели. Были бы то слезы радостного предательства или горестного избавления, они бы накинулись на них, поглощая вместе с ними все соки и силы твоего только становящегося новым и чужим тела. Но глаза твои оставались сухими, они ничего не отражали, и зеки, глядя в них, видели лишь мутную пелену мелких кристаллов десертной соли.
Ты прошел сквозь ряды арестантов, как пузырь воздуха протекает через мягкую магму. Лишь там, где твои одежды случайно соприкасались с плотью заключенных, ткань начинала гнить, опадая длинными витыми стружками потерявшего вкус праха.
Твой матрац неведомые тебе брезгливые руки уже скинули с верхнего яруса нар в терпкое зловоние истертого кафеля. Другие ноги запинали матрас под нары, в первородный мрак, который редко когда касался человеческого глаза. И там, в этой исходной тьме, тебе теперь предстояло жить весь отпущенный тебе срок.
Теперь у тебя была новая посуда. Мельхиоровый черпак с тремя дырками, алюминиевая тарелка с тремя дырками и титановая кружка с тремя дырками. Для любого эти отверстия, расположенные на днищах ровными треугольниками, являлись бы символами или Святого Грааля, или следами когтей скопы. Но только не для тебя.
Ты знал, что вся эта символика уже не работает. Она стала перемороженной оловянной пылью, лишенной совести и назначения. И из-за этого тебе надо будет заново связывать все разрозненные нити несуществующих пока смыслов. Плести из них макраме и гобелены. А до того эти нити следовало создать. И ты знал, что никому из бессмертных не можешь поручить эту работу, а должен сделать ее только сам, редко когда прибегая к помощи незваных помоечников.
Но едва ты устроился на своем месте, дверь в камеру разодрали рога и когти. Висмут, ванадий и хром скрипели, орали святым матом, плакали, но никого, кроме себя самих не могли противопоставить плотоядному напору и вскоре пали, распростертые, перемолотые на гравий и опилки. Три прапорщика-проверяющих въехали в камеру. Один на морже, двое на гигантских ленивцах. Звери испуганно всхрапывали, роняли куски своего и чужого, оставленного на красный день, кала, их ноздри издавали незнакомые запахи.
Прапорщики ударили друг о друга сверочные доски и те зазвенели, заставив вращаться все ресницы обитателей камеры. Зеки затерли обожженные веки и пробуравленные ладони, а проверяющие, подхватили случайно выпавшие вареные глаза и, невнятно бормоча, украсили ими седла своих ездовых тварей.
Едва прапорщики удалились, унося незаконные трофеи, как появились зеки из хозобоза. Они заиграли в дудки и кимвалы, забили в барабаны и гитары. Подчиняясь этим звукам, растерзанные клочки двери начали занимать новые места и, по прошествии нескольких секунд, вход в камеру опять оказался надежно запечатан. Лишь какой-то торопливый зек, не успев прошмыгнуть в засасывающиеся дверные щели, остался наполовину внутри, наполовину вне камеры и к нему уже начали подбираться хищные ногти менее проворных тюремных жителей.
– Непонятого в мире гораздо больше, чем непонятного.
Голос твоего бывшего соседа, что учил тебя дышать, слушать и не шевелиться звучал прямо за твоими глазами. Звук этот проходил по металлической арматуре, соединявшей все зековские кровати, неощутимой вибрацией он входил в твои сомкнутые до предела зубы и превращался в понятные только тебе слова.
– Устремленная ввысь гора не будет кичиться своими целебными источниками, облысевшая канарейка не станет бахвалиться своими выпавшими перьями. Так почему же ты, погрузившись на самое дно, мечтаешь всплыть обратно?
Ты не ответил.
Ты видел, что фразы твоего бывшего соседа исходят из того грядущего, которое для тебя никогда уже не наступит, и входят в то будущее, что отдаляется от тебя с таким проворством, что ты, начинающий привыкать к пребыванию в сейчас, никогда его не настигнешь, ведь каждый миг оно оказывалось от тебя на два мига дальше. Лишь средины словесных мостов провисали в настоящее, как оборванные низковольтные провода, или порожние коконы шелкопрядов, такие же бесполезные и дырявые.
