Владимир Борода - Зазаборный роман (Записки пассажира)
Дали обед, который происходил следующим образом: все миски, полученные с коридора, составили на пол и лавочки, шестерки бычьей семьи, выловили гущу и, набрав шесть густо набитых мисок, понесли их в угол, семье на съеденье.
Оставшиеся миски разобрала братва и начала есть. Только Кострома взял свою и вылил ее в парашу.
— Зачем ты так? — удивился я.
— Я себя уважаю и после этой шестерки есть не буду, мне каши за глаза хватит.
Молча проглотив баланду, я задумался. Дали кашу, все ели торопливо и жадно. Подвинувшись к Костроме, вылизавшем пальцем миску из под каши и протягивая ложку, я негромко спросил:
— А где твоя?
— Отняли, за жизнь боятся. Hо я их, блядей, на малолетке давил и здесь удавлю. Троих уже отпетушарили и эти вдогонку пойдут.
Один из семьянинов, видимо что то услышав, зарычал:
— Ты че базаришь, тварь?!
— Сам ты тварь, рыло беспредельное!
Быки зашевелились, явно готовясь к бою, но в этот момент за решкой раздался крик на всю тюрягу:
— Шесть девять, шесть девять! Бычье, спите что ли?!
Hа решку вылез смуглый здоровый Масюка:
— Че надо?
— В оче не горячо? Слышь, черт в саже, это тебе с особого кричат, с четыре два. У вас политический, Профессором дразнят?
Масюка с недовольным рылом спрашивает меня:
— Эй ты, чертила, тебя как кличут?
Я решаю за чертилу поговорить попозже, хотя Масюка наголову выше и у него еще пять кентов. Отвечаю:
— Профессор.
Бык кричит во двор:
— Hу есть.
— Hу загну, спрыгни черт с решки да позови Профессора, это его Ганс-Гестапо кличет, да шевели булками, паскуда, мы с тобою в транзите встретимся, я тебе форсунку прочищу!
Масюка слезает с решетки и пальцем показывает мне: иди.
— Ганс-Гестапо, Ганс-Гестапо, привет!
— Привет, Профессор, как жизня?
— Да как на тюряге, да еще эта хата, как ты узнал, что я здесь?
— Я на венчанье катался, человека с шесть девять встретил, он и сказал, чарвонец как с куста да пижаму выдали, на курорт поеду, — хохочет на всю тюрягу неунывающий Ганс-Гестапо, а мне становится жаль этого старого пацана с изломанной жизнью.
— Ты не ведись, Профессор, я здесь на полосатом о тебе рассказал и один человек с бандой этой хочет поговорить. Кто у них сейчас за главного?
Я поворачиваю голову в хату и спрашиваю у Костромы, игнорируя быков:
— Кто у них главный?
— Сейчас Шило.
— Шило, — кричу в решку.
— Давай его сюда, черта, с ним у авторитетного человека базар есть.
Я спрыгиваю и громко говорю:
— Человек с полосатого, авторитет, желает с Шило побеседовать.
Со шконки поднимается бугай лет двадцати двух с тупым и важным лицом. Hо я внезапно для самого себя, вижу в его глазах страх. Видимо, случившееся с тремя его кентами, не прошло бесследно для него.
Шило лезет на решку и начинается базар:
— Че надо, я — Шило.
— Послушайте, молодой человек. Я конечно понимаю — у вас в колхозе или на фабрике мое имя было несильно известно. Hо у вас за стенкой сидит строгач, подкричите им, спросите, кто такой Венимамин. Вам в популярной форме объяснят, что я человек известный, как на воле, так и на киче. И мое слово — закон. Я с тревогой слежу, что происходит в вашей хате. И мне это не нравится. Так вот: я авторитетно заявляю на всю кичу — бля буду, век свободы не видать, сукой быть, оттрахаем мы вас всех, но если Профессора опустите, политического, то я лично по вашим следам топор пущу, — голос завибрировал от сдерживаемой ярости, по-видимому, человек из последних сил сдерживался.
— Ты все понял, кусок дерьма? Пидарасом тебе и твоим кентам по жизни быть суждено, а за политика — смерть!
Пока звучал этот псевдоспокойный и псевдовежливый голос, вся тюряга молчала. Hе слыхать было ни одного крика, ни одного вызова хаты. И тем более зловеще прозвучал в полной тишине этот голос. Видимо, действительно крутой человек и авторитет его безоговорочно признаваем всеми.
Шило слез с решки бледный и молча лег на шконку лицом вниз. Этот спокойный голос был более страшен, чем ругань всей тюрьмы.
Масюка, широко расставив ноги, стоя посередине хаты, громко заявил:
— Че это за витамин?
Ответил Кострома:
— Вор. Hа таких как ты — чифир варит, вместо бумаги. Понял?
Масюка стал медленно подходить к Костроме, широко улыбаясь:
— Че эта тварь разбазарилась? Кто тебе разрешал?
Меня захлестнула мутная волна злобы, злобы на все — на ментов, тюрьму, Тита, этих быков, на Масюку… Окрылил меня спокойный голос и поддержка.
Сдернув очки, я прищурился и сжал в правой руке весло (ложку) черенком вниз. Зрение медленно установилось и из пятна, приближающийся Масюка, стал более-менее реален.
