Виталий Амутных - Шлюхи
— Хорошо. Я возьму то, что вы предлагаете, — оскорбленно, но с достоинством вздернула подбородок Алла. — Но в Мехико, например, совсем по-другому обслуживают покупателей.
— Вот в следующий раз и езжай за мясом в свою Мехику, — посоветовал на прощание мясник. — Тринадцать семьсот.
Расплатившись, Алла покинула магазин. И хотя общение с продавцом оставило мерзостный осадок, все же мысли ее были поглощены иной проблемой. «Ну и что, что человеческое… Мясо оно и есть — мясо… — раздумывала она по дороге домой. — Подумаешь, человеческое! У индийцев, вон, говорят, коровы священны. Так им тоже, поди, не очень сподручно бывает к говядине привыкать. Раньше человеческое не ели… Так раньше и самолетов не было, и телефона не знали… Раньше не ели — теперь будем есть. Вот и все». Еще она мучалась вопросом, в какой поваренной книге можно отыскать подходящий рецепт. Но по некотором размышлении, пришла к выводу, что пока можно использовать рецепты для баранины, а потом, глядишь, — новые книги напишут.
Пока писались новые книги, Имярек Имярекович тоже что-то сочинял, сидя в компьютерном зале. Толька вряд ли был он занят изобретением кулинарных рецептов. (Впрочем, что под «кулинарией» понимать.) Но дело не в том. Есть возможность еще разок побывать у Имярека Имярековича Керями, поприсутствовать при его встрече с другим гостем. Думается, не стоит пренебрегать такой возможностью, тем более что в иных местах пока ничего интересного не происходит: Алла Медная сейчас занята приготовлением мяса, а Никита Кожемяка — тот вообще дрыхнет как сурок.
Так вот, Имярек Имярекович работал в компьютерном зале, когда пожаловал к нему гость. Гость находился в том возрасте, которому еще иногда адресуют обращение «молодой человек», и одет был весьма неброско (во что-то широкое и серое), и сам весьма невзрачен, и пришел-то он пешком. Но охрана отворила ему ворота по первому требованию, да и хозяину сообщили о прибытии визитера, когда тот визитер уж и шоколаду напился в одиночестве, не желая чинить помехи работе Имярека Имярековича. Когда же хозяин все-таки оставил свои труды, вышел к гостю — гость был расцелован и препровожден в очаровательный спортивный зальчик. Чтобы добраться до спортзала им пришлось пройти через анфиладу из нескольких комнат, каждая из которых поражала самобытностью и занятностью обстановки: были комнаты голубые и красные, бархатные и ситцевые, одна — ни дать ни взять японский чайный домик, другая — точная копия кабинета Людовика XIV. Надо заметить, что снаружи загородный коттедж Имярека Имярековича, хоть и не отличался скромностью, но ни в какой мере не выделялся шиком от соседних особняков. А вот во внутреннем убранстве вряд ли какой сосед мог бы составить ему конкуренцию. Но кто знал о тех интерьерах?
Спортивный зал выполнял преимущественно функцию теннисного корта, но рядом с ним располагалась комната с тренажерами, приятели направились прежде туда. Имярек Имярекович неторопливо, но скрупулезно выполнил свой обычный комплекс упражнений, а вот молодой гость неожиданно увлекся накачиванием грудных мышц, и ни в какую не хотел оставить станок.
— Мил друг, а, мил друг, — обратился к нему Имярек Имяреконич, — да уж не собираешься ли ты принять участие в конкурсе красоты?
— Сейчас, еще два подхода — и все. Я решил немного изменить систему.
— Ох, молодость! Она еще капризнее, еще обременительнее старости.
Затем они взяли теннисные ракетки. Сыграли две партии, где, надо признать, недюжинную проявили умелость, может быть, даже и виртуозность.
За теннисным поединком последовала сауна. Здесь их розовые разомлевшие тела обихаживали три юницы с ярко выраженной восточной внешностью: мяли, разглаживали, поливали медовой водой, клубничным соком, умащали притираниями с острым травяным запахом.
— Как мама? — вопрошал порой между удовлетворенным мурлыканьем Имярек Имярекович.
— Уже почти выздоровела. Собирается здесь филиалы своей фирмы открыть. Что-то я у вас сегодня бессовестно краду время.
— Ничего. Ты же знаешь, в принципиальных случаях я не привык деликатничать. Хочется порой немного побездельничать.
