Брет Эллис - Гламорама
— Полный блеск, чувак, — говорю я. — Абсолютно гениально.
— Видишь эту скамейку? — говорит Дипак.
— Да, — говорю я.
— Ты видишь эту скамейку, — говорит Дипак, — но ее не существует.
Я терпеливо улыбаюсь.
— Так же обстоит дело и с тобой, — говорит Дипак. — Ты — как эта скамейка.
Дипак совершает легкий поклон.
— Я знаю, что я изменился, — говорю я Дипаку. — Я стал совсем другим человеком.
Дипак снова совершает легкий поклон.
Я слышу мой собственный голос, который произносит:
— Я есмь эта скамейка.
— Ты видишь этого голубя? — спрашивает Дипак.
— Зайка, мне пора бежать, — перебиваю я. — Поболтаем потом.
— Не бойся костлявой, Виктор, — говорит Дипак и уходит.
Я машинально киваю, бездумная улыбка застыла у меня на губах, а затем я поворачиваюсь, смотрю вслед Дипаку и бормочу себе под нос: «Я и есмь костлявая, Дипак», и тут хорошенькая девушка улыбается мне из-под навеса, сегодня у нас среда, дело близится к вечеру и начинает смеркаться.
8
После тренировки с глазу на глаз с Ридом, моим персональным тренером, я принимаю душ в раздевалке, обставленной мебелью Philippe Starck, а затем, когда я уже стою перед зеркалом, обернув вокруг поясницы полотенце от Ralph Lauren, я замечаю, что Рид стоит у меня за спиной, накинув на плечи черную кожаную куртку от Helmut Lang. Я делаю глоток воды Evian прямо из бутылки. Я втираю улучшенный лосьон от Clinique в кожу лица. Я только что проскользнул мимо парня-модели по имени Марк Вандерло, который декламирует какой-то монолог абсолютно мне неинтересный о своей жизни. Версия «Wichita Lineman» в стиле лаундж транслируется по акустической системе тренажерного зала, и я пританцовываю под нее на свой особенный манер.
— Чего тебе? — спрашиваю я Рида.
— Ты мне друг? — спрашивает хрипло Рид.
— Ну да, — говорю я, оборачиваясь.
— Тогда обними старину Рида.
Пауза, во время которой я обдумываю ситуацию и вытираю руки о полотенце, обмотанное вокруг моей поясницы.
— С чего это вдруг… чувак?
— Потому что, чувак, ты у нас — герой, — говорит Рид прочувствованным голосом. — Ты мне не поверишь, но я всерьез торчу от твоих достижений.
— Эй, старик, без тебя я — ничто, — говорю я. — Тебе полагается прибавка к жалованью. Ты вернул мне форму.
— Твое прилежание выше всяких похвал, — добавляет Рид.
— С запоями покончено, посещаемость вечеринок резко сокращена, успеваемость на юрфаке отличная, постоянство в любви, — говорю я, надевая футболку с логотипом Brooks Brothers. — Я перестал обманывать себя и перечитал Достоевского. И все благодаря тебе, чувак.
Глаза у Рида наполняются слезами.
— И ты бросил курить, — добавляет он.
— Угу.
— И снизил толщину жирового слоя на семь процентов.
— Не льсти мне, чувак.
— Такие ученики, как ты, Виктор, наполняют мое сердце гордостью. — Рид с трудом удерживается от того, чтобы не всплакнуть. — Я это тебе серьезно говорю.
— Я знаю, старик, — говорю я и кладу ему руку на плечо.
Рид выводит меня через дверь на Пятую авеню и спрашивает:
— Помогает ли тебе яблочная диета?
— Еще как, — говорю я, голосуя такси. — Моя подружка клянется, что моя семенная жидкость стала гораздо слаще.
— Круто, чувак, — говорит Рид.
Я прыгаю в такси.
Прежде чем я успеваю закрыть дверь, Рид наклоняется ко мне и после небольшой паузы говорит:
— Прими мои соболезнования по поводу Хлое, чувак.
7
После того как мы в порыве страсти срываем друг с друга одежду, я начинаю слегка посасывать груди Элисон, глядя при этом ей прямо в глаза; я ласкаю кончиком языка соски, сжимаю груди, но не слишком сильно, а она все время вздыхает от удовольствия. После секса Элисон сообщает мне, что со мной она ни разу не симулировала оргазм. Мы лежим на ее кровати, две собаки — Мистер и Миссис Чау — возятся, зарывшись в плед неоново-розовой расцветки, лежащий у нас в ногах, а я приглаживаю их шерстку. Элисон рассказывает что-то про Aerosmith в то время как на заднем плане негромко играет компакт Джони Митчелл.
— Стивен Тайлер недавно признался, что его первый эротический сон был о Джейн Фонде. — Элисон вздыхает и затягивается косяком. (Я не заметил, когда она успела его раскурить.) — Сколько же ему лет?
Я продолжаю поглаживать Мистера Чау, затем чешу у него за ушами, и пес закрывает глаза от удовольствия.
— Я тоже хочу завести собаку, — говорю я. — Или кого-нибудь еще.
