Герард Реве - По дороге к концу
И тут, ах, Боже, я вижу Вима. Он стоит в углу комнаты, спиной ко мне, в той самой хвастливой, небрежной позе, по которой сразу можно определить, что он выпил: правой ладонью он придерживает голову, одновременно локтем той же руки упираясь в стену, правая нога слегка согнута и приподнята. Его левая рука покоится на плече — запястьем и тыльной стороной ладони он даже касается шеи — Призового Жеребца, этого Главного Приза Любовной Лотереи, 23-хлетнего М., трогательно, сердце тает от нежности, как мило он одет: в идеальные ему по размеру брюки цвета хаки и полосатый хлопковый матросский свитерок. Даже в тусклом освещении, без малейшего движения, одна только Шея его выражает собой Тоску по Несказанному Утешителю, который когда-то существовал и, скорее всего, придет вновь; я бы хотел быть богатым и несчастливым королем, который отправится в дорогу за горы, чтобы найти его и положить все привезенные на верблюдах сокровища к ногам его или поднести их его родителям, у которых может быть куплен он сам, но не его Любовь. (Он пойдет со мной, но меня не полюбит, и не помогут никакие богатства или роскошь, бассейны или красные открытые спортивные машины, которые он будет получать от меня в подарок на дни рождения, и я буду лишь смотреть на него и мечтать, что когда-нибудь я его спасу, защищу и мы будем целомудренно жить вместе в Дереве, может, тогда он все-таки влюбится в меня. Ах, да.)
Вими разговаривает с человеком, которого я смутно припоминаю, тот узнает меня, и на его лице внезапно отражается ужас — он, наверное, думает о поединке на мечах, возмездии, в любом случае, боится, что сейчас произойдет нечто совсем нежелательное. Затем, конечно, Вими оборачивается: крики, объятия. Из отрывистых объяснений Вима я понимаю, что именно он, ради нашего же благополучия, советовал отговорить меня от присупствия на вечеринке, но что сейчас он очень рад, что я пришел. Я все же богоизбранный и блаженный человек. В то время, как я, молча и совершенно расслабившись, слушаю слегка хриплый, дарующий мне счастье голос Вими, я не забываю оказывать знаки внимания М. и протягиваю ему пепельницу; чтобы с бесстыжим восхищением скользнуть по его телу взглядом и тем же взглядом его даже чуть приласкать. (Можете не утруждаться: нет на свете ничего, никаких чувств, которых я не испытал бы — ничто человеческое мне не чуждо.)
Понедельник, после обеда, Я попробовал подремать немного, чтобы возместить потерянные ночные часы сна, но так и не уснул. (Я сегодня ночью отвратительно спал, но об этом позже.) Попытаюсь прогнать из головы сонливость, являющуюся единственным результатом попытки дневного отдыха, описанием произошедших вчера событий, прежде чем они растворятся в памяти. Так вот, вчера, на следующий день после party, Вим с М. пришли к П., чтобы, как мы и договаривались некоторое время тому назад, пообедать в нашей компании. Во время первой рюмки крепкого аперитива, сопровождая свои действия церемониальным многословием на квази-детском языке, я вручил Вими запоздалые подарки (он — Скорпион): книгу; 8 пачек табака; дорогого, громадного плюшевого кролика из Galeries Modernes[137] у которого уши изнутри розового цвета, а на шее — колокольчик, и обтягивающую нейлоновую рубашку. Подумать, а! М., «потому что у него тоже немножко день рождения» (ничто человеческое… и так далее), получает в подарок осленка гораздо меньших размеров и, чтобы произвести впечатление, экземпляр The Acrobat & Other Stories[138] с автографом. Настроение у всех прекраснейшее — лишь бы так и дальше. Обед протекает очень оживленно, несмотря на то, что П. необходимо ехать на другую встречу. Чем займемся? Давайте не будем сидеть в помещении, предложил я, никогда не знаешь, что может получиться из-за все возрастающего количества выпивки, нет, знаете, что мы сделаем? Мы пойдем в зоопарк, мы с Вими давно туда не ходили, а М., который родом, кстати, не из Лондона, ни разу там не был. Более того, это недалеко от Риджент-Парка. Прихватив весь хлеб, что мы смогли найти в кухне у П., а также немного сырого картофеля и цветной капусты, мы отправляемся. По дороге, хорошенько приправленный рюмочками до обеда и тяжеловатым португальским вином П. во время него, я начинаю, со всей своей притворной скромностью, хвастать перед М. и вести себя, говоря коротко и просто, «придерживая остроумие», ну, кто знает, о чем я, тот поймет, а другим объяснять нет смысла. Нравится ли ему, что «ему разрешили пойти со мной в зоологический сад»? А не «боится ли он больших и непослушных животных, которые иногда немножко сердятся и делают ам-ам и рррр»? Если боится, то ему необязательно их кормить, я смогу сам протянуть им хлеб или овощи через прутья решетки, будто это от него, и так далее — всякая такая отвратная ерунда.
