Александр Трокки - Молодой Адам
— Пей свой чай, — сказала она.
Прежде чем выйти, она подождала, пока я начал пить, а потом я услышал её тяжёлую поступь по деревянному полу главной каюты. Я закрыл глаза. Каждый раз, когда она делала шаг, соприкосновение её ступни с полом посылало минутное колебание вверх по сухожилиям её ноги в многообещающую эластичную массу её бёдер. Я почти мог снова ощутить её запах. Вдруг я почувствовал, как ушло напряжение.
Я стоял на палубе. Я смотрел на берег канала, и там, примерно в сотне ярдов впереди был тот самый рекламный щит и травяное ограждение, где мы лежали. Где-то в двадцати ярдах за щитом был коттедж, которого прошлой ночью мы не заметили. Мы занимались любовью почти в его саду.
— Славный домик, — сказал Лесли.
Я кивнул.
Мы оба посмотрели на него и мне стало интересно, была ли для Лесли эта ситуация так же неестественна, как и для меня. Как будто поскольку нам было нечего сказать друг другу, мы, не сговариваясь, решили притвориться, что нам интересна одна и та же вещь. Ведь коттедж, должно быть, означал для нас разные ассоциации, и я вдруг подумал, что люди часто идут на компромисс друг с другом именно таким образом, выбирая то, что явно может быть, но по существу не является точкой соприкосновения, просто потому, что открытое признание, что никакой точки соприкосновения нет, подразумевало бы избыточность собеседника и, тем самым, ставило бы под вопрос существование самого говорящего. Таким образом, мы вместе смотрели на один и то же коттедж и я сказал: «Правда, ему бы кровлю обновить». И Лесли, подхватывая эту мысль, возможно, это была неосознаваемая им самим привычка, сказал, что ремонт кровли сейчас недёшев, и так мы и переливали из пустого в порожнее, и никто из нас не желал нарушить этот несложный процесс, по крайней мере до тех пор, пока не найдётся другая точка соприкосновения. Банальным было то, что мы говорили, но не то, как мы это говорили. Мы с Лесли так общались довольно часто, а после прошлой ночи, пропасть между нами выросла неизмеримо, потому что я теперь знал что-то, что близко его касалось, и не мог об этом говорить.
В то утро разговор не клеился. Лесли придумал нам работу. Точно не помню, что это было, но в ход пошли гвозди и молоток. Пока мы что-то прибивали, на палубу вышла Элла. У неё в руках была корзинка, с которой она обычно ходила за покупками. Она посмотрела на нас, а потом, не проронив ни слова, пошла вдоль берега канала, и скрылась из виду на дороге, ведущей к церкви. Лесли был больше меня увлечён работой. Склонившись над доской, я смотрел на то, как, покачивая корзинкой, удаляется Элла. Мне никогда не надоедает смотреть на то, как ходят женщины, особенно, если они ходят, как Элла. Медлительные, тяжёлые и вместе с тем пружинящие движения. Но неискушённому взгляду эту пружинистость не заметить. Она не на поверхности, а в вибрации мышц бёдер и живота. Это похоже на сдерживаемую силу.
— Убери палец, — крикнул Лесли, — а то отрежу.
Он смотрел на меня с усмешкой, и я вдруг осознал, что придерживаю доску, а Лесли стоит передо мной с трёхфутовой пилой в руках. Это меня удивило, потому что я не мог вспомнить ни того, как здесь появилась пила, ни того, как я сменил позицию. Я слегка отодвинул руку.
Двигавшаяся пила начала врезаться в древесину.
— Думаешь, будет дождь?
Я взглянул вверх. Небо затягивали тучи. Было такое ощущение, что одна его часть постепенно поглощает другую, а холодное солнце, теперь закрытое облаками, в ярком ореоле, на фоне тёмной стороны неба было похоже на осколок стекла.
— Похоже, будет, — сказал я.
— Давай спустимся и выпьем чаю, — предложил Лесли. — Всё равно здесь нам особенно нечего делать.
Поверхность канала покрылась зыбью.
Мы пили чай, когда вернулась Элла. Она попала под дождь, сказала, что насквозь промокла. Она встала у меня за спиной и начала переодеваться. Лесли читал утреннюю газету, которую она принесла. Оторвавшись от газеты, он сказал: «О ней ни слова, Джо. В Пейзли одной старушке пробили голову, а о нашей находке — ничего».
Позади себя я слышал движения Эллы, её периодически сдерживаемое дыхание, пока она переодевалась в сухую одежду. А потом я услышал, как ткань скользит вверх по её ногам и бёдрам. Мягкий, слегка покалывающий звук. Я чувствовал запах плоти, на которой только что была вымокшая под дождём одежда. Я с трудом поборол желание обернуться. А потом она сказала:
— Тебе-то что до неё? Может, пора успокоиться? Она ведь уже умерла.