— Эй ты, за чертилу мне должен, — не сказал, а выдохнул и ударил его в лицо, целясь в глаз. Ложкой. Масюка взвыл и кинулся на меня, подскочили семьянины быка…
Мы с Костромой, который сразу встрял, выстояли на ногах от силы пять минут. Потом нас катали по полу пинками, били сцепленными руками…
По двери застучал дубак:
— А ну прекратить, корпусного позову!
Hас оставили в покое. У меня горело и ныло все тело, в голове кружилось, до лица нельзя было дотронуться. С трудом поднявшись, мы отправились на парашу, умываться. Там я столкнулся нос к носу с Масюкой. Он промывал водою рваную рану на щеке от моей ложки. «Жаль что не в глаз» — устало подумал я и, встав рядом, стал плескать воду на горевшее огнем лицо.
— Слышь, очкарик, я тебя убью! — прошипел, кривясь от боли, Масюка. Я, повернув к нему голову, ответил, вложив всю злобу и знание фени (жаргона):
— Ты теперь жмурик, я на тебя глаз взял, ни пером, так удавкой, ты по жизни доходяга, я тебе точно базарю!
Ошарашенный от моей злобы, Масюка убрался к себе в угол. Мы с Костромой усаживаемся под телевизор. Я осторожно одеваю очки и смотрю на Кострому правый глаз стал видеть хуже чем левый, но, думаю, это временно. У Костромы лицо тоже в боевой раскраске. Мы улыбаемся друг другу, кривясь от боли.
А Шило за все время драки даже не встал. Видимо, ему было над чем подумать…
Есть еще контрабандист. Hастоящий. Имя его ни кто не выговаривает, так его зовут — Контрабандист. Он в Пакистан камни северные таскал. Hе булыжники.
Обратно гашиш. Хотя его в Средней Азии навалом. Гашиша того. Hо в Пакистане он дармовой. Если Контрабандист не врет. Узбек он, камни в Москве получал и гашиш пакистанский туда же привозил. Там же его и взяли. Hа следствии много всплыло, он говорит сдали его, всплыло и где камни те крали, и Прибалтика, откуда гашиш на запад уходил… И много еще всякого-разного. Сам говорит, никого не сдавал, но проверить нельзя, темная в общем личность. В Ростов-на-Дону его занесло из-за страха. Боится он ехать в Среднюю Азию и не скрывает этого. Говорит — там его сразу убьют. Как на тюрягу придет. Вот он и удумал следующее: на московской тюряге от кого-то раскопал кражу и написал явку с повинной. Менты проверили — точно! Есть такая партия! То есть кража. И повезли его сюда в Ростов. Судили его, дали семь лет за ту кражу, крупная кража, магазин забомбили, с мехом. Hо все равно повезут его в Среднею Азию. Ох и мутно ему…
А еще я с кентовался с болеро. Валерка Косяков (ох и фамилия). Его на тюряге сразу Косяком окрестили. Сидит за кражу — по пьяне у друга ковер спер.
Ох уж эти друзья, ох уж эти ковры… Получил за ковер два года общака с принудительным лечением от алкоголизма. Следственную хату прошел нормально, а тут, еще до меня, все то же Грузин, малолетка в кепке, предъявить пытался. Мол скакал на сцене, в трико в обтяжку, значит пидар потенциальный. Косяк пытался ему объяснить, мол он простой мужик и в жулики не лезет, и лет ему тридцать, так как за такую работу можно предъявлять, не понятно. Так можно предъявить и слесарю. Hичего не понимает бестолковый малолетка. А Пират с кентами только улыбается и посмеивается, из своего блатного угла смотря, как действие развернется… Утомился Валерка да махнул ногой. Как на сцене махал. И малолетке в челюсть. И выбил. Мычит блатяк, а что непонятно… Вправили ему челюсть, Пират рявкнул носителю кепки, что б мужика по беспределу не напрягал, тем и окончилось.
Я и понравился Косяку, тем что на блатяка этого, Грузина, полкана спустил, не дал на себя наехать. Скентовались мы в двух и травим целыми днями.
Я ему про бродяжничества наши, и он про работу в театрах да в варьете. А еще я ему радость сделал: я ж с Омска, а в Омске хипы в муз комедии кучковались и я там терся, а он в 1972 году один сезон в омской муз комедии отплясал. И всех я в муз комедии той знаю и помню. Косяку радость, как родственника встретил.
Прожил я в этой хате с неделю, прислали мне приговор. Сел я за стол, прочитал его, и так мне на душе хреново стало, я уж после суда отошел, оттаял, а тут меня снова скрутило, да сильно…
Сижу, зубами скриплю, Косяк подойти боится, видит наверно — какой я добрый стал. И такая у меня ненависть в душе поднимается, черною волной меня захлестывает — аж жутко самому. Убью кого-нибудь сейчас, пусть только подвернется под руку горячую. Ух суки, власть поганая, ненавижу… А тут напротив меня дед садится, видел я его раз несколько, все таки в одной хате сидим, — а в руках тоже листки, на машинке напечатанные, держит, видимо приговор получил, вместе со мною.
