Дарен Кинг - Жираф Джим
— Только, пожалуйста, не принимай это как выпад против тебя лично. Ты же не с себя Космонавта списал. Да, Спек? Или с себя?
— Ну… — Я присаживаюсь на краешек космической койки. То есть кровати. — Каждый художник неизбежно вкладывает в свое творение частичку себя. Чего ты смеешься? Немедленно прекрати ржать, а то я тебя стукну.
— Неудивительно, что вы с Эдди сдружились, — говорит Джим. — В тебе тоже есть тяга к насилию.
— В Эдди нет тяги к насилию, — говорю я, глядя в окно. Он по-прежнему стоит, прижимаясь к антенне, обхватив ее у основания двумя руками.
— Он законченный психопат. Ты же наверняка знаешь, где его жена. Здесь, на кровати. Под проводами.
Я смотрю на кровать, одна половина которой завалена переплетенными проводами всевозможных цветов и оттенков.
— Нет, я ее видел в саду. Буквально на прошлой неделе. Мы даже поговорили через забор. Она попросила меня написать компьютерную программу, чтобы предугадывать результаты Национальной Лотереи.
— И ты ей сказал: «Иди в жопу».
— Нет, я сказал, что обязательно напишу. Мне нравится Национальная Лотерея, Джим. Она дает простым людям возможность блеснуть.
— Налог на глупость.
— Прошу прощения?
— Национальная Лотерея — это налог на глупость. Чем ты глупее, тем чаще играешь. То есть тем чаще платишь.
— Как бы там ни было, я обещал, что напишу ей такую программу. И я напишу. — Я задумчиво тру пальцем оправу очков. — Или попрошу Вика Двадцатку, чтобы он написал. Вик — мой лучший друг.
— Уже не нужно. В тот же день, после обеда, они с Эдди сидели тут, в спальне. Хотя нет, не сидели. Эдди лежал на кровати, а супруга стояла вот здесь. Где разрозненные носки.
Я смотрю на разрозненные носки. Очень странно.
— Эдди пытался смотреть телевизор, но супруга ему не давала. Вот он, значит, лежит, а она все докапывается. Говорит: «Выключи этот дурацкий ящик. Поговори со мной. Почему мы с тобой никогда не разговариваем?» А он ей: «Заткнись. Ты можешь заткнуться хотя бы на десять минут? У тебя рот вообще не закрывается, никогда. Не видишь, я телик смотрю. Так что заткнись и не мешай мне смотреть». Но она не умолкает. Все говорит, говорит, говорит… И тогда он встает, сгребает в охапку все провода и надевает их ей на голову.
— Ерунда. Они весят, наверное, под тонну. Даже Эдди не смог бы поднять их все сразу.
— Ну, если честно, все было немного не так, — говорит Джим. — На самом деле он брал их по одному и кидался в нее. Ее силы слабели с каждым ударом, и в конечном итоге она утратила волю к жизни.
— Это было бы слишком долго. Она бы просто ушла из комнаты.
— Ну хорошо. Он схватил провод и задушил ее. А потом надо было как-то избавляться от тела. Но ему было в лом. Так что он завалил ее проводами, а сам пошел в паб.
— Вот это больше похоже на правду, — признаю я. — Но ты сам добиваешься того, чтобы никто не верил твоим рассказам, потому что ты их постоянно меняешь.
— Если ты мне не веришь, посмотри сам.
— Нет, что-то не хочется.
— Ну давай. Посмотри.
— Я, пожалуй, пойду домой.
— Ну и пожалуйста. Ну и иди.
Я встаю с кровати. Проблема в том, что провода навалены на стороне, ближней к двери, и по дороге на выход мне придется пройти мимо них.
— Я, наверное, еще посижу.
— Вот и славненько.
Да, говорю я себе. Я сейчас сяду и буду слушать, как поют птицы. Слушать звонкие трели пернатых из городского предместья.
Но птиц что-то не слышно.
Они все улетели.
Или умерли и попадали на землю.
— Джим, я закрываю глаза и хочу, чтобы ты меня провел.
— Куда?
— К моему одеялу. По самой ближайшей дороге. И как-нибудь так, чтобы не соприкасаться с трупом. Джим. Джим, ты тут?
Я открываю глаза. Комната вся залита синим светом полицейских мигалок. Джима нет.
Я бросаюсь к двери мимо кучи перепутанных проводов. Бегу вниз по лестнице, в кухню. К окну. Эдди идет по дорожке к дому. Идет за мной. Явно намереваясь убить. Я распахиваю заднюю дверь, быстро выкрикиваю обвинение в лицо женоубийцы, захлопываю дверь у него перед носом и задвигаю задвижку. Мчусь к передней двери, впускаю в дом полисмена и сообщаю ему про тело. В спальне наверху.
Через пару минут он спускается вниз.
— Это что, шутка юмора?
