Альфонс Доде - Джек
Гости ушли. Джек остался вдвоем с матерью, и она очень удивилась, заметив, что он быстро убрал со стола и разложил на нем объемистые учебники.
— Что ты собираешься делать?
— Разве ты не видишь? Я занимаюсь.
— Что это ты вздумал?
— Ах да, верно!.. Ты ведь еще не знаешь.
И он поведал ей тайну своего сердца, рассказал, что он работает и учится, рассказал, какая светлая надежда помогает ему на атом трудном пути. До сих пор он ей еще ничего об этом не говорил. Он слишком хорошо знал, как легкомысленна, пуста и болтлива его мать, и не открывал ей своих сокровенных чаяний. Он опасался, что она все передаст д'Аржантону; и одна мысль, что его чистое чувство станут обсуждать в этом пошлом доме, где все его ненавидели, возмущала и страшила Джека. Он не питал ни малейшего доверия к поэту и к тем, кто его окружал, он боялся за свое счастье. Но сейчас, когда мать возвратилась к нему, сейчас, когда она сбросила, наконец, с себя позорное иго и была только с ним, он мог побеседовать с нею о Сесиль, доставить себе эту радость. И он рассказывал ей о своей любви с упоением, с восторгом, которые так прекрасны, когда человеку двадцать лет! Пережитые страдания делали его чувство зрелым, а искренность придавала исповеди Джека необыкновенную выразительность. Увы! Мать ничего этого не поняла. Все возвышенное, все глубокое, что отличало любовь этого обездоленного, ускользало от нее. Хотя Ида была сентиментальна, но для нее любовь была совсем не тем, чем она была для Джека. Рассказ сына взволновал ее не больше, чем третий акт пьесы, идущей на сцене театра Жимназ, когда ннженю в белом платье и фартучке с розовыми бретельками выслушивает признания влюбленного в нее завитого фата в камзоле. Она таяла от удовольствия, она вся превратилась в слух и только разводила руками; эта юная, чистая любовь щекотала ей нервы:
Ах, как мило, как мило! — то и дело восклицала она с улыбкой. — Какая из вас получится славная парочка! Невольно вспоминаешь Поля и Виргинию.[40]
Наибольшее впечатление произвела на нее история Сесиль — такая неожиданная, запутанная и необыкновенная! Она все время прерывала Джека, восклицая: «Знаешь, да ведь это просто роман, настоящий роман… Из этого можно состряпать такую сногсшибательную штуковину!» В «духовной среде» д'Аржантона были в ходу такие выражения, как «сногсшибательная штуковина». К счастью, влюбленные, повествуя о своих чувствах, витают в эмпиреях и улавливают в замечаниях слушателей лишь отзвук собственных слов. Джек вновь переживал и недавние радости и былые страхи, делился с матерью планами я мечтами, не обращая внимания на ее несуразные замечания, не понимая, что для нее вся история его любви — нечто вроде душещипательного романса и что ее лишь слегка трогает простодушие и наивность двух не искушенных в страсти сердец.
VI. СВАДЬБА БЕЛИЗЕРА
Джек жил своим домом всего неделю, как вдруг однажды вечером его встретил у заводских ворот сияющий Белизер.
— Я так доволен, Джек! — сказал шляпник. — Наконец-то у нас есть компаньон. Госпожа Вебер его видела и сказала, что он нам подходит. Дело слажено. Скоро мы поженимся.
Как раз вовремя! Несчастный Белизер совсем захирел и зачах. Лето уже шло к концу, на улицах появились мальчишки-трубочисты и продавцы каштанов, что угрожало еще больше отодвинуть его счастье: ведь для бродячего торговца эти современные кочевники воплощают смену времен года, подобно тому как для сельских жителей ее воплощают перелетные птицы. Он не роптал на свою участь, но обычный его возглас: «Шляпы, шляпы, шляпы!» — звучал так тоскливо, что хотелось плакать. Вот отчего в иные дни крики парижских уличных торговцев кажутся такими унылыми: эти люди вкладывают в незначительные слова всю тревогу и всю скорбь своего безотрадного существования. Важнее всего в этих одинаковых выкриках их интонация. Совсем по-разному звучит возглас: «Старье берем!» В самом деле, разве похож бодрый утренний крик на хриплый, сдавленный, безнадежный и монотонный вопль, который почти безотчетно издает скупщик старого платья, возвращаясь к себе домой? Джек, который, сам того не желая, причинил горе своему приятелю, обрадовался приятной новости почти так же, как сам Белизер.
— Вот оно что! Я бы хотел посмотреть на вашего нового компаньона.
— А вон он, — сказал Белизер, указывая на дюжего молодца в рабочей одежде, но без куртки; молодец топтался поодаль с молотком на плече и кожаным фартуком под мышкой.
