Шарль Костер - Легенда об Уленшпигеле
А счастье нам не улыбается. На Гарлемском озере флот гёзов разбит. Разбито войско, посланное нам на подмогу принцем Оранским. Стоят морозы, лютые морозы. Помощи больше ждать неоткуда. И все-таки мы целых пять месяцев выдерживаем осаду, а между тем нас – тысяча, их же – десять тысяч. Придется вступить с палачами в переговоры. Но отпрыск кровавого герцога, поклявшийся нас уничтожить, вряд ли пойдет на переговоры. Пусть выступят с оружием в руках все наши воины. Они прорвутся. Но у ворот стоят женщины – они боятся, что их одних оставят защищать город. Умолкните, колокола! Пусть не полнится более воздух вашим веселым звоном.
Вот уж июнь на дворе, пахнет сеном, солнце озлащает нивы, щебечут птички. Мы голодаем пять месяцев, мы – на краю отчаяния. Мы все выйдем из Гарлема, впереди – аркебузиры, – они будут прокладывать дорогу, – потом женщины, дети, должностные лица – под охраной пехоты, стерегущей пролом. Послание, послание от сына кровавого герцога! Что оно возвещает нам? Смерть? Нет, оно дарует жизнь – дарует жизнь всем, кто находится в городе. О нечаянное милосердие! Но, быть может, это обман? Раздастся ли когда-нибудь ваш веселый звон, колокола? Враги вступают в наш город.
Уленшпигеля, Ламме и Неле, одетых в немецкую военную форму, вместе с немецкими солдатами загнали в бывший монастырь августинцев – всего заключенных было тут шестьсот человек.
– Сегодня нас казнят, – шепнул Уленшпигель Ламме и прижал к себе Неле – хрупкое ее тело дрожало от страха.
– Жена моя! Я тебя больше не увижу! – воскликнул Ламме. – А может быть, все-таки нас спасет немецкая военная форма?
Уленшпигель покачал головой в знак того, что он не верит в милосердие врагов.
– Я не улавливаю шума, какой всегда бывает при погроме, – заметил Ламме.
Уленшпигель же ему на это ответил так:
– По уговору горожане за двести сорок тысяч флоринов откупились от погрома и казней. Сто тысяч они должны уплатить наличными в течение двенадцати дней, остальные – через три месяца. Женщинам приказано укрыться в церквах. Избиение, однако, непременно начнется. Слышишь? Сколачивают помосты, ставят виселицы.
– Мы погибнем! – воскликнула Неле. – А как мне хочется есть!
– Это они нарочно, – зашептал Уленшпигелю Ламме, – отпрыск кровавого герцога сказал, что от голода мы присмиреем и нас легче будет вести на казнь.
– Ах, как мне хочется есть! – воскликнула Неле.
Вечером пришли испанские солдаты и принесли по хлебу на шестерых.
– Триста валлонских солдат повесили на рынке, – сообщили они. – Скоро и ваш черед. Гёзов всегда женят на виселицах.
Через сутки они опять принесли по хлебу на шестерых.
– Четырем именитым гражданам отсекли головы, – сообщили они. – Двести сорок девять солдат связали и бросили в море. В этом году крабы жирные будут. А вот вы нельзя сказать, чтоб потолстели с седьмого июля – с того дня, как попали сюда. Нидерландцы – известные обжоры и пьяницы. Мы, испанцы, на вас не похожи: две фиги – вот и весь наш ужин.
– То-то вы требуете от жителей, чтобы они четыре раза в день давали вам мяса такого, мяса сякого, сливок, варенья, вина, – заметил Уленшпигель, – то-то вы требуете у них молока, чтобы купать в нем ваших шлюх, и вина, в котором вы моете копыта своим лошадям.
Восемнадцатого июля Неле сказала:
– У меня под ногами мокро. Отчего это?
– Сюда подтекает кровь, – отвечал Уленшпигель.
Вечером солдаты опять принесли по хлебу на шестерых.
– Где не хватает веревок, там орудует меч, – сообщили они. – Триста солдат и двадцать семь горожан, замысливших побег, шествуют теперь в ад, держа в руках свои собственные головы.
На другой день кровь опять потекла в монастырь. Солдаты пришли как обычно, но хлеба на этот раз не принесли; они лишь окинули узников внимательным взглядом.
– Пятьсот валлонов, англичан и шотландцев, которым вчера отсекли головы, выглядели лучше, – заметили солдаты. – Правда, эти уж очень изголодались, да ведь и то сказать: кому же и подыхать с голоду, как не беднякам, как не гёзам?
И точно: бледные, исхудалые, изможденные, дрожавшие от холода, узники казались бесплотными призраками.
Шестнадцатого августа в пять часов вечера солдаты со смехом вошли в монастырь и начали раздавать хлеб, сыр и разливать пиво.
– Это предсмертное пиршество, – заметил Ламме.
