Павел Тетерский - Muto boyz
Обзор книги Павел Тетерский - Muto boyz
Павел Тетерский
Muto boyz
ГЛАВА 93
ЗООПАРК: Дурило Францович пожилой заяц
ТРАНКВИЛИЗАТОР: дурь
Чикатило гусиным шагом неумолимо приближался к нам, стоящим на институтском крыльце с дымящимися сигаретами и глупым студенческим пафосом. В зубах он сжимал тюльпан, выдранный с корнем. Я знал, что он вырвал его из клумбы в Александровском саду — он добывал их только там. Я также знал, что презент предназначался Оленьке. Если бы она высаживала у себя во дворе все выдранные с корнем цветы, которыми одарил её Чикатило, её соседям по подъезду было бы негде ставить машины.
Скорее всего, Чикатило сорвал его рукой и шёл по-человечески, на двух разогнутых ногах, пока не увидел нас. А может, он выдернул его прямо так, зубами, и всю дорогу корячился на корточках. Да он мог вообще сегодня с самого утра ходить гусиным шагом, даже в метро — я не знаю. С него станется, он не дурак помаяться хернёй.
К Чикатилиным выходкам все привыкли, поэтому никто не обращал на него особого внимания. Если бы кто-нибудь сказал мне, что этому человеку двадцать три года и что когда-то он был сержантом-десантником, я бы засмеялся, причём презрительно. Засмеялся бы, если бы сам этого не знал. Но так уж получилось, что Чик был и моим сержантом какое-то время назад в Дебильнике, куда он пошёл после армии, чтобы стать офицером.
В Дебильнике я его ненавидел (я ненавидел вообще всех сержантов и выше), пока случайно не застал его за забором — в самоволке и в гражданской одежде. На нем висел (именно висел — безжизненно и не в тему, как на манекене) ярко-розовый пуховик, которому позавидовала бы даже кукла Барби, а на голове красовались чёрный берет и очки с обыкновенными стёклами вместо линз — просто так, для имиджа. Картину дополняли огромные десантные говнодавы и джинсы stone-washed зелёночного цвета. В тот момент я сразу же изменил отношение к Чикатиле, хотя сам ни за какие деньги не стал бы носить пуховик такой педерастической расцветки.
Дебильник был той ещё клоакой. Даун-шоу, Парад Уродов. Считалось, что там готовят воинскую элиту, хотя на самом деле они не могли приготовить даже еду, от которой бы не тянуло блевать. К столу подавали дохлую рыбу и мерзкий прогорклый студень с коркой, который в меню обозначался как картофельное пюре — за внешнее сходство мы называли его напалмом. Поэтому воинская элита получалась херовая — эта еда убивала в ней всё человеческое. Я каждый вечер бегал в самоволки на соседний хлебозавод и, проползая на четвереньках мимо пьяного сторожа и усталых усатых хлебопёков, крал кучу свежих, горячих батонов. Потом я возвращался в казарму и продавал их по завышенным ценам, а три оставлял себе — на завтрак, обед и ужин: напалм я не ел. Так и жили, и даже рожа Чикатилы от всего этого не спасала.
Мы с Чиком свалили оттуда примерно в одно и то же время, с разницей в пару месяцев. Я выбрался с первым — так получилось. Жизнь после клоаки оказалась на удивление легкой, да и служба родине более не болталась дамокловым мечиком над нашими горизонтами. Говно сразу же забылось, остались только идиотические (потому и ценные) военные приколы и приключения, от которых захватывало дух. Улизнуть в самоволку под носом у курсового офицера, кинуть с крыши в генерала-дебила презерватив с водой, написать на двери кабинета начальства слово «X…». А Парад Уродов, как только мы перестали быть его участниками, из адской машины превратился в кинокомедию про Ивана Чонкина. Уж таково свойство памяти. Все считают его хорошим, но мне оно кажется несправедливым. Посмотреть на наши воспоминания, так вся наша жизнь — цветочки-василёчки, милые картинки из старорусских лубков и детских книжек с кислотными красками. А на самом деле пошевелишь слегка мозгами и поймёшь, что жизнь-то вся была никакого цвета, нейтрального. Серого или коричневого, как дерьмо. Не у всех, конечно, но у многих.
В гражданскую альма-матер мы перевелись примерно с тем же интервалом. И вот теперь я стоял на крыльце с дымящейся сигаретой и глупым студенческим пафосом, а Чикатило ковылял на корточках с тюльпаном в зубах, как дурак.
— Чик, пошли пить пиво, — крикнул я ему издалека. — Хорош выё…ываться.
Чикатило промычал что-то невнятное. Это должно было означать: ты что, не видишь, что ли, у меня рот занят пышноцветным растением.
Как назло, из боковой двери вышла Оленька в обтягивающих джинсах и вообще вся из себя. Увидев ее, Чикатило повернулся на девяносто градусов и запрыгал по направлению к ней, как озабоченный гуттаперчевый мяч. Не разжимая пасти, он что-то клекотал и улюлюкал. Оленька, как всегда, принялась играть милую дурочку, которая очень рада приколу однокурсника, но знать не знает и даже не догадывается о том, что её хотят трахнуть. Сейчас он отдаст ей этот несчастный тюльпан в комьях земли, подумал я, и можно будет идти в кабак. Пантомима была ничего, но мне хотелось промочить горло.
