Марианна Рейбо - Письмо с этого света
Это была малюсенькая комнатка на верхнем этаже, с крошечной, но зато собственной ванной и выходом на общий балкон. Только теперь, осмотрев свои новые владения и разложив вещи по полкам и ящикам, я впервые по-настоящему почувствовал, что предоставлен самому себе. Это меня взволновало и одновременно обрадовало.
Вскоре в институте начались занятия, и я закружился в вихре новых знакомств и впечатлений. Коллектив, от которого я всю жизнь спасался, вновь меня настиг, но на этот раз мне не хотелось бежать от него. Повторялась история годичной давности, когда при помощи Андрея я так же жадно припадал к источникам общения, вместо учебы тратя время на ненужных, чуждых, а порой даже враждебных мне людей. Тогда это не дало мне ничего, кроме провала экзаменов и нового этапа изоляции, когда эти чужаки вконец мне надоели. И вот теперь я снова хотел попробовать…
Это сейчас я ни на что не променял бы свой пружинистый шаг в крепко сколоченном ботинке, небрежный хвостик волос и вызывающе обнаженное лицо, всеми порами открытое ветру, дождю и городской пыли. Тогда же, с началом студенчества, я принялся старательно вырисовывать себя тушью и помадой, прятаться за тонким слоем тонального крема, закрываться броней темных капроновых чулок, шпилек, платьев, джинсов-скинни и кофточек с глубоким вырезом. Проще говоря, я примерял на себя роль, от природы мне, в общем-то, несвойственную, и в этом новом для себя амплуа ринулся покорять московскую литературную богему.
Обещание не писать больше стихов, в запале брошенное Михаилу, я, конечно, выполнить не мог, но слово заняться художественной критикой сдержал. Последнее получалось у меня неплохо – в отличие от первого. Тем не менее даже мои стихотворные опусы пользовались на творческих семинарах относительным успехом – конечно, в обмен на ответное терпеливое выслушивание всякой белиберды, выходившей из-под пера моих плодовитых сокурсников. Многие из них были продолжателями семейных традиций и писали белиберду уже не в первом поколении, что, безусловно, придавливало их грузом ответственности. Хуже всего приходилось тем, у кого предки и в самом деле писали что-то стоящее, ведь на них возлагались особые надежды. Надежды, которые они были не в состоянии оправдать. Имелись, конечно, и «самородки» вроде меня, возжелавшие влезть на литературный олимп исключительно по собственной глупости. Может быть, на нашем курсе и были те, кто действительно понимал, зачем пришел учиться в «толстовку», но таких были единицы. Впрочем, на первых же порах стало ясно: для того, чтобы выучиться на литератора, писать хорошо, равно как и писать вообще, совсем не обязательно. Уже не первое поколение студентов хранило память о выпускнике-краснодипломнике, поступившем и вышедшем из «толстовки» с одним и тем же рассказом «Как я обосрался». Так что перспективы были у каждого.
Михаил выполнил свое обещание и в первых же числах сентября пристроил меня в свою газету на побегушки. Планировалось, что мне будут доверять лишь расшифровки аудиозаписей и вычитки чужих материалов. Но я сходу проявил инициативу и накатал три рецензии на новоизданные книги. Их неожиданно приняли, и дальше сработал принцип инерции – меня стали регулярно использовать как рецензента. Денег это приносило совсем немного. Однако для первокурсницы, только-только приступившей к учебе, это был большой успех, и очень скоро я почувствовал, что «толстовские» салаги мне завидуют. А потому я быстро утратил интерес к ним и обратил взор на местных небожителей-олимпийцев – избранный круг старшекурсников, недавних выпускников и аспирантов.
Их компанию я смог посетить благодаря дружбе с Михаилом. Здесь, как мне казалось, я впервые ощутил, что такое настоящая творческая богема – не богема ботокса, автозагара и накладных ресниц, но богема рваных джинсов, потертых кожанок и тонких самокруток марихуаны. Впрочем, мне позволили лишь посмотреть. Чтобы на равных участвовать в жизни «богов», каких-то жалких рецензий было недостаточно. Миша, конечно, имел в олимпийской тусовке большой вес, но он почему-то не особенно хотел мне помогать. Тогда я принимал это за обычную вредность, но сейчас я думаю, что он поступал так из особого, трепетного отношения ко мне. Так или иначе, но поначалу он даже не хотел меня знакомить со своими приятелями и сдался только благодаря моему сокрушительному напору.
