Владимир Козлов - Школа
– Откуда ты эту скамейку знаешь?
Ленка не отвечает, только улыбается.
Мы садимся. Под ногами валяются бычки, горелые спички и бумажка от печенья «К чаю».
Ленка трогает мой бицепс – он у меня так, ничего особенного, надо будет подкачаться в «конторе». Она спрашивает:
– Ты когда-нибудь спортом занимался?
– Так, мало. Записался в седьмом классе в бокс – на «Спартаке», на Пионерах, – но походил недолго… Выгнали меня, короче.
– За что? Плохо получалось?
– Не, получалось нормально. Выгнали за поведение. Пацаны сделали подлянку тренеру – принесли хлопушку, разобрали, и ту фигню, которая внутри, подложили под стул. Он сел – она стрельнула. А я ближе всех стоял.
– И что, он сразу на тебя подумал?
– Не, не только на меня. Он и других раскалывал, но никто не признался. Вот он меня и выгнал.
– А ты знал, кто подложил?
– Ясный пень, знал.
– И тот пацан не признался, что это он?
– Нет, конечно. Он что, дурной? Его не засекли – и хорошо.
– А я на плавание в Дом спорта два года ходила – пятый и шестой класс. Потом бросила – на соревнования надо было ездить по республике, все такое, – а мне лень было.
Я задираю голову, смотрю на черные ветки и небо. Обнимаю Ленку за плечи – она не сопротивляется, поворачивается ко мне и смотрит, ничего не говорит. Я опускаю руку ниже, провожу по грудям. Они маленькие и мягкие. Двигаюсь дальше, вниз, сую руку под кофту. Нащупываю одну грудь в лифчике, засаживаю туда пальцы. У меня давно уже стояк, все трусы мокрые. Я сжимаю грудь, вожу по ней рукой. А всего метров пятьдесят от нас – проспект, и там ходят всякие уроды, а другие уроды едут на машинах и троллейбусах, и никто не знает, что мы тут делаем.
Опять задираю голову – между ветками блестят звезды. Я придвигаюсь к Ленке, чтобы поцеловаться. Я еще ни разу не целовался и не знаю, как надо. Втыкаю свои губы в ее и лижу их, присасываюсь. Она тоже сосет мои губы, засаживает язык ко мне в рот, водит им во все стороны. Я присасываюсь сильней, потом отодвигаюсь.
Ленка смотрит на меня и улыбается. Моя рука еще у нее в лифчике. Я наклоняюсь, присасываюсь к ее шее и сосу со всей силы, чтоб сделать засос – это я умею с шестого класса, только делали тогда пацанам, а не бабам. Она отодвигается, на шее – красное пятно.
Я убираю руку с грудей, сую под юбку и двигаюсь по ноге вверх, до трусов. Вожу рукой по ляжке, потом сую ее в трусы сзади и трогаю жопу, двигаюсь вниз, нащупываю волосы. Она хватает своей рукой мою, останавливает.
Я вытаскиваю из кармана пачку «Космоса» – специально купил самые дорогие сигареты, за семьдесят копеек, чтоб зарисоваться. Ленка говорит:
– Дай и мне сигарету.
– Ты что, куришь?
– Иногда.
Я достаю две сигареты, прикуриваю зажигалкой ей, потом себе. Она затягивается, выпускает дым. Я обнимаю ее за плечи, и мы так сидим и курим, потом выкидываем бычки в траву.
Ленка тихо, почти что шепотом, говорит:
– Все, пошли, уже поздно.
Мы встаем и идем по горбатому мосту к ее дому, поднимаемся по лестнице на площадку между вторым и третьим.
– Давай посидим, – говорю я.
Садимся на выступ под окном, начинаем сосаться. Я тоже сую язык к ней в рот, вожу по ее языку. Потом задираю кофту, трогаю груди, вытаскиваю одну из лифчика, наклоняюсь и ставлю на ней засос.
Внизу хлопает дверь подъезда. Ленка резко отстраняется и шепчет:
– Ой, блядь.
Щелкает замок – видно, на первом этаже. Мы сосемся еще, потом Ленка поднимается и говорит:
– Все. Мне надо идти. Давай встретимся в четверг.
– В семь?
– Да. Я буду ждать тебя около дома. Не с той стороны, где «Спорттовары», а с другой.
– Ладно, пока.
Она идет вверх, я – вниз.
Уже полпервого, троллейбусы не ходят, и я иду домой пешком – через Мир-1, мимо таксопарка и по Челюскинцев.
Машин нет. Моргает желтый светофор. На остановке у завода Куйбышева спит бухой мужик. Рядом – перевернутая чугунная мусорка, из нее высыпались на тротуар пачки от сигарет и бычки. Из труб завода выходит дым – почти белый на черном небе.
Классно сегодня погуляли с Ленкой. Нормальная она баба. Мне вообще редко кто из баб нравился, только одна с восьмого «б», когда я в седьмом был. Но я никому про нее не говорил и сам к ней не подкатывал – сцал, малый еще был. И записочек не писал, как Йоган одной пиле, тоже с восьмого «б». Я эти записочки передавал, а у Йогана с ней так ничего и не вышло, прокинула она его. Потом, летом, после седьмого, мы с Батоном встретили на Днепре ту бабу, за которой я, типа, бегал. Она там загорала с подругой – ту я не знал, она не с нашей школы. Обе – в открытых купальниках. У нее груди ничего, красивые, а у подруги – не очень, острые какие-то. Мы подвалили.