— Ты же терпеть не мог собак, — говорит Элисон. — И что ты имеешь в виду, когда говоришь «кого-нибудь еще»? Единственное домашнее животное, с которым ты умеешь обращаться, это орел на эмблеме Armani.
— Это было раньше, теперь я стал другим.
— Ты стал лучше, — искренне говорит Элисон.
Повисает продолжительная пауза. Собаки устраиваются ко мне поближе.
— Я слышала, что завтра ты встречаешься с Дамьеном? — говорит Элисон.
Я слегка напрягаюсь:
— Ты все еще думаешь о нем?
— По какому поводу вы с ним встречаетесь?
— Я буду вынужден сказать ему, — говорю я, слегка успокаиваясь, — я буду вынужден сказать ему, что не смогу помочь ему с презентацией нового клуба. Учеба на юрфаке отнимает слишком много времени.
Я беру косяк из рук Элисон, затягиваюсь, выпускаю дым.
— Ты все еще думаешь о нем? — спрашиваю я. — В смысле о Дамьене?
— Нет, — отвечает она. — Я его полностью простила. И хотя я терпеть не могу Лорен Хайнд, на фоне всех этих жутких сучек, что вешаются на парней в этом городе, в последнее время я начинаю приходить к выводу, что это еще не самый худший вариант.
— Это сказано для протокола? — ухмыляюсь я.
— Ты знаешь, что она — активный член ЯТЕНЕПОДА? — спрашивает Элисон. — Это такая новая феминистская организация.
— А что означает ЯТЕНЕПОД?
— Это сокращение от «Я Тебе Не Подстилка», — вздыхает Элисон. — Кроме того, выяснилось, что мы ходим к одному и тому же специалисту по акупунктуре. — Элисон выдерживает паузу. — С некоторыми вещами ничего нельзя поделать.
— Видно, что так, — вздыхаю я вместе с ней.
— А еще она член БОГУОБЖИВа, — говорит Элисон, — так что я не могу ненавидеть ее по-настоящему. Даже зная, что она спала — что она спит — с моим бывшим женихом.
— А что такое БОГУОБЖИВ? — интересуюсь я.
— Борцы за Гуманное Обращение с Животными, — объясняет Элисон, отвешивая мне шутливую пощечину. — Тебе бы следовало знать это, Виктор.
— С чего это? — удивляюсь я. — За гуманное обращение… с животными?
— Нет ничего проще, Виктор, — объясняет Элисон. — Мы хотим, чтобы в этом мире с животными обращались так же, как с людьми.
Я удивленно гляжу на нее:
— А разве… с ними и так… не обращаются… как с людьми?
— Нет. Их ведь, бедняжек, безжалостно убивают.
— Ясно.
— У нас собрание в пятницу в «Asia de Cuba», — продолжает Элисон. — Придут Оливер Стоун, Билл Маэр, Алек Болдуин и Ким Бэйсинджер, Грэйс Слик, Ноа Уайл, Мэри Тайлер Мур. Алисия Сильверстоун прочитает речь, которую написала Эллен Де Дженерис. — Элисон выдерживает паузу. — Диджеем будет Моби.
— И все наверняка припрутся в камуфляжных штанах, верно? — спрашиваю я. — И в пластмассовых ботинках? И будут разговаривать о том, как прекрасно на вкус соевое мясо?
— К чему такая ирония? — перебивает меня Элисон, закатывая глаза. Голос ее явно становится не таким ласковым.
— Да так, ни к чему.
— Если бы ты знал все про капканы, про то, как издеваются над детенышами норки и специально калечат кроликов определенных пород — не говоря уже о медицинских экспериментах, которые ставят над ни в чем не повинными енотами и рысями — о Боже, Виктор, ты бы пробудился ото сна.
— Угу, — бурчу я. — Ах, зайка!
— Над животными издеваются, а ты лежишь тут и не хочешь спасать их.
— Золотце, а куриц они тоже запретят есть?
— Животные не могут защитить себя сами, Виктор.
— Зайка, но это всего лишь курицы!
— Ты бы попытался хоть однажды увидеть мир глазами загнанного зверя, Виктор, — говорит она.
— Зайка, я пытался. Я ведь столько лет проработал моделью, — говорю я. — Так что мне это знакомо.
— Ну не будь ты таким легкомысленным, — стонет она.
— Элисон, — отзываюсь я, приподнимаясь в кровати. — Может, они и овощи с фруктами примутся защищать?
— А что в этом плохого? — спрашивает она. — Это свидетельствует о высоком уровне экологического сознания.
— Зайка, но у персиков нет родителей!
— Зато у них тоже есть кожица и косточки!
— Боюсь, что вы бросаете вызов суровой действительности.
— А кто не бросает? — делает она жест рукой. — Мы должны уделять животным столько же любви и заботы, сколько людям.
Я обдумываю это заявление. Я вспоминаю все, что делал в этой жизни, и все, что делали другие у меня на глазах.
— Лучше не надо, зайка, — говорю я. — По-моему, им и так хорошо.
