Джейн Остин - Мэнсфилд-парк
Ничто так не облегчает горести, как занятие, деятельное, неотложное занятие. Занятие, даже печальное, может рассеять печаль, а Фаннины хлопоты исполнены были надежды. Ей столько предстояло работы, что даже чудовищный поступок миссис Рашуот (в котором теперь уже не оставалось ни малейших сомнений) не угнетал ее, как вначале. У ней недоставало времени чувствовать себя несчастной. Она надеялась, что не пройдет и суток, и она уедет; а до того надо поговорить с папенькой и маменькой, подготовить Сьюзен, собраться. Одно дело следовало за другим; день казался ей чересчур короток. Счастье, которым она оделяет и сестру, счастье, не слишком омраченное дурным известием, которое ей предстояло коротко сообщить родителям, их радостное согласие на поездку Сьюзен, общее удовольствие, с каким все, казалось, отнеслись к их совместному отъезду, и восторг самой Сьюзен — все это поддерживало ее настроение.
Бедствие, которое постигло Бертрамов, на портсмутское семейство особого впечатления не произвело. Миссис Прайс несколько минут посокрушалась о своей бедняжке сестре… но во что сложить вещи Сьюзен — это занимало ее куда больше, ведь Ребекка унесла все сундуки и привела их в негодность, а что до Сьюзен, чье самое заветное желание так неожиданно сбылось, она не знала ни тех, кто согрешил, ни тех, кто страдал, но хотя бы не радовалась с утра до ночи, — можно ли ждать большего от добродетельной натуры в четырнадцать лет.
Так как ничего, в сущности, не предоставили попечению миссис Прайс или заботам Ребекки, все делалось разумно, должным образом было завершено, и девицы были готовы к завтрашнему дню. Им бы хорошенько выспаться перед дорогою, но сон бежал от них. Кузен, который ехал за ними, чуть ли не полностию владел их взволнованными душами; одна была безмерно счастлива, другая в неописуемом смятенье.
В восемь утра Эдмунд был у Прайсов. Девушки сверху услышали, как он вошел, и Фанни спустилась к нему. Мысль увидеть его тотчас же вместе с сознанием, что он, без сомненья, жестоко страдает, воскресили и ее прежние чувства. Он так близко от нее и несчастлив. Войдя в гостиную, она чуть не упала в обморок. Он был один, и тотчас шагнул ей навстречу, и вот уже прижимает ее к груди, и она только может разобрать: «Фанни моя… единственная моя сестра… теперь единственное мое утешение». Она не могла вымолвить ни слова, несколько минут не мог более вымолвить ни слова и он.
Он отвернулся, пытаясь овладеть собою, а когда заговорил снова, хотя голос его слегка дрожал, но по всему видно было, что он старается взять себя в руки и решил впредь избегать каких-либо упоминаний о случившемся.
— Ты завтракала?.. Когда будешь готова?.. Сьюзен едет? — вопросы быстро следовали один за другим.
Он всего более стремился как можно скорей уехать. Когда дело касается до Мэнсфилда, время всегда дорого; а на душе у него было таково, что ему легчало только в движеньи. Условились, что он велит подать карету к дверям через полчаса; Фанни должна была позаботиться, чтоб они позавтракали и были полностью готовы. Сам он уже поел и не захотел остаться и откушать с ними. Он пройдется у вала и будет здесь вместе с каретою. И Эдмунд опять ушел, он рад был скрыться ото всех, даже от Фанни.
Он выглядел совсем больным; видно, его снедала тревога, которую он твердо решил от всех утаить. Фанни так и думала, но это ее ужасало.
Карета прибыла, и в ту же минуту Эдмунд опять вошел в дом, как раз вовремя, чтобы провести несколько минут с семейством Прайс и присутствовать — ничего не видя и не замечая — при весьма спокойном расставании семейства с отъезжающими дочерьми, и как раз вовремя, чтоб помешать им сесть за завтрак, который на сей раз с помощью необычных стараний был совершенно и полностью готов, когда карета только отъехала от дверей. Последняя трапеза в родительском доме весьма походила на первую; Фанни была освобождена от нее столь же радушно, как тогда приглашена к столу.
