Стив Айлетт - Токсикология (Toxicology)
Вполне удовлетворённый, я слоняюсь по квартире, по углам поросшей смыслами. Автономные пептиды сочатся по стенам. В ванной моё отражение взглянуло на меня, словно с пуза человека-тростиночки. Леса костей и колёса зрачков увенчаны нимбом негодования. Это внешность Джоу. Она сидит в кресле, белая, как манекен, дышит через синяк рта, во вселенной её крови эхом отдаются наркотики. Вечером она снова уйдёт – и когда вернётся, ей будет ещё хуже. Однажды она не вернётся.
Сколько прошло с тех пор, как я связался с Крамером? Четыре дня? Год? Он вообще мне платил? Что я заработал? Ничего, кроме мутной славы человека, сунувшего нос в соседнее измерение.
Но всё было нужно. Душа моя сжимается в истощении. Огни костного мозга взрываются вокруг, как залпы зениток. Я добрёл до гостиной и глотнул содержимого лавной лампы. Зевающий монстр вспухает на стене и немедленно распадается.
БОЛЬШОЙ БЛЮЗ
– Вселенная живёт по принципу циклического развития, мой друг, – объявляет Крамер, стоя между двумя захалаченными хирургами. – Реинкарнация смещает нас вперёд по видам, и, наконец; нам предоставляется примерно дюжина человеческих жизней. Нам не разрешено запоминать прошлые жизни или уроки, выученные в них; система настолько очевидно тупа, что куча душ в знак протеста самоубивается из каждого и всякого воплощения.
– Как бы там ни было, продолжай.
– Но есть одна хитрость, Эдди, – в последнем воплощении сетчатка протестующего калибруется так, чтобы протащить контрабандой горы безысходности и ясности. – Он мило улыбается. – Скажу тебе, Эдди, есть раны, настолько глубокие, что шрамовая ткань, затягивающая их, делит объект пополам. Изувеченная изоляция, товарищ мой, – это быстрая и лёгкая процедура. – У меня на лице застегивают наркозную маску. – Я верю в тебя, Эдди.
Я очнулся в стиснутом центре скорпионьей головной боли. Снова в квартире, дни или часы спустя. Ползу в ванную. Расплёскиваю воду. В зеркале – лицо бутылочной синевы от синяков. Чёрные швы вокруг глаз, как ресницы тряпичной куклы. И глаза не мои.
Квартира распыляется в потоки лавы и чёрные дюны. От горизонта до жарящегося горизонта ножничные насекомые ползут к аннигиляции. Я с дьявольской ясностью вижу, что вращающаяся Земля – турбина зла, беспрестанно разбрасывающая груз ужасов.
Но я разглядываю этот мучительный вид, якобы вмещающийся под костяным небом другого мира. Ушибы величиной с галактику не имеют ко мне никакого отношения, разве что меня могут госпитализировать в трансе безучастности. Я весь превратился в скорлупу. Достиг состояния чистой иронии. Ледяная статика воет сквозь меня. Всё погибло без покаяния.
Выжженный по ту сторону личности, я выползаю из ванной. Пока меня не было, рой флюоресцентов взял на себя ответственность за наполнение гостиной. С вонью горелых волос и частотным жужжанием океаническое лицо из волнистого молока выворачивается из стены.
– Джоу.
– Мило, что ты заметил.
– Как ты оказалась в стене?
– Иногда игла всасывает – у Крамера есть теория, что бывают люди-наркотики, действующие на мир. Я тут, там и вообще везде.
– Почему ты позволила ситуации так далеко зайти? Ты знаешь, что твоё лицо плавится, как воск? Ты занимаешь всё пространство – всё пошло к чёрту, я так больше не могу.
– Ты закончил – совсем закончил? Для начала подумай о херне, которую ты писал тогда вечером – помнишь? Твоё эго достигает электропроводов. Наркотические откровения – философия, которую слишком рано оторвали от материнской сиськи. И нет конкуренции между достоинством и джанком, любовник, – от этого зависит эксперимент Крамера.
– Однако ему нужен контролёр – кто-то, кто не принимал вещества.
Её глаза мигают, распространяя по поверхности рябь.
– Он сам и есть контролёр, дубина. Только нож может раскрыть створки лживости этого ублюдка.
А я подумал, что смогу избежать всего этого, отказавшись от дальнейшей подготовки. Решительно встаю.
Лицо Джоу вспыхивает, меняясь.
– Что ты собираешься делать?
ВСЁ
Отдираю крышку-решётку и сую руку внутрь – коробка на месте. На столе я отщёлкиваю запоры и готовлю удар под голыми лампами котельной. Триптамид, грааль, мемия и консервированные мозги, вдавленные в дюжину пилюль силиконового субстрата и заряженные в гвоздемёт. У меня болит голова, словно белое небо.
Шум и грохот у двери. Я втискиваюсь за котёл.
– …Ты будешь тестировать новый наркотик каждый вечер, Уолли. Некоторые с эффектом продления на полураспаде, но в выводах я сделаю поправку, не волнуйся.
