Петр Воробьев - Горм, сын Хёрдакнута
– Все, как Тихомысл говорил. Когда он ногу сломал после того полета со стены на крыльях, полторы луны не мог ходить, и зрительной трубой развлекался. Путное вышло из его развлечения. Смотри!
Мудрец отодвинулся в сторону. Мертвая вода, приводившая в действие турбину, подходила к концу, и ее гудение стало понижаться. Звана некоторое время возилась с резкостью, потом оторвалась от стекла и взглянула на Плагго.
– Свентана, светлая невеста, – увиденное настолько впечатлило Звану, что из ее уст вырвалась совершенно неподобающая вестнице божба. – Горы и льды? Это не светило вовсе, а круг земной, подобный нашему?
– Посуше и похолоднее, сдается мне, но и там, возможно, удастся прожить. Конечно, надо сперва придумать, как туда добраться, но здесь у меня есть некоторая надежда на Тихомысла.
– Может, он что-нибудь и сообразит, – Звана снова прильнула к стеклу. – Если сперва не угробится. А не он, так Лисенька.
– Жалко, окна на юг нет, а то я бы тебе еще звезду Йорра показал. Это вовсе не звезда, и уж тем более не ноготь. Может, завтрашней ночью. Хоть времени у нас с тобой осталось и не так много, зато каждый день – наш, а то, что под носом все расплывается – невелика беда, если окоем виден четче.
Сидевшие на полу у направленной вверх зрительной трубы мистагог и вестница взялись за руки.
Глава 107
– Что ж я раньше сюда не вернулся? – Кнур в унынии сидел на корточках у небольшой горки разноцветной пыли – это было всё, что осталось от машины, делавшей свет. – Годами десятью раньше, может, еще цела была бы…
Горм, склонившийся и внесенных в полый холм носилок с Ханом, поправил лежащему на боку псу ухо с выкушенным винландским лютым волком треугольником, и ответил:
– Не пеняй, что было, то было. Потом, это не только машина. Весь курган состарился, как будто не двадцать два года прошло, а две тысячи.
Действительно, от покойника в домовине с хрустальной крышкой остался только скелет в истлевшей справе, таинственный металл потемнел и покрылся выемками с крошившимися краями, кладка в подземном ходе полностью обвалилась, да и крыша начала проседать. Хан слегка повернул голову и лизнул руку конунга. Тот погладил по-прежнему роскошную гриву и вздохнул.
– Может, попьешь, пёса? Я все вспоминаю, что мне рассказывал Хакон, а ему – ниссе, как альвы поплыли поперек реки времени, и оттого сделалось, что они не просто пропали из круга земного, а что их как никогда и не было. Похоже, что и этот полый холм мы едва застали по дороге в никогда не было. Еще лет через двадцать, только куча камней останется.
– Кстати, ниссе тоже пропали куда-то, – Кнур запустил руку в пыль. – Помнишь, в Винланде в степях трое у нашего костра посидели, а потом падучая звезда наоборот пролетела, и как отрезало? Ни одного.
– Отец, мы со Станигостом и Камбуром пяток зайцев настреляли, – из верхней части полуобрушивегося проема внутрь полого холма заглянул Харальд.
Камбур, разительно похожий на приходившегося ему дедом Хана в молодости, тоже просунул было морду внутрь, но вдруг попятился и издал несоразмерный своему росту жалобный писк.
– Пожарьте, я попробую его с рук покормить, – предложил конунг. – Только прежде передай мне лопату.
– Все в порядке? – старший сын Горма протянул просимое вниз.
– А что?
– Да ты как-то странно на меня посмотрел.
– Нет, сынок, все в порядке.
Хёрдакнутссон вонзил штык лопаты в землю, думая о том, как получилось, что его с Тирой дети выглядели, словно сошли с замечательно подробных и сохранных древних мозаик, недавно раскопанных Кирко грамотником в развалинах на полпути между Самкушем и Пиматолумой. «Может, что-то от альвов и осталось,» – пробормотал он себе под нос, выкидывая землю наружу.
– Это ты зачем? – спросил Кнур, просеивая пыль между пальцами.
В его ладони остался белый обломок с письменами, возможно, от часовой доски. Воздухоплаватель осторожно завернул найденное в кусочек замши и положил в бебень.
– Если Хану вдруг до ветру надо будет. Помнишь, он даже с располосованным копьем животом под себя не прудил.
Пес поднял голову с носилок, принюхиваясь к запахам, доносившимся снаружи. За двадцать с чем-то лет, подземный ручей пробился на поверхность. Болото, куда мамонт проваливался по брюхо, теперь кони перешли, едва испачкав пясти. Льды отступили еще дальше к Мегорским горам, высота трав вокруг полого холма поубавилась, зато из занесенных ветром семян проросли и стали тянуться кверху молодые клены и ясени. Их было бы недостаточно для хорошего огня, да и жаль переводить, так что костер, на котором Харальд Гормссон и Станигост Мстивоевич собирались жарить зайцев, был скорее всего сложен в основном из слоновьего кизяка. Хан подобрал лапы под себя и попытался встать, увы, без особого успеха.