В десять часов к монастырю подошли четыре военных отряда. Военачальники отдали приказ отворить ворота, затем велели заключенным выстроиться по четыре в ряд и идти за барабанщиками и трубачами до тех пор, пока им не прикажут остановиться. Мостовые на некоторых улицах были красны от крови. А вели заключенных на Поле виселиц.
На лугу так и стояли лужи крови, кровь была и под городскою стеной. Тучами летали вороны. Солнце заходило в туманной дымке, но было еще светло, в небесной вышине зажигались робкие звездочки. Внезапно раздался жалобный вой.
– Это кричат гёзы в форте Фейке, за городом, – их велено уморить голодом, – заметили солдаты.
– Мы тоже... мы тоже умрем, – сказала Неле и заплакала.
– Пепел бьется о мою грудь, – сказал Уленшпигель.
– Ох, если б мне попался кровавый герцог, – нарочно по-фламандски воскликнул Ламме (конвойные не понимали благородного этого языка), – я бы заставил его глотать все эти веревки, виселицы, плахи, дыбы, гири, сапоги, пока бы он не лопнул! Я бы поил его кровью, которую он пролил, а когда бы он наконец лопнул, из его кишок повылезли бы щепки и железки, но лопнуть-то пусть бы он лопнул, а околевать бы еще подождал, чтобы я мог своими руками вырвать его ядовитое сердце, а потом я заставил бы кровавого герцога съесть его в сыром виде. Вот тогда-то он, уж верно, низринулся бы в серную адову бездну и дьявол велел бы ему жевать и пережевывать его до скончания века.
– Аминь! – подхватили Уленшпигель и Неле.
– Послушай, ты ничего не видишь? – обратилась Неле к Уленшпигелю.
– Ничего, – отвечал тот.
– Я вижу на западе пятерых мужчин и двух женщин – они уселись в кружок, – сказала Неле. – Один из них в пурпуровой мантии и в золотой короне. Верно, это их предводитель. Остальные в лохмотьях и в рубище. А на востоке появились еще Семеро, и у них тоже, как видно, есть свой главарь – в пурпуровой мантии, но без короны. И движутся они к западу и нападают на тех семерых. И завязывают с ними бой в облаках. Но больше я ничего не вижу.
– Семеро!.. – проговорил Уленшпигель.
– Я слышу, – продолжала Неле, – чей-то голос, шелестящий в листве, совсем близко от нас, едва уловимый, как дуновение ветра:
Средь войны и огня,
Среди пик и мечей
Ищи.
В смерти, в крови,
В разрухе, в слезах
Найди.
– Не мы, так кто-нибудь другой освободит землю Фландрскую, – сказал Уленшпигель. – Темнеет, солдаты зажигают факелы. Поле виселиц близко. Любимая моя, зачем ты пошла за мной? Ты больше ничего не слышишь, Неле?
– Слышу, – отвечала она. – Среди высоких хлебов лязгнуло оружие. А вон там, на пригорке, как раз над нами, вспыхнул на стали багровый отсвет факелов. Я вижу огненные кончики аркебузных фитилей. Что же наши конвойные – спят иль ослепли? Слышишь громовый залп? Видишь, как падают испанцы, сраженные пулями? Слышишь крик: «Да здравствует гёз!»? Вон они с копьями наперевес бегут вверх по тропинке! Вон они с топорами в руках спускаются с холма! Да здравствует гёз!
– Да здравствует гёз! – кричат Уленшпигель и Ламме.
– Гляди: воины протягивают нам оружие! – говорит Неле. – Бери, Ламме, бери, мой родной Уленшпигель! Да здравствует гёз!
– Да здравствует гёз! – все как один кричат пленники.
– Аркебузиры не прекращают огня, – говорит Неле. – Испанцы падают как подкошенные, – они освещены факелами. Да здравствует гёз!
– Да здравствует гёз! – кричат избавители.
– Да здравствует гёз! – кричат Уленшпигель и пленники. – Испанцы в железном кольце. Бей их! Бей! Попадали все. Бей! Нет им пощады! Война не на жизнь, а на смерть! А теперь забирай все, что под руку попадется, и айда в Энкхёйзен[235] ! Эй, кому суконная и шелковая одежда палачей? Оружие у всех есть?
– У всех! У всех! – отзываются пленники.
И они отчаливают в Энкхёйзен, и в Энкхёйзене остаются освобожденные вместе с Уленшпигелем, Ламме и Неле немцы – остаются, чтобы охранять город.
А Ламме, Неле и Уленшпигель возвращаются на корабли. И вновь над вольным морем звучит: «Да здравствует гёз!»
И корабли крейсируют под Флиссингеном.
13
Здесь Ламме снова повеселел. Он не без удовольствия сходил на сушу и охотился на быков, баранов и домашнюю птицу, словно это были зайцы, олени или ортоланы.
И на питательную эту охоту он шел не один. Любо-дорого было смотреть, как возвращался целый отряд охотников во главе с Ламме и как они, невзирая на запрет, тащили за рога крупный рогатый скот, как они гнали мелкий, как подгоняли хворостиной стада гусей и несли на кончиках багров кур, каплунов, цыплят.
