Мор Йокаи - Черные алмазы
И вручение награды не приурочивалось к какому-либо праздничному торжеству: это должно было совершиться в обычный рабочий день, когда у рабочего в руках лопата и кайло, чтобы каждый видел, что награждают не за красивые глаза, а за доброе сердце и трудолюбивые руки.
Сколько радости будет народу в тот день!
Так скорбел Иван.
Нет! Эвила!
Наступала годовщина со дня победы над пожаром в шахте. Старый Пал наведался к Ивану, который, с тех пор как стал управляющим акционерной шахтой, поселился там же, на основном участке. Теперь Ивану недосуг было замыкаться в своей келье. Должность управляющего требовала постоянных связей с миром.
И в этот раз Иван уже на пути к шахте встретил старого рабочего и посадил Пала к себе в бричку.
— Сегодня исполнился равно год с того знаменательного дня, — напомнил Пал.
— Я знаю. Пал. Сегодня вручим награду за добродетель. Присудили ее кому-нибудь выборные?
— Единогласно присудили одной девице, которая не многим больше года назад поступила на шахту.
— И вы сочли ее достойной награды?
— Во всех отношениях. Девица прилежная. Каждый день первой приходит на работу и последней уходит. И когда работает, никакого недовольства не показывает, не кривится, как иные женщины, которые, кажется, того и гляди, заскрипят, ровно колеса у тачки. Эта же принимается за работу, словно она ей в удовольствие. А когда насыпают тележку, то еще подзадоривает: «Ну, еще лопату подбрось, не жалей!» И проворно так поворачивается с нагруженной тачкой, а когда обратно идет, всегда-то голос ее услышишь — песни поет, словно возвращается с гулянья. И в конце обеда еще других подгоняет: «Ну, хватит рассиживаться, лентяи, пора за работу!»
— Не франтиха?
— Нет, сударь. И по сей день на ней то воскресное платье, в котором она год назад пришла, оно и теперь такое же опрятное, как тогда! Не носит даже нитки кораллов, а на голове только узенькая ленточка, чтобы волосы не рассыпались. По ночам сама стирает у водопада свои сорочки. Это, пожалуй, единственная странность за ней, что любит она каждый день менять белье. Ну, да ведь она сама и стирает. Ее забота…
— Бережлива ли она?
— В нашей кассе взаимной помощи у нее больше всех отложено сбереженных форинтов. И могло быть еще больше, да она, почитай, каждое воскресенье раздает толпе нищих на паперти никак не меньше дневного заработка. А ведь нищих-то содержит община; но священник считает, что раздачу милостыни нельзя отделять от богослужения, чтоб, значит, калеки, увечные разные по воскресеньям си дели на паперти. Пусть, мол, народ приучается к милосердию, развивает в себе добрые чувства.
— Исправно ли она ходит в церковь?
— Каждое воскресенье, как и мы; но вот что чудно, ей бы надо садиться на скамью вместе с другими девицами, а она как встанет на колени в уголке бокового придела, так и простоит всю службу, закрыв лицо руками.
— А душа у нее добрая?
— Ни разу не было, чтоб она обидела кого, и сама обид не помнит. Как-то одна женщина сказала ей грубое слово. За это мы обычно строго наказываем. Ну, и другие рас сказали об этом случае. А девица так и не призналась, что ее обидели. Вскоре заболела та женщина. Близких у нее нету, вдова она, так девушка эта просиживала над хворой ночи напролет, а вечером после работы бегала для нее в аптеку за лекарством.
— Уж не хитрит ли она, не притворяется?
— Нет, нрава она не скрытного, скорее веселая от природы и вечно готова к проказам. Вы ведь знаете, сударь, речи у нас вольные, выражений не выбираем. Горе той, что, услыхав резкое словцо, вздумает покапризничать. Простой девушке не пристало пускать слезу, коли за ней кто грубо поухаживает, надобно отплатить незадачливому ухажеру той же монетой да надавать по рукам как следует, если он к тому же руки распустит. Это у нас за удаль почитается. Обидчивая девушка не по нам, не для наших простых нравов; но если которая отвесит оплеуху, мы говорим: ай да молодец девка! А про эту не скажешь, что глаза на мокром месте. Как она плачет, я вижу только по воскресным вечерам, когда во дворе под шелковицей обступит меня молодежь, усядется в кружок и, кто знает, в который раз заставляет рассказывать историю, как вы, сударь, один-одинешенек спускались в обвалившуюся шахту со шлангом и как мы все думали, что вы погибли. Бабы, ребятишки не дыша слушают мой рассказ, хотя заранее знают конец. Кто вздохнет, кто не выдержит, ужаснется вслух. Иная заранее радуется, что вот сейчас дойду до того места, как заживо погребенных на волю выносят, другая — охнет от ужаса, когда вспоминаю, как обнаружили пожар на шахте; и только она одна спрячет лицо в ладони и плачет тихо, пока не кончу всю историю.
