Крис Вормвуд - По дорожкам битого стекла
Они уже начали играть «Опиум» без перерыва и разговора с публикой, просто инструменты на миг замолкли, чтобы разродиться вновь этим переливчатым безумием. Герман чувствовал, как его уносит на волнах собственной музыки с нежным опиумным дурманом. Сейчас, во время выступления, песня звучала агрессивнее, чем это было на репетиции. «Если уж сбиваться, так всем вместе», — вздохнул он, понимая, что получается, тем не менее, у них неплохо. Толпа внизу раскачивалась, как мёртвые деревья на ветру, руки были белыми гниющими ветвями. Герман играл своё соло, глядя поверх голов. Лица живых мертвецов несколько пугали его в этот миг. Он улыбался так, чтобы каждая девчонка в зале думала, что он улыбается именно ей.
Очень странно пахнет опий,
Навевая мысль о смерти.
Выйди из своих утопий
На поверхность земной тверди,
— пел тем временем Макс, протягивая руку к залу.
Он двигался в такт музыке, слившись в безумном танце с микрофонной стойкой. Это выглядело чересчур сексуально, но для него уже не было рамок приличия. Элис знала, что девушки в зале могут не обращать внимания на музыку, но сто процентов хотят вокалиста. Потому что сейчас в нём было столько страсти, смерти и наркотического угара, что просто невозможно было пройти мимо. Эго голос — звенящая вода в хрустале. Сегодня он казался ниже и глубже, словно петь приходилось из самой могилы, создавая классический вокал для готик-рока.
Песня закончилась неоднозначной фразой:
Нежным лезвием по коже,
Прогоняя жизнь и стыд.
Вены вспороты и, может,
Твоя жертва всё простит.
В темноте прозвучало что-то похожее на аплодисменты. Макс с Германом как-то наигранно поклонились, и музыка заиграла вновь. Безумное и полукакофоническое вступление «Insane», от которого мозги стекали в ботинки вместе с глазами и ушами. Эти кривые гитарные рифы и солирующая партия баса сливались с голосом Макса, который буквально бился в припадке:
I got up in the morning and put both my eyes
In the jar full of spirit to keep them away,
I got up in the morning concealing my face
To prevent its disgusting decay. [1]
Элис показалось, что на английском он поёт лучше, полностью отдаваясь песне, не спотыкаясь о неудобные русские звуки. В зале творилась какая-то вакханалия. Публика наконец разошлась и начала изображать что-то вроде танцев. Они были безумны, как и их наряды, — дети, играющие в мертвецов под звуки музыки давно умершего жанра. Песня оборвалась, уходя в пустоту. Настала очередь для «Цветов загробного мира». Тут Герман позволил себе сделать маленькое отступление и рассказать историю песни, не забыв упомянуть Маруо-сама.
Макс приник к микрофону и запел:
Когда цикады воспоют,
Умри под облаками.
Возненавидь весь мир, мой друг —
Рожден иными небесами.
Когда умрешь, нарви цветов,
Растущих в собственной могиле.
Твой дом — твой гроб, твой сладкий сон —
Не дай разрушить нечестивым.
И не рожденное дитя, из чрева выползая,
Станцует на твоих костях, песнь о тебе играя.
С песчаной бурей отходной,
Проснись в гробу, проснись и пой.
Так плачь же, смертный, и вопи,
Танцуя в собственной крови.
Счастливым летним днём
Ты обернешься льдом
С гирляндой в волосах
И радостью в глазах.
Когда песня закончилась, к Максу наконец-то вернулось восприятие реальности. Он слышал аплодисменты, гул одобрения, вопли презрения и множество других совершенно ненужных звуков. Но сейчас он мечтал лишь об одном — о стакане холодного пива. Он спрыгнул со сцены, очутившись в толпе, с которой было очень легко смешаться.
— Эй, круто отыграли, — кто-то похлопал его по плечу.
— Спасибо, — равнодушно ответил Макс, держа путь в сторону бара.
После них вышла ещё одна группа, название которой он пропустил мимо ушей, но публика приветствовала их куда теплее, чем все остальные коллективы. Герман догнал его возле барной стойки.
— И это сейчас ценит публика, — сказал он сквозь рёв музыки. — Ты только посмотри и послушай.
На сцене стояла девушка в туго затянутом корсаже корсаже. Рваная чёрная фата скрывала почти всё её лицо. Шлейф от платья стелился по полу. Эдакая готическая дива, которой мечтает стать каждая тринадцатилетняя «готесса». Под металлические рифы и клавишное соло она запела голосом простуженной Тарьи Турунен.