– А можно с вами посидеть на подстилке? А то у нас не на чем: приехали на великах, ничего с собой не взяли.
– Ладно, садитесь.
У них была колода карт, и мы стали резаться в дурня, по парам: я с Батоном, и они вдвоем. И мы все время дули, потому что Батон – тупорылый, вообще не соображает. У нас сигарет не было, а у баб – пачка «Столичных». И я у этой, с восьмого «б», попросил сигарету.
– А ты знаешь, что хер, завернутый в газету, заменяет сигарету?
Я тогда начал ее лупить по плечу – не сильно, но так, чтоб поставить синяк – «на память». А она лахала – типа, ей нравилось. А сигарету все равно дала – одну на двоих с Батоном. Я подкурил, а она спросила:
– А вы за Рабочий лазите?
– Само собой.
– Врете вы все, маленькие вы еще.
Я ей тогда руку заломил, повалил – и начал молотить по спине. Не со всей силы, само собой. А она только лахала и ногами брыкалась, хотела попасть по яйцам, но не попала.
Мы их довезли на великах до Рабочего – на рамах. Она придвинулась ко мне, и я трогал ее груди, когда рулил – типа, случайно.
Потом я ее не видел до сентября, до школы. А в школу пришли – она деловая такая: девятый класс, что ты, что ты. Понадевали с подругами красные колготки и короткие платья, деловые – не подколоться. Я раз поздоровался, а она не ответила, притворилась, что не знает.
***
Дома родоки не спят, хоть уже два часа ночи. Только захожу в комнату – мамаша начинает орать:
– Ну наконец-то! Где ты ходишь?
– Гуляю.
– А сколько времени, ты не знаешь?
– Я взрослый человек. Мне шестнадцать лет.
– Когда будешь жить отдельно, тогда и будешь взрослый человек. А пока живешь с нами…
Батька молчит – сидит на диване и смотрит на нас. Мамаша поворачивается к нему.
– Ну, скажи ему хоть что-нибудь. Может, он тебя послушает. Если он мать ни во что не ставит, то, может, хоть ты, отец, повоздействуешь.
– А что я скажу? Сын дома – живой, здоровый. Все нормально – что тут еще сказать?
Он немного датый – не в жопу пьяный, а так, чуть-чуть.
– С тебя толку никакого. Ладно, ложимся спать. Из-за вас вечно не выспишься. Завтра опять будет сердце болеть.
***
Встаю поздно, почти в двенадцать. Захожу в туалет посцать, потом – на кухню завтракать. Вся кухня заставлена банками с огурцами – родоки вчера закатывали. У нас уже вся квартира забита всякими закатками: огурцы, помидоры, клубника, клубничное варенье. Даже ставить некуда: банки стоят в комнате под столом и под кроватью.
Достаю из холодильника пакет молока, отрезаю ножом уголок. Сосу молоко, жую черный хлеб. Вкусно.
До вечера делать нечего, по телевизору – одно говно. Я копаюсь в стенке, в мамашиных ящиках, достаю книжку «Здоровье женщины», обернутую в газету. Я ее первый раз нашел года три назад – там есть картинки голых беременных баб, и потому мамаша ее от меня прятала. Я тогда ее всю пересмотрел, а потом, когда начал дрочить, доставал иногда и дрочил на эти картинки, когда ничего другого не было. Последний раз – наверно, классе в восьмом. Снимаю газетную обертку, чтоб посмотреть обложку. Под газетой – несколько сложенных пополам тетрадных листков. На них мамашиным почерком переписаны частушки.
Увези меня на БАМ
Я тебе на рельсах дам
Там не ходят поезда
Зато работает п…а
И так – на всех листках, вместо матов – «п… а», «х..», «е…ь». А частушки, в основном, говно. Некоторые я знаю – слышал в школе и на районе. Не знал, что мамаша таким увлекается.
В шестом классе я случайно засек, как батька с мамашей ебутся. Ночью проснулся – сцать захотел. Слезаю с кровати, слышу: диван скрипит. Выхожу из-за шкафа, где моя кровать стоит, – батька лежит на мамаше, трусы с жопы стянуты, у нее ночнушка задрана, а больше ничего не видно: темно. Я тогда уже все знал про это, но сам, конечно, не видел. Я тусанулся, само собой, – малый был. Сцать не пошел, залез назад на кровать, лег и слушаю. Батька дышит тяжело, диван скрипит. А я уже терпеть не могу, усцываюсь. Потом все стихло, и батька захрапел. Я тогда тихонько, бочком, на цыпочках – в туалет. Сцал – и тащился, такое облегчение было – вообще.
А после того ни разу не засек их за этим делом. Я сплю крепко, редко просыпаюсь, а может, они и перестали. Пацаны говорят, если много пить, как батька, то перестает стоять.