Лесли что-то невнятно проворчал в ответ. А потом он сказал, что та старушка, после того, как её убили, просидела три дня в своём кресле, и, если бы молочник не заметил, что она перестала забирать молоко со своего крыльца, и не заявил бы об этом в полицию, она бы всё ещё сидела в своём пустом доме с пробитой головой.
— Забавно, — заявил Лесли, — вот так иногда не знаешь, что творится у тебя под носом.
Обед прошёл как обычно. Я лишь раз прикоснулся к Элле под столом. Она слегка покраснела и продолжила есть. Ребёнок болтал без передышки, но никто из нас не обращал на него внимания. Когда мы поднялись на палубу, дождь уже кончился, а над полями и каналом порывы ветра разносили уже не дождевые капли, а кристаллики снега, мокрые и прозрачные, которые становились заметными только при очень сильном ветре. В бодрящем воздухе витала неопределённость.
Пока я стоял у руля, и мы медленно двигались вдоль канала, эта неопределённость стала сказываться на мне. Мне не терпелось снова быть с Эллой, и я гадал, что она делала, ждала ли меня внизу в таком же волнении и нетерпении, что и я. Я представил себе тепло каюты, дерево, кожу, плиту. Если бы я был с Эллой на барже один, я бы уже был в постели. В каюте мы знали бы, какая сейчас погода, но оставались бы нетронутыми ею. Баржа бы мягко качалась, когда она голая забиралась бы ко мне в постель.
Позже вечером Элла поднялась на палубу развесить мокрые полотенца. Она делала это недалеко от кормы, как раз рядом с тем местом, где стоял я, так что у меня была возможность поговорить с ней, но она меня избегала, притворяясь, что на ветру не может расслышать мои слова. А когда она развесила полотенца, она сразу же спустилась вниз. Я чувствовал, что она от меня ускользает. Потом Лесли тоже пошёл вниз. Через десять минут он вернулся ко мне с чашкой чая. Он встал у руля, пока я пил, и я снова стал рассматривать пейзаж. Порывы ледяного ветра как бы размазывали деревья и поля невидимыми кистями.
К вечеру на горизонте показался Клоуз, другой городишко на канале, более индустриальный, чем Лэарс.
Мы сразу же заметили ярмарку. В полях на левом берегу канала были поставлены шатры, а музыка шарманки, казалось, повисла в воздухе. Её мы услышали задолго до того, как разглядели палатки или ярко разукрашенные телеги и грузовики. Джим стоял на носочках в своей излюбленной части баржи, только теперь он был взволнован и отчаянно жестикулировал. Лесли подошёл к нему, они поговорили, после чего Лесли посадил ребёнка себе на плечи, чтобы тот мог получше всё разглядеть. Элла тоже поднялась из каюты и вопросительно выглядывала из люка. Она услышала музыку.
Тогда я понял, что о любви в полях сегодня ночью не могло быть и речи, даже если бы у меня получилось увести с баржи Лесли и самому вернуться раньше него. Элла посмотрела на меня и отвернулась. Я чувствовал, что она считает меня виноватым. С тех пор, как она поднялась на палубу развесить полотенца, чувство того, что она от меня ускользает, только усиливалось, как зубная боль-, и теперь её взгляд и то, как она молча отвернулась, только подтверждали мои сомнения. Я почти окликнул её, но, когда она исчезла в каюте, я был рад, что не сделал этого, потому что мне всё равно было нечего ей сказать. Лесли подошёл ко мне.
— Видел? — спросил он, кивая через плечо. Я кивнул.
Лесли сел рядом со мной, и мы оба смотрели и слушали. Потом, на бечевнике впереди нас мы увидели человека. Он сидел на траве, наклонившись вперед, ссутулившись так, что его подбородок касался груди. Когда мы поравнялись с ним, он даже не взглянул на нас.
— Бродяга, — промолвил Лесли.
— От него мало что осталось. Лесли посмотрел на меня.
— От этого бродяги, — заметил я. — Посмотри на его ботинки.
На нём не было носок, и его голые голени были похожи на две белые палки или на тонкие длинные шеи, торчащие из разбитых ботинок. Голова бродяги так и осталась запрокинутой назад, даже когда мимо него проплыла наша баржа.
— Он нас не слышит, — сказал Лесли.
— Ему нет до нас дела.
Лесли вытряхнул табак из трубки на палубу.
— Пугало, — сказал он.
— Бедолага.
— Не хочет работать, — парировал Лесли.
— Да здесь и работы-то никакой не осталось, — ответил я ему в тон.
— Разве что пугать ворон.
— Или мокнуть под дождём.
— Ты не поверишь, — сказал Лесли, — как быстро они привыкают спать под открытым небом.
