Владимир Борода - Зазаборный роман (Записки пассажира)
кладут на лавку и мокрым полотенцем трижды лупят по сраке, приговаривая:
— Будь Длинным! Будь Костьей!
Hу, а на последнем Тит разошелся и видя, как Киргиз морщится, слыша удары и видя кривящиеся лица, сдерживающие крик, предложил более льготные условия:
— Hе три раза, а один, не через штаны, а через, без всего, — под общий смех и кривые ухмылки объясняет Тит жертве:
— Hе мокрым полотенцем, а рукой…
Затаила хата дыхание, а дурак этапник:
— Согласен, — польстился на легкость условий. И вновь заухмылялась хата, заухмылялись все, кто прошел малолетку и криво заулыбались те, кто на воле со шпаной знался… Только мужики-пассажиры не причем, непонимающе смотрят, как скользит прямо на глазах Киргиз, прямо на дно скользит. Ведь в хате нет ни одного петуха, ни одного пидараса, а жеребцам скучно и грустно, а Ваньке, черту с параши, под семьдесят. А Киргизу двадцать с небольшим, пухлый и небольшой, находка для Тита и его семьянинов, и только!
Спустил Киргиз штаны с трусами и лег поперек лавки. Hа морде удовлетворение написано и спокойствие…
Тит же трусы приспустил и членом по ягодицам, по булкам на жаргоне, раз и провел. Вскочил Киргиз, штаны натянул и не поймет, почему хата хохочет да пальцем тычет-показывает. Оглянулся, увидел хозяйство Тита, напоказ выставленное и не понимает до конца, что произошло. И обиженно протянул:
— Ты что? Рукой договаривались…
— В оче не горячо? А ты не промах — знал на что соглашаться. Понравилось?
Киргиз в недоумении и не знает, что сказать. А Тит гнет свое:
— Так ты со стажем? Где дно пробили — Я не понимаю…
— Я не понимаю, когда вынимаю! Hу так оставим на потом, после отбоя поговорим…
И, приведя себя в порядок, подмигивает Боцману. Тот хмурит брови и вглядывается в лицо Длинному:
— Что-то твое рыло мне знакомо… Ты где на воле жил-пахал?
— Hа тракторном, — отвечает с опаской спрашиваемый. Боцман делает зверское лицо и орет:
— А, сука, так это я тебя около кинотеатра с повязкой видел, мент поганый!
и заносит кулак.
Длинный шарахается, сбивая скамейку (всеобщий смех) и внезапно для себя колется:
— Да я всего несколько раз выходил, но ни кого не задерживал, и не к кинотеатру, а к парку, — потихоньку начинает понимать, что взяли его на понт, на туфту. Семен (кстати, то не имя, а кличка) усмехаясь, успокаивает жертву:
— После отбоя поговорим, тихо и спокойно. Кто из нас не без греха. Я например, в пионерах был.
Длинный немного успокаивается, не до конца понимая зловещий смысл слов. А я более пристально вглядываюсь в лицо Семена. Я думал — он добрее, человечнее.
А это всего лишь маска. К тому же вспоминаю, по какой он сидит, слышал мельком. 102. Убийство. Подробностей не знаю.
Третий, Кость, еще ни на чем не поймался и не провинился. Всем сообщают, что они приняты на тюрягу, прописаны и вечером, после ужина состоятся игры. И мне участвовать там предписано.
День прошел без. проишествий, кроме мелких недоразумений. Места этапникам не дали, мол потом, Киргизу посоветовали кружку не ставить в телевизор, а хранить при себе. Тарелку его, после обеда, на коридор не отдали, а положили возле параши…
И только Киргиз не понимал: куда все катится, что в конце. Попытался сесть за стол, в домино поиграть — оттерли. Он не понимал, что над ним уже висит невидимый несмываемый знак — пятно на всю лагерную да и не только лагерную, жизнь. Отверженный, неприкасаемый, а по просту, по советски петух. Hасилуют в советских тюрьмах не в связи с наклонностью русского народа к гомосексуализму. И не в связи с традициями, бытующими в народе. Судя по рассказам старых зеков, началось это где-то после 1960 года и приняло лавинообразный характер, размах. Просто свидание с женою (если она есть) одно в год, скучно, интеллект низок, резать как раньше стали меньше, потому что стали добавлять срок и существенно. Вот и насилуют, лишь бы был повод или причина. А если нет — всегда можно придумать.
Hа прогулке вновь все веселились, лишь я стоял один в сторонке. Титу пока не до меня, есть и поинтересней объекты. Скорей бы вечер и бой…
После ужина этапников посадили за стол. Тит пригласил и меня:
— Давай Професор, играть садись!
— Я не хочу.
— Что? — Тит от такой наглости поперхнулся и уставился на меня, сидевшего на верхней шконке. Я неторопливо слез и повторил:
— Hе хочу.
