Пол Боулз - Вверху над миром
16
Первым звуком, который Лючита услышала утром, стал плеск воды в бассейне. Она опустила руку и натянула на себя простыню, поскольку была голая. Потом неуверенно ощупала рядом с собой матрас в поисках Веро. Его место пустовало. Она снова заснула. Позже, проснувшись, увидела, что он одевается: казалось, очень спешит. Вдруг он шагнул к кровати и заговорил с ней, и тогда Лючита полностью очнулась от сна. На нем был деловой костюм.
— Который час? — спросила она.
— Без десяти восемь.
— Что случилось? Почему ты так рано встал?
— Мне нужно уйти. Вернусь к обеду.
— Ты весь сияешь, — она взглянула на него искоса.
— Разве ты не знала, что утром можно чувствовать себя хорошо? — Он стянул простыню и принялся грубо ее щекотать. Она сопротивлялась, зарывала голову в подушки, дабы подавить крики, и безуспешно пыталась отпихнуть его ногой. В ту минуту, когда ей показалось, что она больше не выдержит, он остановился и встал.
— Побудь здесь до обеда, — сказал он, поправляя галстук. — Поможешь мне.
Она рывком натянула простыню до самой шеи.
— Господи, и чего они к тебе пристали? — воскликнула она.
— Поспи еще, — сказал он ей.
Он вернулся перед самым обедом, все такой же возбужденный, и начал шумно носиться по кухне. Из комнаты Пепито вышла Лючита. Он клал в вазу кубики льда. Прислонившись к холодильнику, с сигаретой в руке, она слушала его рассказ о поездке в книжный магазин. В конце концов, бесстрастно сказала:
— Она тебе нравится?
— Я не собираюсь ее трахать, если ты это имеешь в виду.
Она пожала плечами и вернулась в спальню. За обедом они обсудили утреннюю гостью.
— Правильно, что ты не вышла в таком виде, — сказал он. — Познакомишься с ней завтра вечером. Если б ты надела что-нибудь другое вместо этих «ливайсов», я был бы тебе очень признателен.
— Как скажешь, — кротко ответила она, решив, что попытается пока ему угождать. Немного спустя она спросила:
— А где Торни?
— Уехал в Лос-Эрманос. Вернется только поздно вечером.
— Там ему и место, — заявила она. — Лучше б он там и остался. Я схожу с Пепито в кино.
После обеда, вместо привычной сиесты, он заперся в библиотеке с тетрадью и пачкой бумаги. Когда после ухода Лючиты прошло около получаса, он включил магнитофон и стал слушать. Здесь он готовился к одной из бесед с Лючитой. Он часто импровизировал эти односторонние разговоры, записывая их на пленку, а затем переписывал в тетрадь наиболее убедительные отрывки. С их помощью он намечал план словесного общения, от которого почти не отклонялся, когда наступало время настоящей беседы.
— Хорошо, ты меня не знаешь. Ты всегда говоришь, что даже не представляешь, что я за человек. Но ты хотя бы знаешь, на кого я не похож. Я не похож на большинство людей. Я всегда хочу одного и того же. Не люблю перемен. Ты не можешь этого не знать. ТЫ проверила это на себе. Ты знаешь, что до тебя я никого не оставлял здесь на ночь. Я хочу, чтобы ты лежала рядом со мной, когда я просыпаюсь. Это ведь не так трудно понять, правда?
Он перемотал пленку на начало, поставил микрофон на кофейный столик и начал писать поверх монолога месячной давности. Секунду постоял, уставившись на медленно вращавшиеся бобины.
— Дэй, — сказал он для пробы, будто само это имя могло вызвать какую-то ощутимую перемену в комнате. — Подожди, я возьму сигарету.
Войдя с террасы, он лег на диван напротив окна. Немного поговорил: голос у него был мягкий, и, судя по интонации, он стремился к согласию на глубоко рациональной основе. Паузы для ее гипотетических ответов были кратки. Он закурил еще одну сигарету и аккуратно положил ее на край пепельницы. Дым поднимался в воздух прямой чертой. В такое время вечерний ветер еще не дул. Он смотрел на цилиндрик белой бумаги с тонким голубым столбиком дыма и думал: «А если бы это произошло сейчас?» Это была неотступная фантазия, навязчивое развлечение, которому он часто предавался в минуты стресса. Если бы он сейчас исчез, а они бы пришли, желая разузнать о нем: что бы они обнаружили? Одну горящую британскую сигарету, лежащую на краю пепельницы, и включенный магнитофон, записывающий на пленку тишину. Они могли бы поговорить с прислугой и умственно отсталой кубинкой (Лючита ничего о нем знает, да и в любом случае будет настроена враждебно), но так ничего и не добились бы. Представив себя на секунду одним из них и великодушно наделив его интеллектом своего уровня, он окинул одобрительным взглядом ближайший ряд книг: «Ferien am Waldsee»,[29] «Erinnerungen eines Überlebenden»;[30] «L’Enfer Organise»;[31] «Нечаев»; «Кибернация и корпоративное государство»; «L’Univers Concentrationnaire»;[32] «Auschwitz, Zeugniss und Berichte».[33] Хотя этот человек был врагом, поскольку все, кто явятся после его исчезновения, дабы раскрыть его сущность, все они — враги, на инспектор произвела бы глубокое впечатление эта совокупность улик. В рапорте можно было бы прочесть: «Этот гений, достигший абсолютного совершенства, не находит себе применения в нашу эпоху коллективного сознания». Воображая себя несуществующим, он неизменно получал новый стимул: он продолжил говорить, теперь даже еще спокойнее.