Возвращаясь немного назад, скажу несколько слов о том, как складывались наши отношения с Мишей после моего переезда в общагу. Честно говоря, покидая его холостяцкую берлогу, в душе я прощался с ним, полагая, что на этом наши пути расходятся. Тем более что за это очень ратовал Алексик – законный претендент на место в мишиной квартире, которому, как и оговаривалось, после моего отбытия был торжественно вручен второй дубликат ключей. Узнав об этом, я в общем был рад за них, несмотря на всю свою нелюбовь к Алексику и – чего уж там – с трудом подавляемую неприязнь к их взаимоотношениям. От одного вида этого одетого с иголочки белобрысого глиста меня пробирала лихорадка, не говоря уже о резком запахе одеколона, который сопровождал каждое его появление.
И все же он имел на Михаила куда больше прав, и не признавать этого было нельзя. А потому я был готов полностью ретироваться, когда с удивлением обнаружил, что Миша терять меня из виду вовсе не собирается. Он то и дело встречал меня в коридоре института, подвозил на авто до общежития и вовлекал в разного рода мероприятия. Вскоре я обнаружил, что, несмотря на внешнюю перестановку сил (я имею в виду официальную передачу ключей), расклад остался практически прежним. Миша под разными предлогами не позволял Алексику переехать к себе, установив лимит ночевок в два-три раза в неделю. Я же продолжал частенько зависать у Миши вечерами, а иногда даже оставался ночевать на своем прежнем месте, когда мне не хотелось возвращаться в общежитие общественным транспортом, а Мише было лень меня везти.
Несколько раз я даже деликатно интересовался у Михаила, почему он так ведет себя по отношению к своему возлюбленному. Ведь они были, что называется, идеальной парой. Во всяком случае, столь безоговорочное обожание, какое испытывал Алексик к моему приятелю, надо было еще поискать…
Но Миша в ответ на подобные расспросы либо молчал, либо парировал вопросом на вопрос, напоминая, что и у меня с Андреем ситуация ничуть не лучше. Впрочем, однажды он все-таки ответил.
– Ты еще юна и вряд ли способна понять… Я уже пробовал. Пробовал жить с кем-то, строить совместные планы. Но все это заканчивалось тем, что в один прекрасный день я понимал: я больше не могу. Не могу больше видеть его лицо, слышать его голос, терпеть его привычки и пытаться подстраивать под него свои. Потому что, заполняя собой все мое личное пространство, он не делал меня менее одиноким. Ведь я болен самым тяжелым, безысходным видом одиночества – одиночеством, идущим изнутри. Сколь ни окружай себя друзьями, сколь тесно ни прижимай к себе чужое желанное тело, я лишь мучаюсь сам и мучаю окружающих. Мое одиночество остается со мной. Алекс для меня слишком много значит, чтобы я позволил ему обречь себя на такую жизнь… Два одиночества под одной крышей – ты и представить не можешь, что это такое!..
Я молча отвел взгляд в сторону. Уж я-то представлял. Еще как представлял…
26
В начале осени, когда моя рецензия на книгу была напечатана впервые, я был невероятно горд собой. Обзаведясь сразу несколькими экземплярами, я немедленно позвонил матери, потом, минуту поколебавшись, скинул месседж Андрею, а затем с трепетом и нетерпением стал ждать вечера, когда смогу заехать к Мише и услышать его окончательный вердикт. На мое счастье, это был не день Алексика, и Михаил милостиво согласился пустить меня на порог. Впрочем, в этот раз я был настолько взбудоражен своим успехом, что все равно зашел бы в гости – пусть даже через окно, если бы меня выставили за дверь.
Ворвавшись ураганом в тихий полумрак его квартиры и чуть не наступив на спавшего на коврике встрепанного кота, я сразу же продемонстрировал Мише свою фамилию, напечатанную под рецензией жирными заглавными буквами. Едва взглянув, Миша выдавил измученную улыбку и увлек меня на кухню – подальше от бедного животного, которое спросонья никак не могло понять, на каком свете находится и как следует реагировать на творящийся беспредел. Для кофе было уже поздно, поэтому мне был подан только что заваренный ромашковый чай. Я чуть пригубил, фыркнул и недовольно отодвинул белоснежную фарфоровую чашечку в сторону.
– Пей, этот чай успокаивает нервы, – сказал, не поднимая глаз, Михаил, который в это время разворачивал страницу газеты с моей рецензией. – Да и для желудка полезно.
Из вежливости я сделал еще один глоток, но мне было не до чая. Я нервно заерзал на стуле, выказывая тем самым все свое нетерпение.
