Алексей Шепелев - Maxximum Exxtremum
В назначенный час мы вернулись в квартиру Зельцера и нам принесли ганджубас. О Джа, «если я смотрю снаружи на себя, то я уже не я»? Употребляя спиртное, я как обычно не придал никакого значения курению, но оказалось неплохо — укладываясь на свой диванчик, я довольно осознавал, что большей степени одуплечивания уже не может быть. На спинке дивана примостился плюшевый барашек — «Баранчик, посоветуй мне!» — обратился я к нему и сам заржал. Товарищи мои на соседнем диване тоже — они были в аналогичном состоянии, даже хуже. Я еще долго невольно лыбился, со страшной силой жмуря глаза — «вертолёт» был недетский; но ведь молчал — утром Саша спросил, над чем мы дохли, после чего признался, что слышал, как он мне отвечает — ну, то есть баранчик — и беседовали, по его словам, мы довольно продолжительно.
На следующий день повторилось всё то же самое, только мы с Сашей совсем распоясались — вели себя неадекватно на улицах города: орали «Убей!» и «Умней играй!» на прохожих и особенно воодушевлённо и громко — «КОООТ!!!» на как на зло очень часто попадавшихся котов. Сначала было весело, но мы ведь меры не знаем — если ваша цель дебилизм и профанация, то от повторения шутка не изнашивается, а только матереет. Нашей спутнице, какой бы доброй феей она не была, это явно не понравилось, она крутила пальцем у виска и грозилась отказать в благотворительности.
На следующий день, 4-го, Зельцер всё-таки решилась пойти в колледж ко второй паре. Мы с Сашей не проявили никакого энтузиазма, чтобы как-то последовать её примеру, и вообще мы были нетранспортабельны и невменяемы. Однако пришло паскудное осознание, что праздники закончились, и придётся расплетаться — за мной сегодня должен заехать братец, да и Саше домой надо. Наша сегрегатофильная фея официально попросила нас не покидать чертогов, дождаться её — наверно для продолжения вечеринки?! — а пока погулять со славянофильской собакой.
Вместо этого мы с Сашей купили пива и приступили к записи нашего мегапроекта «КОООТ!!!». Надо ли особо оговаривать, мои золотые, что сознание наше было несколько модифицировано и мы действовали как бы в некоем трансе. Пока Санич настраивал раздолбанную «мыльницу», я — не без советов баранделя, конечно — набросал текст:
I’m a kex (=cake?)
My scull is cat
Don’t fuck my bull
‘cos I’m a bug! (And Cat!)
God you blessed
But the cat is skeleton
of all the cats!
My cats’ falling away from me
MEGACAT leads me to insideout of cats
when the bugg’s going
to downset of exist
CAT CATCH HIMSELF!
Увидев это, Саша упал на пол и зашёлся в конвульсиях удыхания. Ну как, спросил я, когда он закончил. «Ну… — серьёзно-рассудительно отвечал он, — в общем, понятно: как всегда в английском все слова понятны по отдельности, а вместе не столь. И что такое lepreconial?»
Студию мы устроили в зале: примостили «мыльницу» и текст на табурет возле дивана, сели на диван, взяли инструменты (я — гитару «бобр», Саша — две пустых бутылки от минералки), включили на центре одну из давно полюбившихся зельцеровских «шарманок» и, провозгласив в качестве эпиграфа народную мудрость о том, что дурачее дело нехитрое, погнали. Сначала шёл проигрыш — я содил по струнам картонкой-медиатором, а Саша — бутылками по своим коленям — потом парочка рыков очень больших Мишуток, а потом уж:
Ай эм а кекс!
Май скалл из кэт!
— довольно синхронно пропели мы жёстким гроулингом и… удохли.
Дубль два, и три, и так далее… Невозможно! Всё вроде нормально, но на второй-третьей строчке начинаешь осознавать ситуацию — два пьяных модифицированных сегрегата, уже довольно в годах, сидят в чужом дому, лупят в бобр и в бутылки и нечеловечьими голосами орут: «Мой череп — это кот!» — причём на глазах у охуевшей и обосравшейся почвенно-панславянской собаки!..
Таким вот образом мы записали десять трэков с различными вариантами единственной песни «Кот». (Собака, кстати, давно уже ушла на кухню и сидела где-то там…) Было уже четыре часа, Зельцера всё не было, и мы решили последовать домой — пока не поздно.