— Ну сколько раз твердили миру: не пойте на связках, суки! — прошипел Герман.
— Да и музыка — кто в лес, кто по дрова. Полный фейспалм, — Макс осушил залпом почти половину пивного стакана.
— Знаешь, в чём фишка? Они уже десять лет играют.
Макс скривился вместо ответа.
— Неудивительно, что на них так фапают. В стране, где слушают «Отто Дикс», возможно всё, — продолжал Герман.
Он достал из кармана плоскую флягу коньяка и присосался к ней, словно к живой воде.
— Пойдём отсюда. Лучше уж траву в женском туалете покурим, там звукоизоляция хорошая.
Глава 8
Снился шум. Словно его порождала сама голова и выплёскивала в окружающий мир. Мысли пресекались ядовитыми иглами. Макс резко приподнялся с постели. Мир вокруг поплыл.
— А ты не говорил мне, что у тебя вращающаяся кровать, — улыбнулся он сквозь боль.
— Чего? — спросил Герман, выпутываясь из кокона разноцветных одеял.
— Я почти проснулся, но мир не перестал вращаться.
— Это не мир, — ответил Воронёнок. — Это ром, виски, текила и абсент. Чарующий хоровод, не правда ли? А когда они танцуют вместе с травой, то становится уже трудно остановиться.
Он произнёс свою речь и упал обратно, стараясь придавить голову подушкой, чтобы мозги не сбежали через ухо.
Потом пришла Элис, принесла «Алкозельцер». Стало чуточку легче дышать, хотя дурнота не покидала. Герман извлёк из шкафа всю аптечку и они закинулись всем подряд. Обезболивающие на старые дрожжи дают неожиданный эффект. Вроде голова ещё болит, дурнота накатывает, но становится подозрительно весело.
Макс посмотрел на часы: было где-то около шести вечера. Самое лучшее время для пробуждений в растянувшейся осенней тьме.
Они снова бесцельно пялились в канал с мультиками, где смешивалось всё. Хотелось спать, но открытые глаза всё ещё транслировали в мозг безумные картинки.
— Что вчера было? — спросил Макс.
— Да много чего весёлого.
— Лучше не рассказывай. Как мы выступили, на твой взгляд?
— Хреново, но знаешь, чуть менее хреново, чем те, кто играл с нами на одной сцене. Так что это помогает держаться на плаву в океане нечистот, — Герман развёл руками, словно стараясь обхватить всё бескрайнее пространство фекальных коридоров.
— А если честно? — в голосе Макса мелькнула слабая надежда.
Герман ничего не ответил, только простонал.
— Всё говно… потому что в России нет рока, — выдавил он после паузы. — Русские не могут играть рок, потому что холодно, прими это как аксиому. Русский рок — это не музыка, это социальное явление, которое вообще тяжело назвать культурой. Собственно, говоря откровенно и объективно, мы из этого говна ещё не выплыли.
— Что ты всё про говно заладил? — хмыкнул Макс.
— На сегодняшний день это моя система метафор, — Герман, пошатываясь, поднялся с кровати. — Это моё мироощущение, склеенное из непонятно чего… — он запнулся на полуслове и рухнул обратно, растекаясь по кровати, ощутив блаженную слабость в мышцах.
— Тебя адски несёт.
— Я знаю… дай немного побыть убитым пророком, пока зелёная фея танцует на моих струнах, что всего лишь иглы, торчащие из моих вен. Ах… битая кривая психоделика. Во мне умер поэт. Я — братская могила.
Макс слушал переливы его голоса, что сейчас походил на вороний грай. И ему казалось, что он понимает, что говорит Герман, видит образы в его голове. Они психоделически мрачны, как кадры из старого мультфильма «Кот Фриц», где всё вокруг пышет марихуаной, любовью и безысходностью, а чёрные вороны играют джаз на крышах многоэтажек.
Всё вокруг менялось с невероятной быстротой, словно мчишься на хиппивагене по радуге, а попадаешь прямиком в крематорий Дахау. Цвети от безысходности и пиарь экзистенциализм, как будто он был придуман вчера! Любовь ждёт тебя за каждым углом с верным средством от боли в башке.
Ночь тянулась в смоляном ожидании чего-то. Конца пытки или конца света. И всему виной даже не похмелье, а какая-то невнятная брешь в груди после того самого концерта. Это дьявольская опустошенность, когда не знаешь толком, следует ли продолжать, несмотря на то, что это не было явным провалом.
