Павел Тетерский - Muto boyz
В квадрате появлялись всё новые и новые буквы, но они не могли пролить свет на это дело. Мне почему-то казалось, что Чикатило стоит перед таким же вопросительным знаком, стучится в ту же дверь. И тоже ничего не понимает, несмотря на свои двадцать три года, службу в ВДВ и цинизм.
— …Слушай, Чик. Я вот, знаешь, о чём подумал?
— Не знаю. На вот тебе, я тут приписал слово из шести букв и вырвался вперёд.
Я посмотрел на квадрат с «балдой». Букв там было уже много, и это дало Чикатиле возможность написать искривлённое слово «голубь». Мне было лень думать, поэтому я заполнил вакантную клетку возле базового слова и получил слово «гобот».
— А это что ещё такое? — не понял Чикатило.
— Это из мультика «Война гоботов». Это полуробот-получеловек.
— Понятно. Так что там у тебя?
— Я вот уже несколько дней думаю… Скажи, Чикатило, мы ведь с тобой яппи?
— Нет, мы не яппи, — ответил он. — Блин, я ни одного слова придумать не могу!
— Ну, тогда пиши «як», вон свободная буква «К».
— Пошёл ты на хер со своим яком, — уверенно сказал Чикатило и задумался. — Нет, нет, мы не яппи. Яппи принимают это всерьёз, а мы смеёмся там постоянно, наживаем нечестные деньги и работаем спустя рукава. Яппи делают карьеру, а мне вот, к примеру, насрать — пусть меня хоть завтра увольняют. Да и тебе тоже.
— Но мы ведь клерки, Чикатило. Я ничего не могу поделать с тем, что ощущаю себя клерком. Как Мишенька.
— О, придумал! Слово «голубой», семь букв.
— Это прилагательное.
— Это нарицательное.
— Ну, ладно. Дай-ка мне сюда.
— А что, у тебя есть ещё какие-нибудь варианты?
— Сейчас подумаю, видно будет.
— Я не про «балду». Ты хочешь плюнуть миру в рожу, устроить революцию в сознании масс? Уже проходили. Это ведёт к деградации и преждевременному выпадению зубов, больше ни к чему.
— Да нет, я ничего этого не хочу. — Я пожал плечами и вписал в квадрат длинное слово «полугобот». — Но и работать я тоже не хочу. Это также ведёт к деградации.
— Ты опять какую-то х…ню написал, — произнёс Чикатило без сожаления, даже как-то по-отечески.
— Это тоже из мультика «Война гоботов», — соврал я. — Там были такие, на колесиках…
— Ты ох…ел. Ну да ладно, — согласился Чикатило. — А насчёт работы — я готов выслушать, предложи мне что-нибудь, что не ведёт к деградации. Вся человеческая жизнь после полового созревания — сплошная деградация. Старение, которое люди называют взрослением, чтобы не опускать самих себя. Всё, точка. Больше ничего нет.
— А Франкенштейн — он что, по-твоему, тоже деградант?
— Он одержимей. Ему на хер ничего не надо, кроме этих его лисов Смирре и Снорри Стурлуссонов. Только придумал-то всё это не он. Стурлуссон вошёл в историю, а он не войдёт. Он ограничен, строго по периметру, хотя и интеллигенция. — Чикатило немного подумал над «балдой», понял бесполезность дальнейшей игры и продолжил: — Нет, ну можно, конечно, нырнуть в книги и науку. Пожалуйста, давай, ласточкой и вниз головой. Будешь получать пятьдесят баксов в месяц и закрывать плешь жирным локоном страсти. Потому что ты будешь думать, что с этим локоном тебе будут давать женщины, но они всё равно не будут тебе давать. И в конце концов ты запрёшься в туалете и начнёшь дрочить на Старшую Эдду, просто потому, что она женского рода.
Я понял, что попал вточку Чикатило действительно парился также, как и я, у него были те же навязки. Даже, наверное, большие — он ведь был старше, старше на целых четыре года. Я не сомневался в этом, потому что тогда-да, именно тогда, на обкуренной лекции с большеголовым Франкенштейном, за глупой игрой в «балду», — именно тогда впервые за два года нашего знакомства Чикатило говорил серьёзно.
— У меня есть идея, — сказал он, внезапно просияв. — Давай напишем книгу, которая станет бестселлером, и заработаем миллион долларов.
— Чтобы писать книжки, в первую очередь надо знать русский язык. А ты пользуешься шариковой ручкой только для того, чтобы рисовать Оленьку и всех этих твоих уродов Конопляное. Или чтобы вписывать буквы в квадратик, как сейчас… Что, блядь, что это ты там написал? «Полуголубь»???
— Да, — сказал Чик с какой-то скромной гордостью. — Это 1/2 голубя.
— Вот, и после этого ты хочешь написать книгу.