– Знаешь, я не сказать, чтобы наркоман.
– Все мы наркоманы, Уолли… – голос Крамера повело в сторону. Он увидел коробку.
Я делаю шаг вперёд. Рядом с Крамером нерешительно стоит пустой парень с головой, как дверная ручка. Я поднимаю гвоздемёт.
– Вали.
Он взглядом вопрошает помощи у Крамера, не дожидается и стремительно убегает.
– По плану ты должен был проснуться завтра, Эдди, – говорит Крамер, невнятно перелопачивая принадлежности на столе. – Я бы пришёл поздороваться.
– Мне помогли.
– Я верю, что ты не стал вызывать полицию, Эдди, – я полностью доверяю тебе. В наши дни это дорогого стоит, больше, чем ты можешь сейчас понять.
Он думает, что я слишком больной и вялый, чтобы понять его игру? Он прав – он поворачивается и бросает пригоршню праха грааля мне в лицо. Моя власть взрывается, как китайский фейерверк. Запертый в лабиринте собственных ушей, я молю выпустить меня.
Потом я бегу за ним с пушкой вверх по лестнице, протискиваясь сквозь толпу студентов, типичных пустышек. Но стоит полночь, и это призраки поражения. Я звеню, как треснувший колокольчик. Глубокие патологии раскрываются вдоль каждого коридора.
Крамер уже снаружи, летит через визжащую шинами улицу, город полон исторического дыма. Мимо меня рычит автобус, иллюминаторы чужих подсвечены зеваками. Дождь вздувает пузырями улицы. Тень Крамера струится по рёбрам ржавеющей архитектуры. Лондон тонет, как всегда тонул.
Я стреляю – пуля попадает в собаку, которая взрывается с обратной вспышкой. Ещё два выстрела просвистели мимо Крамера, один попадает в стоп-сигнал и прилипает, как жвачка. Замедляясь, я продолжаю стрелять в исчезающую фигуру. Когда я бегу по переулку, начинаю тонуть в земле, превратившейся в грязь. С трудом продираясь, падаю плашмя лицом вниз.
– Жизнь – ландшафт препятствий, Эдди, – говорит Крамер. Он стоит надо мной. – Ты поймёшь это с новыми глазами. О, хирургии никогда не бывает слишком много, мой друг! И тайная фармацея в бутонах за ними – какая независимость может с ней состязаться? Пускай она даст ростки и вырастет покровом, Эдди. У тебя впереди очарованное бытиё, ты пройдёшь монастырскими путями, вымощенными ломкостью арахиса и простым неудобством кровотечения из ушей, пока смерть не украдёт дуновение из твоего рта. Продам ли я тебе деревянный лимон?
Гудящий атом объективности подсказывает, что это дерьмовый довод, базирующийся на допущении, что свобода достижима. Но во мне живёт религиозная вина, провода откровения и всеобщие искажения медиа, обман, нуждающийся в подпитке.
Коленопреклонённый на сырой земле, я поднимаю гвоздемёт к своему лбу.
– Чего ради мы почти поверили…
Город размывается в душевное инферно, здания схлопываются в пятна тайфуна. Я смотрю на происходящее сверху дома – как флюоресценция разъедает карту.
– Мы спасёмся здесь, наверху?
– Нет, парень, – это башня Кэнэри-Уорф, видишь? – Он поворачивает меня, чтобы показать градиент пирамидальной крыши. Мы стоим на исхлёстанном дождём уступе под ней. Он тащит меня через ужас бури и водопада под тёмный скат, крича:
– Забудь, что слышал про Шартрез и масонские алтари, Эдди; эта пирамида – кончик иглы фотонного колодца, принимающего энергию геолиний и всякое говно с пяти направлений! Пади на меч и ты впрыснешь себе весь хуев мир!
Я в панике цепляюсь руками и ногами, меня рвут на части небесные ветры. Это действительно происходит. Что я здесь делаю? Крамер спокойно стоит чёрт знает где в мерцающем свете башен, любуясь горизонтом.
– Крамер! Это перебор!
– Я когда-нибудь тебя подводил, Эдди?
– Да! И меня зовут не Эдди!
Я соскальзываю, падаю на острие крыши…
Шок, как будто в сердце разорвалась бомба. Крики растягиваются в биохимическую сверхновую. Я размываюсь по центральному колодцу серебряной башни и попадаю в землю, расцветая снаружи, как глубинный заряд – обманутый. Моя душа разливается румянцем по планете и просачивается в поры. Я с Джоу и другими, часть меня в каждом атоме мира, тут, там и вообще везде. Я – наркотик, и меня впрыснули.
Здесь жарко и холодно, чувственно красно и прохладно зелено, каменно мертво и суетливо творчески. Человеческие существа ползают по поверхности, но это ненадолго.
Бестиарий
Альбатрос: невыразительная перелётная птица. В “Поэме о Старом Мореходе” Кольридж повесил его мёртвого на шею главному герою в отчаянной попытке сделать его чуть интереснее.