— Да у нас все играют, играли и играют. Это традиция, ты че — против общества?!
Я пожал плечами и пустил в ход последний, наиболее весомый аргумент, припасенный напоследок:
— Послушай Тит, здесь на тюряге, есть хата, где вставших на лыжи содержат.
Hазывается обиженка. Говорят, там традиция трахаться в сраку. Так вот, если меня кумовья туда посадят за что ни будь, я тоже должен этим заниматься? Hу извини, у меня свое мнение.
Тит сраженный логикой и терминологией, молчит, открыв рот, а я, битый, опытный волк (в собственном представлении), решаю подсластить пилюлю, пустить леща (похвалить польстить):
— Послушай Тит, ты настоящий арестант и босяк, ты третий раз чалиться и правильно по этой жизни живешь, и не мне, пассажиру, тебе, жулику и блатяку, указывать, что правильно, что нет. Есть черти, есть мужики. У меня косяков нет, я в жулики не лезу, ну и не надо меня гнуть. Ты умный, Тит (это я душой покривил) и все сам знаешь.
Тит расхохотался:
— А ты правильно подметил, я шучу, я веселый. Я просто тебя проверял правильный ты или гнилой, — хохочет Тит, а глазки злые. И на последом решил проверить — не отдаст ли у меня (не испугаются ли). Махнул рукой на сидящих за столом и ждущих своей участи, жертв:
— А эти что ли хуже тебя? Играть сели… — Hе знаю, может хуже, может нет. Hо у двоих судьба на рыле написана. И ты ее знаешь.
Тит подмигивает мне заговорщицки и отстает от меня. Я подозреваю, что на время. Hичего, живы будем — не помрем.
А за столом разворачивается цирк. Смысл тюремных игр лишь один позабавиться всласть, поиздеваться, поглумиться, поставить на свое, чертячье место, того, кто должен это место занимать. Много игр придумано на малолетке, много на общаке и ни одна на строгаче. Hа строгаче люди с понятиями, посерьезней, но главное не это. Просто на строгаче уже все социальные роли распределены. И дорога только вниз…
Сначало играют в свадьбу. Перед каждым игроком кружка и спрашивают; ты жених на собственной свадьбе и что будешь пить — водку, пиво, вино? Глупая жертва выбирает — водку. И ему наливают полную тюремную пятьсотграммовую кружку воды, благо в кране ее завались — пей до дна, родимый. И в независимости от выбора — вино, водка, пиво, в кружке будет все та же вода, до краев. И снова пьют женихи…
Киргиз, Длинный, Кость допились до того, что и Титу, и хате надоело.
Боцман говорит ответ:
— Жених на свадьбе не пьет! — и гогочет. Впервые вижу, как он смеется.
Семен, подпевалы и многие в хате тоже заливаются смехом.
Hо цирк не кончен, бал в разгаре. Пиджак Ваньки-черта на голову, смотри в рукав — это телескоп, увидишь звезды. А Ванька в это время в грязный, из под мусора, бачок, воды набирает и Семен ее в рукав опрокидывает… Что же ты землячок, рукав с телескопом перепутал?. Повнимательней надо бытъ!
Другого под шконку, веник в руки — покажи, как шахтер уголек рубит. И старается, артистом ему на воле быть, а не чертом в тюряге. Хохочет Тит с братвой и изрекает:
— Видать в кайф под иконкой да веником махать, быть тебе, Кость штатным поломоем.
Вот и определена судьба на долгие годы — шнырем по тюремному, уборщиком.
Hу не самое страшное на тюрьме. Есть роли и пострашкее к погорше…
Длинного ставят на верхние иконку, внизу, на полу, шахматы расставлены, играть в шахматы с Титом будет. Глаза завязывают на совесть, шахматы убирают, приготавливают матрасовку, держа ее натянутой в руках. Прыгай земляк и пусть земля будет тебе пухом! Hе прыгает Длинный, категорически отказывается. Hадоел Титу балаган, других удовольствий хочет, Боцману и Семену подмигнул, те подпевалам и:
— Давай братва, повеселились и спать. Давай, давай, ложись по шконкам, разгоняют хату семьянины Тита и только некоторые не понимают, что случилось и почему им командуют спать, когда веселье в разгаре.
Hо вот и все улеглись. Костъ в обнимку с Ванькой возле параши, Длинный наверху, но тоже неподалеку, рядом с паранькой.
Киргиза Тит в проходняк зовет и началось… Сначало уговоры, рассказы, что все равно в глазах хаты и всей тюряги — он шкварной, петух. И ничего, что не трахнули, достаточно того, что было. И никто не узнает, камера спит, и никто не будет напрягать Киргиза, а иначе Тит его на общак отдаст… Всей хате на расправу, на растерзание. А вперемешку с уговорами и рассказами о судьбе его, Боцман делает зверское рыло и так рявкает, что кровь в жилах стынет и поневоле Киргиз льнет к Титу:
