Томас Гунциг - Смерть Билингвы
Один из тех, кто возился с аппаратурой, поднял большой палец, показывая бывшему летчику, ныне телеведущему, что все готово. Стену, которая служила фоном, завесили темно-синей тканью, зазвучала музыкальная заставка к передаче. Мы отхватили себе три пластмассовых стула в первом ряду. Те, кто пришел позже всех, остались стоять в конце зала. Гримерша подправила макияж, и вот прожектор осветил Наксоса и летчика. Они держали себя естественно, как люди, привыкшие к подобным ситуациям.
Техник снова сделал знак обоим ведущим, что все готово, и началась съемка. «Вы уже несколько недель следите за жизнью этих людей. Вы многое узнали о них, они вошли в ваши дома, вы знаете их в лицо и по имени, они теперь стали почти что членами вашей семьи», — прочел бывший летчик с суфлерского листа, лежавшего возле камеры. «Сегодняшний вечер для них особый, потому что завтра их ждет боевое крещение, они впервые пересекут линию фронта, чтобы провести свою первую боевую операцию на вражеской территории. А раз мы имеем дело с «Осенним дождем», эта операция будет самой трудной и самой опасной, какие только приходилось проводить нашим войскам за последние несколько месяцев. Нет таких опасностей, с которыми не столкнутся эти ребята. Их ждут самые коварные стрелки, притаившиеся в засаде. Самые смертоносные мины. Самые безумные коммандос-камикадзе. Все это ожидает парней из «Осеннего дождя». И вы будете там рядом с ними. Все будет происходить прямо на ваших глазах. А теперь я передаю слово их командиру Ирвингу Наксосу. Он разъяснит своим людям технические детали операции в прямом эфире на нашем телеканале».
Летчик сел. На контрольном экране замелькала реклама. Никто не произнес ни слова. Все переваривали новость: значит, завтра мы действительно выступаем. Помимо моей воли, воображение у меня заработало вовсю, я уже почти что слышал свист пуль над головой и чувствовал, как осколки снарядов вонзаются мне в ноги. Эти мысли подействовали на меня довольно странно. Не то чтобы я испугался, но и не то чтобы воодушевился. Скорее у меня появилось такое чувство, что я больше себе не принадлежу. Как будто смотрю на все откуда-то извне. Я видел, что сижу посреди всего этого сборища псевдосолдат рядом с Моктаром, который ест яблоко, и Дирком, который отчаянно зевает. Взглянув на себя со стороны, я подумал, что это, может быть, последний вечер в моей жизни, и мне стало грустно. Печаль застряла у меня в горле колким комочком. Реклама кончилась, и Наксос взял слово. Он во всех подробностях рассказал нам, каким будет наш первый день на войне.
27
Итак, я часто делаю это новое движение головой, чуть-чуть назад и вправо, и в полуоткрытую дверь разглядываю коридор этого чертова госпиталя. Мимо проплывает белое пятно медицинского халата, фартук уборщицы, которая, пыхтя, толкает перед собой огромный полотер. Иногда, хотя и очень редко, мне случается разглядеть профиль какого-нибудь заблудившегося посетителя. А со вчерашнего дня при входе в мою палату появилось кое-что новое: два охранника. Они по очереди сидят на железном стульчике, мне видно только краешек формы сливового цвета и кончики ботинок. Один охранник носит кроссовки, другой — потертые кожаные туфли. Двое охранников на одного паралитика. Хотя мой мозг и поврежден, мне кажется более правдоподобным, что это для моей защиты, а не для того, чтобы я не сбежал. Эти двое появились здесь по распоряжению главврача. А накануне с ним случилась жуткая истерика. Я услышал, как он голосом, напоминающим бульдожий лай, зовет Никотинку. Когда она пришла, он закричал:
— Что это еще за новости, черт побери! Вы это видели? О нем написали уже в трех газетах! И фотографии сделаны здесь, в этой палате! В моем отделении! Как мы будем выглядеть? Это же госпиталь, а не проходной двор. Мне только что звонили из министерства, они там просто на стенку лезут! Мне сказали, что если будут хоть какие-то беспорядки, хоть какие-то выступления, вся ответственность ляжет на меня! Вы понимаете, что значит «ответственность»? Меня выставят отсюда пинком под зад!
Потом главный врач таким же лающим тоном потребовал позвать студентку-медичку. Та не заставила себя ждать.
— Кто, по-вашему, это сделал? Мало у кого есть доступ в эти палаты. Как только найду виновного, я его в порошок сотру! Это я вам обещаю.
— Я ничего не знаю, доктор, честное слово, ничего, — повторяла студенточка.
