Людмил Стоянов - Избранная проза
Хатидже опять прижалась к нему и едва внятно прошептала:
— Юмер, родной, а если тебя схватят!
В голосе ее было столько тревоги, что он не выдержал и улыбнулся. Суровое сердце его исполнилось кротостью, как у пустынников-бедуинов в часы молитвы. Он взял ее за руку, откинул тяжелый занавес, служивший дверью, и ввел в комнату. Здесь он поставил ружье в угол, и пока она зажигала погасшую коптилку, опустился на колени и, обернувшись на восток, начал молиться.
На рассвете, еще до третьих петухов, когда звезды бледнеют и заря только-только начинает подниматься по небесным ступеням, Молла Юмер перебрался через реку и затерялся на тенистых, узких и крутых тропинках. Душа его прояснилась, воскрешенная живительными соками, как земля, потрескавшаяся от засухи, а затем орошенная дождем. Он шагал спокойно и уверенно, как человек, чувствующий в себе силы бороться не на жизнь, а на смерть. Ясное утро вливало в него частицу своего бодрящего пурпурного мужества, которое, как крепкое вино, разливается по всему телу и будит в человеке чувства и мысли. Как дикий олень, вспугнутый опасностью, взбирался он наверх, в свое знакомое и богатое царство. Образ Хатидже, дрожащей над ним, как над единственным, бесценным сокровищем, сверкал в душе его, переполненной любовью благодарностью. Опьяненный ее ласками, все еще приятно волновавшими кровь, он достиг своего убежища раньше, чем первые лучи солнца, словно копья смелого исполинского стрелка, ударили в гордые кудрявые макушки горных вершин.
2А к тому времени в селе поднялась невообразимая тревога. Не прошло и получаса после его ухода, как двор наполнился солдатами, все были подняты на ноги — ночью часовой заметил какие-то тени и свет от маленькой коптилки. Отца, мать и жену увели в общинную управу. Там собрались уже все заправилы села. Командир отряда, молодой офицер в очках, заявил, что он подожжет село со всех четырех сторон, если разбойник не будет доставлен добровольно. Никто, однако, не знал, где он скрывается. Отец и мать, пав духом, сидели, погруженные в тяжелое раздумье, в ожидании того страшного, что должно произойти. Жестокая напасть, воплощенная в серых фигурах солдат, нагрянула так неожиданно, что никто не успел опомниться. В их лице старики видели посланцев из другого мира, враждебного их собственному, страшного, мстительного, непонятного, отлученного от живой плоти земли, зиждящегося на лжи, убивающего свободу и несущего проклятье. Чувство это было смутным, но сильным, как снежные метели, которые всегда приходят оттуда, из-за гор, с севера.
Офицер, как старый опытный охотник, сидел в комнате один и ждал своей жертвы. Он знал, что она не уйдет от него. За дверью, почтительно скрестив на груди руки, томились вызванные им представители сельской власти. Они тихо переговаривались между собой, советуясь, чем бы задобрить сердитого офицера, человека как будто не злого, но способного, по-видимому, исполнить свои угрозы. Но ничего надумать они не могли, потому что никто в самом деле не знал, где скрывается Молла Юмер. Время шло; приближался час, когда беглеца должны были доставить живым или мертвым. Отец мучился мыслью, что столько народу должно пострадать из-за его сына, но все еще надеялся, что опасность минует.
Совсем иного мнения держался блюститель порядка. Ему нужно было выиграть схватку, поддержать авторитет власти. Это было для него неколебимым законом, не терпящим двоякого толкования. Отец же, наоборот, не мог толком понять, в чем состоит преступление сына. Аллах приказал орлу летать высоко, а человеку — быть свободным. Старик видел, что все живое в природе стремится к свободе, и не мог уразуметь, почему находятся люди, идущие против порядков, установленных аллахом. Занятый этими благочестивыми размышлениями, он почувствовал, как кто-то тряхнул его за плечо. Часовой крикнул:
— Отца!
Старик переступил через порог, не помня себя от страха; сердце его стучало так, словно хотело расколоть грудь. Но, вглядевшись в лицо офицера с мягкими и приятными чертами (а он ожидал увидеть самого дьявола), подумал: «Этот ведь тоже человек», — и успокоился.
На вопрос, где его сын, старик ответил просто:
— Не знаю, господин.
Тогда посыпались угрозы, которые, исполнись они, не оставили бы и воспоминания от всего его рода. По словам офицера, честь закона требовала, чтобы беглец был схвачен. В сознании старика с чудовищной отчетливостью обрисовалась виновность его сына. Он понял, что, кроме божественного, есть другой порядок, установленный людьми, который был нарушен, и что земные законы куда суровее небесных. Он представил себе сына, оборванного, скорчившегося в сырой пещере, обреченного рано или поздно попасть в руки палачей, и потому, указав на лес, сказал смиренно:
— Вот он, лес, господин. Схватите его.