В троллейбусе я стал расспрашивать Сашу о Зельцере — дело в том, что я даже не знал, как её зовут — только вот вчера зафиксировал, что он к ней обращается «Элька» — что это за имя? Он сказал, что дело тут не столь однозначное. Зовут её вроде Эльмира, хотя некоторые говорят Эльвира. Родители её живут в Германии, отец немец, профессор университета где-то под Дрезденом, а мать какая-то молдаванка или румынка, кажется, тоже полунемка. До объединения папаша работал в 29-й и даже вёл у него, маленького Саши, немецкий — во втором классе. Насколько он помнит, его так и звали: херр Зельцер… Зельт… Зальт… Тут он запнулся и сказал: не помню. Я стал наводить его на мысль, вспоминая, что «зальц» по-немецки «соль», а «зельцамер» — «странный», помянув даже Маргарет Зелле (настоящая фамилия знаменитой Маты Хари) и группу «Аллер Зеллер» с болезнью Альцгеймера. Дошли и до всем знакомого препарата. «Какая разница, — брезгливо закончил дознание Саша, — короче, Вася Ручкин её зовёт Элька Зельцер — это в MTV, в «Тихом часе», кажись, в титрах есть Алька Зельцер… А вообще-то ей лучше подходит Нарко-Зельцер — вся рок-тусня знает её как наркоманку, с пятнадцати лет торчащую герыч и винт. Сейчас вроде бросила. Конечно, парочка раз в реанимации, несколько раз лечили, приводы в ментуру, чуть не посадили, когда барыжничала — родаки отмазали, абсцесс в полруки, гепатит С…» На этом его информация исчерпывалась.
Motorcat is dead!
Do you like a cat
suicidal and duplet
Take eternal cat
Don’t forgive regret
G-robocat is Letov-cat
lepreconial samo-cat!
Да, интересно, как можно пересказать мою биографию: родился в деревне Сосновый угол (по другим данным — Сосновый бор), примечательной своими соснами (коих, кстати, всего две и посажены они в 95-м году, когда юный Алёша Морозов покинул свою малую родину для продолжения своего блестящего обучения в г. Тамбове), хорошо учился, потом пристрастился выпивать с друзьями и дрочить в одиночестве (вернее наоборот: ведь второе в 12, а первое только в 17!), на почве чего стал создавать литературные произведения — этим занят и по сей день…
Set the code of C.A.T.-cat
Hear the vale of cats
Kll yoself for CATS!!!
Я задал Саше самый обычный вопрос. Его реакция была бурной: «Да ты чё больной совсем! Тебе ж сказали: дерево там такое! Патриотка она, а ты что думал! Помнишь Яна, долбаного немецкого трудного подростка по обмену из 29-й — спрашивает как и где ему, несовершеннолетнему, можно купить алкоголь — да вот он ларёк, бери пива! — выпил, спрашивает, где можно отлить — да ссы, ебать! — нассал за ларёк и стоит довольный до жопы, орёт: «Фридом!» Кстати, она вот недавно только вернулась из Голландии — я говорю: помидоры что ль собирала, а она: картины, говорит, смотрела старых мастеров — ну-ну…».
Я был, можно сказать, вдохновлён. Какой насос, говорил я Саше, вальяжно покуривая у Зельцера на балкончике, где уже стояло более десятка больших зелёных бутылок с всевозможными номерами на этикетках. Я конечно имел в виду нашу с Зельцером совместную жизнь в её квартире. Недавно я смотрел передачу про так называемый полуостров Казантип — своего рода русская Ибица, рейверская тусня на югах: море, секс, драгз энд дэнс — ни работы, ни заботы. Я сообщил всё это Саше, но название забыл. Что-то вроде «Казебан», сказал я. Он удох и напомнил мне значение этого сокращения.
— Я хоть завтра могу сюда переехать, — заявил он.
— Ну и давай, — завистливо поддакнул я, уже представляя радужные перспективы вечной вечеринки.
— Хочешь, сам, сынок, подкати, — запросто предложил он.
— Да а я-то тут при чём? — удивился я.
— Ну, не знаю, ты ж у нас… Но я тебе, честно говоря, не советую — это ёбаная наркоманская скотина. Выёбывается ещё — один хуй сопьётся, сколется и сдохет!
Состояние мозга было идиотическим: в голове сама собою пелась песня «Кот», в троллейбусе мерещились какие-то гады и пауки, на улице темнело от солнца в глазах — куда и как идти ничего не видно! — но расплетаться всё равно ужасно не хотелось. В итоге мы пообещали друг другу вернуться к тем же занятиям 9-го, и с тех пор стали называть тусовки у Зельцера поездками на «полуостров Казебан».
29.
Было 17 мая и полвторого дня.
За окном явно светило солнце и стоял тёплый воздух, в котором пахло свежей растительностью, а также высыхающей, уже почти прогревшейся до самых недр землёй, пылью и асфальтом, и все были вовлечены в свои суетливые летние дела и отношения.
Я лежал на своей убогой постели и не знал что делать. Здесь было довольно темно и холодно, хотя сквозь верхний, оставленный незашторенным прямоугольник окна свет бил прямо мне в глаза, ослепляя. Низ был занавешен не очень потребной тряпкой, дабы проходящие мимо соседи невзначай не увидели меня.