— Но если мы хотим быть друзьями, ты должна узнать меня до конца. Это необходимое условие взаимопонимания, не так ли? Ты должна узнать, что я за человек, и почему я именно такой. Если мы хотим говорить друг с другом, то должны находиться как бы в одном психическом поле. Ты говоришь, что я сложный человек. А я — такой же, как все. Но меня глубоко волнует истина. Докопаться до нее трудно, это очень хлопотно, но игра стоит свеч. Или ты не согласна?
Он вопросительно взглянул на микрофон, стоящий на хромовом треножнике: тот часто напоминал ему пулемет. «Ametralladora modelo bolsillo»,[34] — подумал Веро и улыбнулся ему. Потом встал и прошагал к бару возле окна, окинул собственническим взглядом город, сиявший внизу в неожиданных золотых лучах заката под грозовыми тучами, и налил себе бокал шерри-бренди. Он снова начал говорить на обратном пути к столу, шагая медленно, удерживая бокал на уровне глаз и вглядываясь в него.
— Мы — машины для постижения непостижимого, но продолжаем жить, как животные — субъективные, со своими личными вкусами и предпочтениями. Знаешь, в Индии некоторые утверждают, что любовь непристойна, если оба партнера не осознают того, чем занимаются (то есть не ощущают полностью самих себя и друг друга во время секса) до такой степени, что оба могут концентрироваться на Боге от начала и до конца. На самом деле, это означает, что нужно быть разумным и одновременно бесстыжим. Но индусы всегда остаются практичными, — он немного отпил из бокала. — По-моему, они попали в самую точку. Секс не принесет никакой пользы, если мы не будем свободны. Свободны хотя бы настолько, чтобы сосредоточиться на Боге, пока мы этим занимаемся, — он смущенно засмеялся. — Теперь ты понимаешь, что секс воспитывает самообладание, которое позволяет совершенствовать переживания. Суть секса в том, что он должен быть как можно лучше.
Он представил себе, как в этот момент она восклицает:
— Так мы говорили о сексе?
Лючита умела сухо и властно оборвать беседу: она допускала движение транспорта только по главному шоссе. Это мешало, но с глупыми женщинами всегда труднее, чем с умными. И ему даже пришло в голову, что эта учительская черта ее характера, возможно, свидетельствует о ее неспособности заниматься любовью бесстыдно.
Не будучи откровенным, нельзя было убедить ее в необходимости немедленного решения; на это он даже не надеялся. Если, закончив разговор с нею, он еще будет сомневаться в своей победе, то полностью откажется от сексуального проекта. Он знал, где именно в саду Лос-Эрманос произойдет разговор. У круглого пруда есть широкая балюстрада, с которой открывается вид на склон, спускающийся террасами вдаль к лесной чаще. Успокаивающий пейзаж, которому лунный свет придавал чувственность.
Пока Лючита с Пепито сидели в кинотеатре, пронесся сильный ливень. Когда они вышли, дождь уже перестал, но улицы превратились в бурные потоки Не успела она поймать такси, как Пепито уже умудрился залезть в воду и промокнуть до пояса.
— Ах, Пепито, какой же ты дурачок!
— Мне нравится быть мокрым, — сказал он. — Так приятно.
Когда она переодела его в сухую одежду, уже почти наступило время ужина. Она вышла на террасу и заглянула в дверь библиотеки. Веро сидел при свете за столом и писал. Она шагнула внутрь.
— Ты еще занят? — спросила она.
Он поднял голову.
— Ничего страшного, — он зевнул и потянулся. — Закончу позднее, перед сном.
После ужина он ушел в библиотеку, закрыл двери и вернулся к своим бумагам. Лючита несколько раз переходила с террасы в спальню и обратно. Это была одна из тех ночей, довольно частых в конце сухого сезона, когда казалось, будто свежего воздуха нет нигде. Из библиотеки доносилось приглушенное щелканье пишущей машинки. Она вошла в спальню и встала перед зеркалом. «Чем бы он ни занимался, — размышляла она, — все лучше, чем думать о матери». Кроме того, у нее появилась беспричинная уверенность, что эта работа таинственно связана с предстоящей покупкой билета в Париж. Она подкурила грифу и сделала пару затяжек. Затем вдруг подошла к библиотечной двери и, помедлив секунду, распахнула ее.