Слова эти, однако, прозвучали, как упорство. В глазах инквизитора сверкнул огонек, щеки его побагровели. Молчаливый и мрачный, он решил испытать последнее и самое верное средство: страх перед смертью. Он приказал явившимся на его зов солдатам вывести старца; после этого унтеру были даны соответствующие наставления. Старика повели, грубо подталкивая в спину. Он понял смысл жестокого приказания офицера и поверил, что это не просто угроза; убежденный в том, что дни его сочтены, он решил принять смерть так же, как принял жизнь: из рук аллаха.
Местом расстрела оказалась его собственная нива. С детства он пахал ее и засевал. Здесь была вырыта яма, и, стоя на краю ее с завязанными глазами, он слушал слова унтера:
— У тебя есть еще время. Скажи, где скрывается сын, спаси свою душу.
Старику чудилось, что идет он по темному лесу и перед ним разверзлась страшная пропасть, из нее ползут огненные языки, но дыхание их не обжигает, а леденит. И будто железным прутом ударило его по коленям, — они подогнулись, ослабели и уткнулись в рыхлую землю.
Прозвучала команда… Резко щелкнули затворы винтовок, глухим эхом откликнулись окрестные скалы.
— У тебя есть еще время!
Грянул залп.
Но не успело эхо замереть во влажном лабиринте гор, как повязку сдернули с глаз старика, и, ошеломленный жестокой шуткой, все еще не понимая, что произошло, он пошел вперед, грубо подталкиваемый ударами тяжелых прикладов, казавшимися после всего пережитого нежными ласками…
3Мать тоже была вызвана на допрос. Ее огрубевшее лицо, сморщенное, словно ствол бука, источенного временем и непогодой, сильно побелело. Впервые в жизни она должна была отвечать на вопросы, которых не понимала. С удивлением узнала она, что ее сына преследуют за то, что он уклоняется от войны. Ей было известно, что война — это место, где убивают людей, и потому вина сына представлялась ей весьма туманной. Наказания заслуживает скорее тот, кто идет на войну, а не тот, кто ее избегает, ибо любое дерево растет в своем лесу и никто не в состоянии отнять у него это право. Всем своим материнским сердцем чувствовала она, что, каков бы ни был грех сына, для него несравненно позорней было бы попасть в руки этих мрачных людей, чем жить, как сейчас, среди камней и диких зверей. Поэтому на вопрос, не знает ли она, где скрывается ее сын, старушка ответила с искренним простодушием:
— В лесу, господин.
— Но где, в каком месте?
— Не знаю, господин.
— Кто носит ему еду?
— Никто, господин.
— Не в твоих интересах скрывать…
— Что скрывать, господин?
— Если он сдастся добровольно, то, возможно, будет помилован, но, если мы его схватим, не миновать петли…
— Это царево дело, господин.
— Думай, что говоришь…
— Простые мы люди, господин…
Было ясно, что от нее не добьешься признания. Офицер прочел в ее глазах силу природного инстинкта, который прежде всего эгоистичен, а кроме того, неуловим. Но он не привык отступать, служба приучила его к настойчивости и изобретательности. Он умел воздействовать именно на природный инстинкт этих твердолобых горцев, умел направлять оружие на самое уязвимое место. Странным, однако, было то, что никто не знал убежища преступника, или, быть может, знали все, что и делало его неуловимым. Двое солдат сопровождали мать домой. Она шла со спокойным сердцем, как человек, вверивший свою судьбу провидению. Все происходящее казалось ей какой-то тяжелой болезнью — желтухой или горячкой, от которой добрые силы жизни так или иначе вылечат их.
Между тем день медленно уплывал к устью ущелья, на запад, и с востока, вместе с прохладой первых теней, хлынули темно-синие волны мрака. Высоко в небе плыли облака, края которых, обагренные скрывшимся уже солнцем, дорисовали пышные декорации вечера. И там, в лучезарном венце гор, куда солнце посылало свой последний поцелуй, находился ее любимый и храбрый сын.
Таким же образом были допрошены и остальные крестьяне, а также и Хатидже. Никто не мог сказать, где скрывается преступник. Молодая красивая жена его отрицала все со слезами на глазах, словно Молла Юмер менее всего посвятил ее в свои намерения. Она испытывала постоянную острую боль в сердце, ноги у нее подкашивались. Она отрицала, что видела его в последние недели, но по ее тону и смущению офицер понял, что это неправда. Мысль, что она может потерять его, что его у нее отнимут, лишала Хатидже самообладания. Если его схватят, уведут, это будет для нее настоящей бедой. Мир по ту сторону горизонта, по ту сторону гор, которые она видела каждый день и считала рубежом для всего живого, казался ей царством смерти, откуда нет возврата. Она выросла здесь, вместе с деревьями и травой, и так сроднилась с этой землей, что приходила в отчаяние при мысли о том, что ее могут вырвать отсюда. И потому, когда офицер заявил, что завтра утром он уведет ее с собой в город и будет держать там в качестве заложницы до тех пор, пока преступник не сдастся, перед ее глазами все поплыло. Кровь прихлынула к лицу, и две внезапно скатившиеся слезы застыли у нее на щеках. Запертая в одной из комнат, она оплакивала свою судьбу.