Черты лица у него были на редкость невыразительные; его сонная, побагровевшая от постоянных возлияний физиономия пряталась в окладистой бороде, бороде всклокоченной, неопрятной, как будто вылинявшей. Борода эта воскресила в памяти Джека одного из завсегдатаев гимназии Моронваля, которого «горе-таланты» именовали «человеком, читавшим Прудона». Если внешне похожие люди обладают и схожим нравом, то новый сотоварищ Белизера, которого звали Рибаро, был, очевидно, человек незлой, но лентяй, любивший поважничать и покрасоваться, и к тому же редкий невежда и пьяница. Джек не стал делиться с бродячим торговцем своим неблагоприятным впечатлением, а тот не мог нарадоваться на своего нового жильца, которому он от полноты чувств то и дело крепко жал руку. Кроме того, г-жа Вебер уже одобрила выбор, а это было главное. Правда, славная женщина руководствовалась теми же мотивами, что и Джек; видя, как счастлив ее обожатель, она не стала особенно придираться и, махнув рукой на то, что внешность претендента не внушала большого доверия, удовольствовалась этим компаньоном за неимением лучшего.
Целых две недели перед свадьбой во дворах рабочих пригородов — Менильмонтан, Бельвилль, Ла Виллетт — раздавались радостные крики: «Шляпы! Шляпы!» Они разносились звонко и весело, как громкий победный клич проснувшегося петуха, как античный возглас «Гимен! О Гименей!»,[41] слетавший с неискушенных уст. И наконец он пришел — незабываемый, великий день! Вопреки всем благоразумным доводам г-жн Вебер Белизер решил отпраздновать свадьбу широко, и стальные кольца на его длинном кошеле из красной шерсти передвинулись в самый низ. Зато это была всем свадьбам свадьба!
Буржуа сперва заключают брак в мэрии, а на другой день венчаются в церкви; но простолюдины не располагают свободным временем, они две эти церемонии объединяют, совершают в один день и для этой долгой и нелегкой повинности обычно избирают субботу, чтобы в воскресенье отдохнуть. Что делается в мэрии в этот знаменательный день! С утра у подъезда останавливаются фиакры и фургоны, пыльные коридоры заполняются длинными, а порою не очень длинными свадебными кортежами. Люди часами томятся в просторной общей зале. Все вплотную друг к другу, шаферы знакомятся и вместе отправляются заморить червячка, одна невеста разглядывает, оценивает и обсуждает наружность другой, а родственники, осовев от бесконечного ожидания, беседуют между собой, понизив голос, ибо, несмотря на уродливую мебель, голые стены и унылые объявления, муниципалитет подавляет бедняков. Потертые плюшевые диванчики, высокие залы, привратник с цепью на животе, торжественный помощник мэра — все их устрашает и вместе с тем забавляет. Торжественная церемония, приобретающая силу закона, — это для них знатная дама, которую они мало знают, редко видят и которая вдруг пригласила их в свой салон. Надо заметить, что среди многочисленных свадебных процессий, продефилировавших в ту памятную субботу по небольшому двору мэрии «Менильмонта», свадебная процессия Белизера казалась одной из самых блестящих, хотя на невесте и не было белого платья, при виде которого все женщины обычно кидаются к окнам, а зеваки на улицах приходят в волнение. Как и полагается вдове, г-жа Вебер надела темно-синее платье того оттенка, что именуется «индиго», столь любезного сердцу тех, кто любит мягкие краски; через руку у нее была переброшена ковровая шаль, а на голове красовался чепец, украшенный лентами и цветами, словно порхавшими вокруг чисто вымытого румяного лица этой славной уроженки Оверни. Она шла в паре с отцом Белизера, низеньким, желтушным старичком с крючковатым носом. Движения у него были порывистые. Его все время бил кашель, который новая невестка старалась прервать тем, что немилосердно терла ему спину. Эти то и дело повторявшиеся растирания нарушали торжественное движение свадебного кортежа, пары все время останавливались, чуть не налезая друг на друга, и ждали, когда у старика прекратится кашель.
Белизер выступал во второй паре, ведя под руку свою овдовевшую сестру из Нанта. У этой мрачноватой на вид кудрявой женщины был такой же крючковатый нос, как у отца. Самого Белизера не узнали бы в тот день даже его постоянные покупатели. Куда девались страдальческие морщины, бороздившие его щеки, большая, набухшая синяя жила посреди лба, вечно открытый рот, который, казалось, безмолвно произносил «ан»! Высоко подняв голову, похорошевший, он с гордостью переставлял ноги, обутые в громадные, начищенные до блеска башмаки, сшитые по мерке, по особому заказу; башмаки были такие широкие и длинные, что в них Белизер походил на человека с берегов Зёйдер-Зе,[42] надевшего беговые коньки! Зато он больше не мучился; ему казалось, будто у него новые ноги, и лицо его лучилось от двойного блаженства. Он держал за руку малыша г-жи Вебер; большая голова ребенка казалась еще больше от завивки, секрет которой ведом парикмахерам из предместья. Компаньон Белнзера, Рибаро, которого с великим трудом упросили хотя бы на день расстаться с молотком и кожаным фартуком, булочник — хозяин г-жи Вебер — и его зять, у которых на здоровенных шеях, между коротко подстриженными волосами и суконными воротниками, виднелись большие красные складки жира, походившие на валики, шествовали в диковинного покроя сюртуках, измятых оттого, что они годами висели в шкафу, с будто накрахмаленными рукавами, не сгибавшимися в локтях. Затем шли чета Левендре, младшие братья и сестры Белизера, соседи, приятели и, наконец, Джек, но без матери, — г-жа де Баранси согласилась почтить своим присутствием торжественный обед, но не соизволила принять участие в свадебном шествии.