— И поведения скромного?
— Мы как-то созвали женщин, пусть, мол, посудачат о ней, что знают. И, сударь, — это о многом говорит, — ни одна из них не нашла сказать ни словечка дурного. Потом опросили всех молодых парней. Не захаживает ли кто к ней под окошко? Все отказались. А чего бы, спрашивается, им отпираться, будь это так? Крестьянская девушка под пару крестьянскому парню. Кто ее полюбит, тот и женится.
— Хорошо, Пал.
Тем временем они подъехали к шахте Ивана. Слезли с повозки, зашли в караульное помещение, выстроенное рядом с железнодорожной линией. Через некогда запретную территорию теперь к шахте Ивана вела железнодорожная ветка.
Часть рабочих была уже в сборе, и Иван распорядился позвать остальных; пусть сегодня пораньше кончат работу.
Женщины и мужчины постепенно собрались, и лишь одна группа девушек задержалась; они уговорились друг с дружкой не бросать работу, покуда не перевозят тачками только что поданную из штольни вагонетку угля и не свалят в огромную общую кучу, которая росла сбоку от железной дороги, дожидаясь, когда ее переправят дальше; и хотя девушки подобрались проворные и тачки так и мелькали, — уголь никак не убывал.
Гора закрывала вход в штольню от караульного помещения, где находился Иван.
Только веселая перекличка девушек доносилась из-за горы угля, когда они подгоняли друг друга — пошевеливайтесь, мол, побыстрее.
Девичий голос затянул какую-то народную песню.
Напев у нее был грустный, меланхоличный, как у большей части словацких песен, словно слагали их, обливаясь слезами.
А голос, что пел эту песню, — на диво красивый, звонкий, полный чувства. Слова у песни простые:
Когда я тебя причесывала,
Прядки шелковой не дернула.
Умывала дитя милое,
Целовала — не бранила я.
Иван помрачнел.
Зачем поют эту песню? Зачем другие переняли ее? Отчего прошлому не дают уйти, кануть в забвение?
— Вот как раз идет та девушка, — сказал старый Пал. — Это ее песня. Видно, она взбирается на вершину угольной кучи.
Через мгновение на вершине черного холма показалась девушка.
Бегом вкатила она груженую тачку и, взобравшись наверх, легко и быстро опорожнила ее. Крупные куски угля посыпались вниз.
Это была молодая стройная девушка: одежда ее — синяя жилетка и короткая красная юбка.
Но эта красная юбка, не подоткнутая, по шахтерскому обычаю, к поясу, позволяла видеть лишь тонкие щиколотки да упругие икры девушки.
С головы ее сбился пестрый платок, и открылись блестящие черные косы, уложенные венцом.
Лицо ее было запорошено углем, но светилось неподдельным весельем. Земная грязь и неземное сияние.
И чего не могла скрыть даже угольная пыль — огромные темные очи, два больших черных алмаза. Звезды из мрака.
Девушка какое-то мгновение неподвижно стояла на вершине угольного холма, удивленно взирая на многолюдное собрание.
В следующее мгновение рядом с ней очутился Иван.
Обезумев от страха за свою неожиданную радость, он бросился с порога караульного помещения через линию железной дороги и взлетел на гору угля.
— Эвелина! — воскликнул он, схватив девушку за руку. Девушка взглянула на него и, тихонько покачав головой, поправила:
— Нет! Эвила!
— Ты здесь! Ты вернулась сюда! Девушка кротко ответила:
— Я работаю здесь, сударь, на вашей шахте уже целый год… И если позволите, останусь работать и дальше.
— О нет! Ты будешь моей женой! — пылко воскликнул Иван, прижав руку девушки к своей груди.
Все, кто стоял внизу, могли видеть, могли слышать это. Девушка склонила голову к руке Ивана и прильнула к ней губами.
— О нет! Нет, сударь! Позвольте мне быть вашей рабой, домашней прислугой. Прислугой вашей жены. Я все равно буду счастлива, больше мне ничего не нужно!
— Но мне нужно! Ты пришла, чтобы стать моею. Как могла ты поступить так жестоко, целый год быть рядом и не заговорить со мной?
— О сударь! Вы столь добры, что готовы возвысить меня до себя! — промолвила девушка, и лицо ее исказила боль, мука отречения. — Но вы не сможете простить меня. Вы не знаете, кем я была.