В зоопарке посетителей немного, потому что на улице довольно морозно, а скупое зимнее солнце, проникающее лучами сквозь безветренную атмосферу, совсем не греет. М., также как и мы с Вими, обожает животных, так что мы веселимся вовсю, хотя один раз мы с Вимом на него почти рассердились, когда он осмелился сказать что-то некрасивое об определенном сорте болотного грызуна, зверюшках, которые живут группами на скалистом островке, вроде больших крыс или гигантских сурков; они ходят по колено в воде, а потом ковыряются в низком тростнике, а в перерывах, на берегу, быстрыми движениями передних лапок очищаются от грязи и ряски: театральное действо, от которого, если долго за ними наблюдать, холодеет внутри.
Я даже не представляю, какой зоопарк больше: лондонский или амстердамский. Обезьяны — мерзкое зверье и вообще не животные, так что о них даже и не говорю, но в здешнем зоопарке создается впечатление, что породы представлены более богато, хотя для мировой державы, которая только недавно начала сдавать свои позиции, это, в сущности, и не удивительно. Кто хочет вблизи наблюдать торжество Духа над рассудком и пользой, просто обязан посетить маленький домик тропических птиц и посмотреть вблизи, сантиметрах в двадцати от лица, на застывших в воздухе колибри, пойманных определенным образом направленным лучом света. Только тогда, и ни минутой раньше, можно понять, почему на английском этих зверюшек называют hummingbird.[139] Птица, которая по существу является оперенной бабочкой, такая нежная, что прикосновение означает для нее смерть, выживающая в неволе только в том случае, если для нее готовы разводить плодовых мушек. Увидев захватывающие дыхание, серебристые цвета ее тельца, которое меньше детского мизинчика, и чуть согнутый, тонкий, как игла, клювик, заправляющийся в цветке не иначе как росой, — все так неподвижно, что только легкое зудение невидимых крылышек выдает, что птичка в это время летает, а не сидит или висит на чем-либо — лишь тогда можно осознать, что присутствие этого существа на земле — это правильно и хорошо, даже если невозможно понять, почему именно.
Мы делаем основательный круг по павильону пресмыкающихся, — я их не очень люблю, но Вима, который их боится, они в высшей степени завораживают. По моему мнению, они все слишком медленные и, за исключением пары ящериц цвета жженого сахара, слишком небрежно созданы и расплывчаты по своей форме. Меня развлек один факт, на который обратил внимание Вим — он может отличить наличие фальшивых зубов или парика метров за тридцать, — а именно: все террариумы и ландшафты а-ля берега Нила выполнены из искусственных растений, но таких красивых и убедительных, что я никогда бы и не подумал, что они сделаны из пластика, так, например, детально создан лист, что на нем предусмотрена даже мертвая, пожухшая часть. Мне кажется, потрясающая экономия при уходе за всеми этими клетушками, особенно учитывая, что различные насекомые-паразиты обычно прячутся на стеблях; а что касается самих животных, так это их проблемы, как я понимаю, если они со скуки захотят схрумкать листик-другой, то жизнь их научит.
У загонов со всяким рогатым скотом и слонами я пристально слежу за движениями М., который не боязливо, но все-таки с дрожью, с доброжелательным, но и слегка презрительным взглядом, заталкивает им хлеб или зелень в мокрые, втягивающие воздух отверстия. Ему ведь нравятся все эти милые животные? — спрашиваю я. Да, но все-таки они очень уж жадные, признается он после настоятельных расспросов, выговаривая слова с обезоруживающим акцентом из округи Гарвича. Он вообще неразговорчив, да еще и очень стеснительно мямлит, к тому же родным языком он владеет плохо, застыв в своем развитии на плачевном уровне британской начальной школы, потому что даже самых простых слов либо не знает, либо придает им неверное значение.
Небрежное обхождение с речью я нахожу непростительным, это вызывает во мне безумную ненависть, но в случае с М., напротив, умиляет — все, что он говорит, отдается во мне эхом, и я, бормоча, даю дальнейшую интерпретацию его словам, которые перерастают в сон наяву. Я хочу, чтобы чтобы он не умолкал, и потому все выдумаю разные поводы, чтоб его поддразнить.