— У меня есть гаш, — сказал Чикатило после того, как Оленька пожеманничала и ушла на пару. — Понимаешь, пиво надо пить с Лёней Свиридовым. А действительные члены Всемирного Клуба Красивых Мужчин курят гаш.
Это была последняя Чикатилина фишка — Клуб Красивых Мужчин. Я не особо горел желанием вступить в его ряды. Мне в нём мерещилось нечто педерастическое. Чикатиле тоже, но он не обламывался: гомосексуализм был для него не мерзким табу и не запретной зоной, а неиссякаемым поводом для стёба. (У Чикатилы была редкая, но очень полезная черта характера: когда он чего-либо не принимал, он не воевал, а стебался.) Он мог в столовой наброситься на едва знакомого студента и начать тереться об него своей сержантской промежностью. Или на перемене потрогать совершенно левого парня за задницу. Я всё ждал, когда же ему дадут за это пи…ды, но Чикатило ведь служил в десантуре, а у тех, кто служил в десантуре, появляется что-то такое во взгляде. Наверное, с ними там что-то делают, испытывают на них какие-то вакцины — даже на таких раздолбаях, как Чик. И студенты это чувствовали — даже когда бывший десантник, заросший бритпоповскими волосами и козлиной бородой, жеманно тёрся об них в столовой.
Они предпочитали не лезть на рожон, а поддерживать стёб, принимать в нём участие. Студенты вообще довольно трусливые, кроличьи создания.
Что же касается этого идиотского клуба, то Чикатило включил меня в него авторитарно, заочно, без моего согласия, и отмазываться мне было бесполезно. А насчёт гаша — так я был не против. Потом мы всё равно пошли бы пить пиво. А если бы и не пошли, то я всё равно был бы не против.
Мы с Чикатилой накуривались тогда везде, даже на лестничной клетке института. Преподаватели, проходившие мимо, ностальгически принюхивались и вспоминали ушедшую молодость, когда их всем курсом возили на картошку в Чуйскую долину. Один раз (Чикатило поставил галочку и кучу жирных восклицательных знаков в своей Тетради По Всему) нам даже удалось в говно накурить завкафедрой Михерова. За глаза его звали, разумеется, Херов — на что ещё можно рассчитывать, обладая такой фамилией. Я бы на его месте сменил её сразу после школы, и дело с концом, но у каждого свои заморочки. Видимо, она ему была дорога как память. А может, он просто гордился ею, как дурак Родиной, и его предки были какими-нибудь наполеонами местного значения — я не знаю.
…Мы зачем-то пошли на задний двор. В нём было что-то декадентское и потому завораживающе-интересное. В самом его центре каким-то сюрреалистическим фаллическим символом возвышалась постройка неизвестного назначения. Где-то с человеческий рост, с четырьмя окнами без стёкол — наверное, какой-то впускной коллектор для продува метро или что-то в этом роде. Я выбрасывал в неё тонны рекламных листовок, которые должен был впаривать людям возле ГУМа, и получал за это сто долларов в неделю. На втором этаже ГУМа в каком-то второсортном заведении с намёком на торговый центр я брал в охапку две огромные коробки, шёл к одной из трёх входных дверей, комкал штук пятьдесят листовок и разбрасывал их вокруг урны, чтобы оставить следы Ч своей изнуряющей работы. (Нас должен был проверять какой-то виртуальный мифический супервайзер, которого в глаза никто не видел: если он и был, то работал с таким же энтузиазмом, как и я.) После этого я нёс коробки через Манежку — вот это было самой сложной частью процесса, потому что их общий вес составлял килограммов тридцать, а веревки, которыми их обвязывали, больно резали руки, — и выбрасывал вместе с их содержимым в тот самый архитектурный фаллос. А потом шёл в институт — пить мордой алкоголь или курить лёгкими дурь.
Чикатило какое-то время работал на ту же контору, но на другом участке, где-то в районе Белорусского вокзала. Мы пытались внушить этим ребятам, что нас надо поставить вместе. Чик на ходу придумал байку про то, что последние исследования американского учёного Роберта Смита доказали однозначную коммерческую ценность парной сетевой контактной рекламы. Термин он придумал с ходу, на лету. «Смит пишет: у человека два глаза, два уха, две руки и две ноги. Поэтому подсознание людей (а именно оно и является прямым объектом воздействия любой рекламной деятельности) лучше раскрывается парным явлениям», — самозабвенно врал Чик. Сейчас такую чушь схавали бы на раз-два: нет ни одного человека, который был бы в курсе всех новых исследований в области психологии бизнеса, зато каждый знает, что их много и ими нужно руководствоваться, чтобы приблизиться к западной корпоративной культуре. Но тогда даже долбаное Евангелие от Карнеги было доступно не каждому, поэтому Чикатило опередил своё время — на него посмотрели непонимающими глазами и послали на хер, то есть на Белорусскую. Откуда он и вылетел с треском через пять дней, потому что тамошний супервайзер не был виртуальным. Он ходил туда-сюда по всему району и как-то раз приметил деда-алкоголика, везущего тележку с до боли знакомой макулатурой. Судя по всему, дед обобрал помойку, в которую Чик сбрасывал этот мусор, и вёз его в приёмный пункт: весил он, как я уже говорил, немало.