А я, лежа на своей койке, думал про себя: «Все ты врешь, сволочь. Ты сама и привела этого фотографа». Если бы я мог говорить, я бы с удовольствием выдал ее. Было бы приятно посмотреть, как ее надежды на блестящую карьеру превращаются в жалкую кучку пепла.
Никак не пойму, что со мной творится. В тысячный раз я поднимаю глаза к потолку. Из-за долгого лежания на грубых простынях у меня горят лопатки, поясница и локти. Боль — это уже кое-что, — думаю я, — может, она означает начало жизни?
На край окна присел рахитичный воробышек. Он все время вертит головой, как автомат: налево, направо, вверх, вниз, налево… Лапки у него похожи на старушечьи руки, а черные глазки, крошечные, как булавочные головки, напоминают глаза Ирвинга Наксоса в то памятное утро нашей первой боевой операции, когда на заледенелой парковке у гостиницы он наблюдал за нашими последними приготовлениями.
28
Было холодно, как в морозильнике. Мы проснулись, стуча зубами. Наксос сказал нам принять душ и как следует причесаться, потому что сегодня три четверти населения страны прилипнут к телеэкранам и будут смотреть на нас. О том, чтобы появиться с неумытой физиономией, не может быть и речи. Разумеется, мы все побрились и причесались. А Моктар даже напомадился, вид у него теперь был довольно-таки дурацкий, как у дешевого гондольера, но никто ему ничего не сказал. Мы надели форму и спустились в холл, где двое стажеров с телевидения выдали нам специальные боевые куртки. У Дирка на спине большими синими буквами было написано: «Спиннинг Инсайд». На куртке Моктара красовалась реклама шоколадной пасты, а на моей был вышит дикий зверь, потягивающий пиво из бутылки. В общем, разукрасили нас на славу.
На парковке уже вовсю трудилось несколько съемочных групп. Трое братцев с самого рассвета снимали подготовку к выступлению. Выглядели они совершенно измотанными и, похоже, опять переругались в пух и прах. Увидев направленные на них объективы, ребята из отряда выпячивали грудь и напускали на себя одновременно воинственный и пресыщенный вид. Время от времени какой-нибудь кретин начинал махать рукой, и три братца зеленели от злости, потому что хотели, чтобы мы вели себя так, будто нас никто не снимает.
Нас поджидали три покрытых брезентом грузовика. Спереди и сзади пристроились две небольшие бронемашины, которые, судя по всему, прибыли еще ночью. В молочно-белом, как лед, небе вставало солнце, но света от него было немногим больше, чем от лампочки в двадцать ватт. Мыс Моктаром и Дирком залезли в один из грузовиков, наглухо застегнув молнии курток и засунув руки в карманы. «За что люблю холод, так это за то, что все сильнее болит, — сказал Дирк. — От малейшей царапины или синяка прямо на стенку лезешь».
Моктар сказал, чтобы тот заткнулся, и добавил, что у него и так голова болит, еще, считай, ночь на дворе, всего полчаса назад ему снилась грудь его возлюбленной, и ему совершенно не улыбается слушать какого-то придурка, который рассуждает о холоде, синяках и царапинах. Моктар нервничал, явно теряя присутствие духа. Разлука с мадам Скапоне разъедала ему сердце, а жизнь приносила не больше радости, чем сон на утыканной гвоздями доске. Меня сильно тревожило, что Моктар пребывает в таком настроении. Без него мне было не справиться. Если он меня подведет, план уничтожения Каролины Лемонсид можно будет считать совершенно неосуществимым, а перспектива, что компания тронутых на службе у Джима-Джима Слейтера изрубит меня в мелкий фарш.
Наконец три грузовика и две бронемашины двинулись в путь. За нами ехали два внедорожника телекомпании, сверху доносилось глухое жужжание вертолета, на котором летел бывший летчик. А в это время в городе, в сотнях километров от нас, люди с припухшими от сна глазами включали свои телевизоры, чтобы наблюдать за нами в прямом эфире. Разбитую дорогу сменила дорога в еще более жалком состоянии. От прежнего покрытия, истерзанного непогодой, осталась только грязь, ухабы да гравий, который барабанил по кузову, выбивая африканские ритмы. Наксос пустил по кругу термосы с кофе, хлеб и амфетамины, чтобы мы окончательно проснулись. Наше утреннее полузабытье исчезло, и мы вдруг почувствовали себя в отличной форме. Холодный воздух, наполнявший легкие, стал казаться горючим, которое заливают в мотор самолета. Безрадостный пейзаж со свекольными полями и разрушенными деревнями обретал в наших глазах красоту александрийских стихов, а грязно-серое небо, казалось, возвещало прекрасный день.