— Бестселлеры так и пишутся. Абсурд в моде вот уже лет сто, начиная с эпохи Хармса. Если я напишу книгу про Полуголубя и про Конопляна, она станет бестселлером. Но мне нужна муза…
Звонок заглушил последние слова Франкенштейна. Это избавило нас от необходимости продолжать заведомо обреченный разговор.
— Наша группа собирается сегодня устроить небольшую пирушку, — уже в коридоре объявил Чикатило. — Присутствовать будут все — от Оленьки до Лёни Свиридова. Обшее собрание постановило, что твоё лицо будет очень даже к столу. Ты согласен?
Конечно, я был согласен. Для того чтобы не согласиться пойти на студенческую пирушку, нужно быть либо богемным выродком вроде Саши Белой, либо страдать полным отсутствием личности, как тот парень с «дипломатом». Кроме того, у нас были деньги — у нас было много денег, мы оформили за ту неделю штук двадцать виз. Вообще бизнес цвёл пышным соцветием, несмотря на позднюю осень. Я уже досконально изучил все московские пердяевки, и даже все эти Константиновичи из МИДа при виде меня поднимали правые брови и вскользь кивали жирными головами.
Мы пошли в магазин, чтобы купить чего-нибудь благородного и красного. Нам в глаза нехотя сыпал промозглый дождик, такой мелкий, как будто его разбрызгивали из пульверизатора. Мы почему-то любили тогда такую погоду. Сзади короткими шагами семенил уже пьяный Лёня Свиридов.
Потом мы расположились в какой-то аудитории на третьем этаже и закрыли её ножкой от стула, чтобы не появлялись лишние. Чикатило предложил поиграть в игру: на полном серьёзе говорить проштрафившемуся игроку самые гадкие и обидные вещи, каких он объективно заслуживал.
— Давай, — упрашивал он, — сделай это со мной. Скажи мне то, что может обидеть меня больше всего. Обещаю, что обижаться не буду.
— Ты даун-переросток, Чикатило, — сказал я, подумав. — У тебя налицо синдром ЗПР. Извилин в твоей голове столько же, сколько лычек на погонах. А ещё ты — латентный пидор. Ты спишь и видишь, чтобы Лёня Свиридов откатал тебя в задницу.
— А ты… — задумался Чикатило. — Ты — закомплексованный мутант, который слушает идиотскую музыку и страдает от отсутствия вкуса. Во всём — в пристрастиях, в одежде, в женщинах… Кстати, о женщинах: ты — геронтофил.
— Ах ты говнюк…
— Нет, нет! — запрыгал Чикатило. — Только в свою очередь! Сейчас ты не имеешь права меня опускать. Сейчас меня опускать должна Оленька.
— А я, — заявила Оленька, — в вашу идиотскую игру играть не буду.
Потом воздушная Оленька танцевала на столе, а Чикатило подтанцовывал снизу, то и дело норовя сымитировать кунилингус. Прыщавый Гриша по кличке Роттен рассказывал несмешные анекдоты про нац-меньшинства. Отец разговаривал с неинтересной очкастой Наташей про такие же неинтересные дела. В углу на корточках спал Лёня Свиридов, об которого время от времени шутки ради тёрся Чикатило, а возле самых дверей высокомерным скучающим придатком болталась мажорная девушка Лена. На неё не обращали внимания.
Когда пьянка дошла до той кондиции, когда нечего скрывать, мы открыли дверь и начали попеременно отчисляться гулять по институту. В этом что-то было — гулять пьяным по институту. Что-то унаследованное от средней школы, когда ты куришь «Приму» под окнами грозного завуча. Чикатило взял маркер и нарисовал на лестничной клетке огромного урода в колпаке и с длинным носом. Из-под этого самого носа торчала беломорина. В одной руке урод сжимал шприц, а в другой — бутылку водки. Подумав, Чикатило пририсовал ему два кармана. Из одного торчала плохо узнаваемая пачка таблеток, из другого — шляпки псилоцибиновых грибов. Всё это называлось: «Бурателло, борец с трезвостью».
В одну из таких вылазок я обнаружил себя рядом с Оленькой. Я был уже достаточно пьян для того, чтобы сказать ей то, что давно уже вертелось где-то на кончике языка, просясь наружу.
— Послушай, Оленька, жопа голенька, — начал я. — Я хочу с тобой поговорить об одном деле, причём серьёзно.
Оленька никак не могла решить, обижаться на «жопу голеньку» или принять это как шутку. Ничего обидного в этом не было, но девичий пафос нашёптывал ей изнутри что-то неправильное. Воспользовавшись паузой, я продолжил:
— Я считаю, что тебе уже пора как-то определиться с моим другом, с Чикатилой. — Мне показалось, что «с моим другом» было произнесено с излишней театральностью, но я списал это на пьянство.
Оленька хотела было удивлённо вскинуть брови, но я уже действовал нахраписто, я уже решил быть радикальным и говорить открытым текстом.