– Погоди, пёсинька, – Горм достал из сумы полосу конопляной ткани. – Сейчас тебе поставим припарочку, чтобы ломоту отпустило. Эй, Станигостюшко! Мертвая вода у тебя есть, припарку развести?
– А что в припарке? – спросил Кнур.
– Дряква с лабазником. Я не уверен, что больше помогает – травы или просто тепло.
После наложения припарки, Хан и впрямь смог подняться и выйти по расчищенному Гормом пути наружу из холма, где не только сделал свои дела, но и подошел к костру, пускавшему искры в закатное небо, и съел несколько полосок зайчатины, сидя у огня, так что языки пламени отражались в его глазах янтарным мерцанием. Вернувшись в холм, пес пренебрег шерстяной подстилкой носилок, улегшись прямо на каменном полу у изголовья домовины с прозрачной крышкой.
– Может, его еще и отпустит, – предположил Горм, ненадолго присев у костра, вокруг которого собирались на ночлег молодые дружинники. – Сегодня он гораздо лучше – сам поел, погулял. Вернемся в Йеллинг, то-то все удивятся. А Тира как рада будет…
– Отец, надейся, да не льстись, – не по летам рассудительно сказал Харальд, кладя рядом с лежавшим на земле седлом сложенную вдвое попону. – Собачий век – от силы лет двадцать, а ты Хана здесь уже взрослым псом нашел.
– Так столько простому псу отведено, а Хан – пес не простой, – возразил Горм. – Ладно, пойду к нему.
Он одобрительно оглядел распряженных, расчесанных, накормленных, и стреноженных коней, часового, сидевшего рядом с Камбуром в некотором отдалении спиной к костру, взял в руку ячменную лепешку, завернул в нее пару снаружи обугленных, внутри полусырых кусков зайца, и поднялся.
– Что ж, так в кургане спать и будешь, конунг? – с некоторой опаской спросил Станигост.
– Да, вдруг песику надо чем помочь.
– А не боишься вместе со всем полым холмом… даже не знаю, как сказать-то правильно, – Кнур задумался. – Из времени выпасть, как альвы?
Конунг только хмыкнул, скрываясь в темном проеме.
Пение птиц и шелест трав, шевелимых легким ветром, встретили рассвет. Как раз когда Харальд повел коня к ручью мимо холма, изнутри показался Горм. Сын и отец обменялись долгим взглядом.
– Так у домовины и лежит, – наконец проронил конунг. – Уже остывать начал.
Он вышел на солнце и расправил плечи.
– Затворяйте курган, – велел Хёрдакнутссон дружинникам, возившимся у кострища. Потом Горм повернулся к прямоугольнику входа в полый холм и тихо, так что только Харальд расслышал, сказал:
– Мы выполнили наши клятвы.
Кода историографа
Конунг Горм Старый стоит у начала танемаркской истории. Хотя ему и предшествует череда полумифических правителей, Горм был первым, кто оставил о себе неизгладимую память в письменной форме – камень на вершине йеллингского погребального холма с четырьмя рядами рун, по преданию, высеченных самим Гормом в память о его жене Тире Осфосдоттир. Рядом с этим рунным камнем стоит еще один, поставленный Харальдом и Гуннхильд Матерью Конунгов в честь самого Горма, а чуть поодаль – гранитное изваяние, вытесанное гросс с небольшим лет позже. Скульптура изображает длиннобородого старца, спящего в кресле с открытой книгой в руках, молодую женщину, ласково смотрящую на старика сверху через спинку кресла, и большую собаку, свернувшуюся у его ног.
Этот образ начинает внушительных размеров иконографию, посвященную Горму Старому – коленопреклоненный Горм, на морском песке оплакивающий смерть своего младшего сына Кнута, Горм, кладущий венок полевых цветов к подножию рунного камня Тиры, Горм, под зимний солнцеворот дарящий внукам пряники (автор последней картины, похоже, слегка сомневался, изображает он Горма, Одина, или Погоду), и так далее. Живопись и скульптура в согласии показывают благородного старца, обычно в сопровождении огромного лохматого пса. К его непременным атрибутам также можно отнести меч и книгу. С Гормом нередко присутствуют Тира, обычно выглядящая на несколько десятков лет моложе супруга, Гуннхильд (следует заметить, что памятник на холме изображает с Гормом именно Гуннхильд, а не Тиру, как часто думают), Хельги Освободитель, Харальд, Кнут, Тихомысл Зоркий, Кирко Хронист, или Кнур Дурная Слава.