— Нет, уважаемый, — говорю я с мрачным видом. — Убийство — не повод для шуток.
Мы поднимаемся в спальню. Полицейский идет впереди, я — за ним. В первый раз, когда он поднимался сюда, он сдвинул провода на другую сторону кровати, и обнаружилось, что под ними действительно скрывалось тело. Только какое-то сплющенное. Словно вырезанное из картона.
Ой. Это и есть вырезка из картона. Огромная, в натуральную величину, фигура инспектора Синего из «Крутых копов». А вовсе не убиенная соседом жена.
Я смотрю на картонного полицейского на кровати, потом поднимаю глаза на настоящего полицейского, не из «Крутых копов».
— Сюжет потихоньку закручивается, — говорю я с надеждой. — И что это значит, по-вашему?
Полицейский качает головой.
— По-моему, это вообще ничего не значит.
— Но вы же пришли расследовать убийство?
Полицейский опять качает головой.
— В последнее время у вас в районе участились квартирные кражи домашней обуви.
— Тапочек.
Полицейский кивает.
— Тогда я, наверное, смогу вам помочь.
На улице Эдди подходит ко мне и спрашивает:
— Я правильно понял: ты только что обозвал меня гнусным убийцей и захлопнул дверь у меня перед носом?
— Да, — говорю я, кося под дурачка. — Прости, пожалуйста. Я обознался. Принял тебя за другого.
Он кивает.
Полицейский нетерпеливо стучит пальцем по шлему — тук-тук-тук, — и я поспешно прощаюсь с Эдди и веду полицейского через дорогу, к дому Бабули Кошак.
Будучи благоприличной старомодной бабулькой, она добредает до двери минут через полчаса после звонка, но настоящие леди преклонных лет стоят того, чтобы их дождались.
— Добрый день, инспектор. Зайдете в дом?
— Я тоже зайду, — говорю я и захожу.
Бабуля Кошак закрывает дом и приглашает нас с гостиную.
— Может быть, чашечку чаю? Каждому — по одной. У меня много чашек.
Мы с полицейским сидим на диване, я — с одного краешка, он — с другого. Я пытаюсь придумать, что бы такого сказать, но тут возвращается Бабуля Кошак и вручает нам чай. Каждому — в своей чашке. Чай холодный, но мы молчим. Из уважения к старости.
— Миссис Кошак, — говорит полицейский, — можно задать вам вопрос? Личного свойства? Сколько у вас пар тапочек?
— Около тридцати.
— Тридцати?
— Да, — говорит она, мешая ложечкой чай.
— А сколько, простите, у вас ног?
— Сколько ног? Или пар ног?
Полицейский смотрит на меня. Он явно растерян.
— Пусть все будет в парах, — говорю я ему. — Так легче считать.
— Пар ног.
Бабуля Кошак на секунду задумывается, нет ли в вопросе подвоха, и отвечает:
— Одна. Одна пара ног.
— А есть ли какая-то особенная причина, почему для одной пары ног нужно тридцать пар тапочек?
Бабуля хмурится.
— Я не надеваю их все одновременно, если вы это имели в виду.
— Миссис Кошак, если я ошибаюсь, поправьте меня. Вы ведь на пенсии? Живете на государственное пособие?
— Да, все правильно.
— И каков же размер вашей пенсии, если ее измерять в парах тапочек? Иными словами, сколько пар тапочек можно купить на одну вашу пенсию?
Она снова задумывается на секунду, а потом говорит, что не знает.
Я поднимаю руку:
— Можно ответить?
Полисмен кивает.
— На одну еженедельную пенсию можно купить две пары тапочек. Ну или три — если на рынке.
— Миссис Кошак, вы арестованы по подозрению в краже домашней обуви. Вы имеете право хранить молчание. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас, и особенно если это касается тапочек.
— Кстати, о тапочках, — говорю я, когда полицейский надевает на бабку наручники. — Могу я забрать свои тапки?
Полицейский качает головой.
— Вся домашняя обувь конфискуется при аресте как вещественное доказательство. Наши судебные эксперты должны провести экспертизу.
— Бабуля Кошак, — говорю я, соображая буквально с ходу. — Могу я воспользоваться вашей уборной?
— Только не забудьте поднять сиденье на унитазе.
Я выхожу из гостиной, этак небрежно, вроде как мне и не очень надо, и уже в коридоре срываюсь с места и мчусь наверх, в спальню Бабули Кошак. Рывком распахиваю дверцу шкафа, и оттуда вываливаются все тридцать пар тапочек, а следом за ними — наш старый друг мистер Лиственное Дыхание, жираф Джим.
— О, — говорит он, — привет.
— Что ты здесь делаешь?
— А ты что здесь делаешь?
— Но я хотя бы не прячусь в шкафу старой леди.
— Я — жираф-призрак, — говорит Джим, как будто это все объясняет.