Покончив с банными усладами, они сошли на первый этаж, проследовали к лифту. С помощью этого замечательного приспособления спустились на девять этажей вниз. Подземные покои были столь же просторны и красочны, как и находящиеся в верхней части дома. Товарищи преодолели довольно длинный коридор. Трудно сказать сколько надежных дверей открывалось перед ними и затворялось бесшумно за их спинами; наконец последняя — обильно уснащенная хитроумными электронными замками, какими-то странными приборами с мигающими табло, впустила их в просторную комнату, таинственно мерцавшую теплым золотистым светом. Впрочем, здесь не было ничего навязчивого, крикливого; иной (да иным-то здесь не случалось бывать), пожалуй, глянул бы по сторонам и не догадался, из какого материала была сделана облицовка стен, окон, дверей, из чего вырезаны причудливые орнаменты, рамы для зеркал.
Все стены комнаты сплошь покрывала мозаика из кусков полированного камня желтовато-коричневого цвета, который греки называли электроном, а римляне — сукциниумом. Из разноцветных камней (от молочного, медово-желтого, бурого до темно-оранжевого и красного) были выложены прихотливые панно. На одной из стен какие-то даты: 1709 и 1769. Окна обрамляла восхитительная резьба. Сами же окна были столь искусно подсвечены с той стороны, да еще в вдобавок зеленые ветки за ними создавали полную иллюзию, что вы находитесь не где-то в гостях у Тартара, но в соседстве с полуденным июльским садом.
Кроме того, почти все предметы, в том числе довольно крупные (кубки, подсвечники) были изготовлены из того же материала. В нише помещалась гигантская чаша эллиптической формы: метра два высотой и не менее четырех метров в поперечнике. Понятно, не была она вырезана из цельного куска, однако производила именно такое впечатление: облицовочные пластинки были столь искусно подогнаны, а швы между ними так тщательно заполированы. Одни из многочисленных драгоценных предметов, слаженных из застывших слез загадочных птиц, оплакивавших смерть героев (или, если угодно, из окаменевшей ископаемой смолы хвойных деревьев третичного геологического периода), были прозрачны и имели цвет пива, другие своей окраской напоминали зрелый лимон, третьи красноватым оттенком сходствовали с кожурой апельсина.
Янтарь для этой комнаты еще во времена оны собирали по берегам Днепра, ниже Киева; привозили из Палангена и Риги, с берегов Балтийского моря; из далекой таинственной Бирмы. Почти черный румэнит — из Румынии. Гранатово-красный симетит — из Сицилии. Теперь среди всего этого великолепия, надежно упрятанного подальше от человеческих глаз, сидел Имярек Имярекович со своим гостем. Они расположились в широких креслах, покрытых гобеленом цвета старого золота; подлокотники кресел были тоже янтарными.
— Не понимаю, — кривил губы молодой гость, — зачем вам этот литературный журнал? Вы — и редактор какого-то там… Смешно.
— А я ценю смешное! Можно сказать: придаю большое значение, — оживленно отозвался Имярек Имярекович. — Какие вы все-таки, молодые, рационалисты, циники. Я работаю не менее двадцати часов в сутки. Могу я из них три посвятить приятному занятию? Могу или нет?
— Не мне вам советовать.
— А вот пытаешься. Между тем всякую приятность, любую игрушку, ты же знаешь, я стремлюсь употребить с максимальным профитом. Литература в этой стране по-прежнему de facto остается одним из рудиментов веры. Конечно, это уже последние вздохи, но каких только метаморфоз не случается в жизни. Если есть возможность влиять — зачем же отказываться от дополнительных, совокупных средств. Надо обрабатывать материал, доводить его до массовой удобоваримости. Мы, например, очень благодарны Чехову за то, что он постоянно ходит сгорбившись, смотрит в землю и не знает небес, ибо там для него уже ничего нет. Он не требует от человека подвигов, поскольку видит и принимает его слабость. Трактовка? Но, скажи, есть хоть одно понятие на земле, способное существовать в мозгу вне толкования? (Оставим кантовские сказки.) Весь миропорядок — игра интерпретаций. Однако Россия удивительно упрямая страна. Она до последнего держится за архидревние истины и законы, то, что из наших временных областей видится как язычество или, там… античность. Они действительно наследники античных традиций и кроме того ярые их поборники. Потому надо признать: Москва — и вправду третий Рим. И вот светом своих представлений запредельной арийской древности, воспринимаемой а priori, они умудряются трансформировать все расставленные им тенета в органическую жизнь. Они адаптировали Христа. Они умудрились переварить коммунистическую идею! Сделали ее связующей силой, преобразовали в национальную нравственную категорию. Но нам-то от этого не легче…