Легко представить, какая радость и благодарность переполняли сердце Фанни, когда карета миновала городскую заставу, как сияло неудержимой улыбкой лицо Сьюзен. Однако сидела она впереди, и за полями капора улыбка была не видна.
Поездка обещала быть молчаливой. Слуха Фанни часто достигали тяжкие вздохи Эдмунда. Будь они вдвоем, он, несмотря на все свои решения, открыл бы ей сердце, но присутствие Сьюзен вынуждало его замкнуться, а когда он попытался поговорить о материях безразличных, такой разговор быстро угас.
Фанни не спускала с него озабоченных глаз, и, встретясь порою с ней взглядом, он ласково ей улыбался, и это утешало ее; но в первый день поездки она не услыхала от него ни слова о том, что его угнетало. Следующее утро кое-что ей принесло. Перед тем как им отправиться из Оксфорда, пока Сьюзен, прильнув к окну, жадно следила за многочисленным семейством, покидающим гостиницу, Эдмунд и Фанни стояли у камина; и Эдмунд, пораженный переменою, происшедшей в ее наружности, и не зная, какие испытания каждый день выпадали на ее долю в отцовском доме, приписал чрезмерно большую долю этой перемены, даже всю перемену недавним событиям и, взяв ее за руку, сказал негромко, но с глубоким чувством:
— Что ж тут удивляться… тебе больно… ты страдаешь. Как можно было, уже полюбив, тебя покинуть! Но твоя… твоя привязанность совсем недавняя по сравненью с моей… Фанни, подумай, каково мне!
Первая часть путешествия заняла долгий, долгий день, и до Оксфорда они добрались почти без сил; но назавтра они провели в дороге гораздо меньше времени. Они были в окрестностях Мэнсфилда задолго до обеденного часа: и когда приближались к заветному месту, у обеих сестер даже замерло сердце. Фанни стала страшиться встречи с тетушками и с Томом при столь унизительных для всех обстоятельствах; а Сьюзен не без тревоги думала, что все ее хорошие манеры, все недавно приобретенные знания о том, как принято вести себя в Мэнсфилде, надо будет вот-вот пустить в ход. Призраки хорошего и дурного воспитания, речей привычно грубых и новоприобретенных учтивостей маячили перед нею; и на уме у ней были серебряные вилки, салфетки и чаши для ополаскиванья пальцев. Фанни по всему пути замечала, как все переменилось по сравненью с февралем; но когда они въехали в мэнсфилдские владения, все ее ощущенья, ее радость стали еще острей. Прошло три месяца, полных три месяца с тех пор, как она покинула эти милые ей места; и на смену зиме шло лето. Куда ни глянь зеленели поля и лужайки, а деревья, хотя еще не сплошь в листве, вступили в ту восхитительную пору, когда знаешь, что они вот-вот станут еще краше, когда, уже и так радуя взор, они сулят воображению еще много прелести. Однако радовалась она в одиночестве. Эдмунд не мог разделить с нею ее довольство. Фанни взглянула на него, но он сидел, откинувшись назад, погруженный в глубокую, как никогда, печаль, и глаза его были закрыты, словно веселые картины удручали его и он не хотел видеть очарования родных мест.
Ее опять охватила печаль, а от мысли, как тяжко приходится сейчас тем, кто в доме, сам дом, современный, просторный и прекрасно расположенный, тоже показался ей печальным.
Одна из тех, кто страдал сейчас там, ждала их с таким нетерпеньем, какого никогда прежде не знала. Не успела Фанни пройти мимо стоящих с горестным видом слуг, как из гостиной навстречу ей вышла леди Бертрам, вышла шагом отнюдь не ленивым и припала к ее груди со словами:
— Фанни, дорогая! Теперь мне станет спокойнее.
Глава 16
Все трое, остававшиеся в Мэнсфилд-парке, были несчастны, и каждый самым несчастным считал себя. Однако тетушка Норрис, привязанная к Марии как никто другой, поистине страдала более других. Мария была ее любимица, была ей всех дороже; брак племянницы, который, как она с гордостью чувствовала и о чем с такой гордостью говаривала, был делом ее рук, и нежданная развязка совсем ее сразила.
Ее будто подменили, — притихшая, отупевшая от горя, ко всему теперь равнодушная, она стала неузнаваема. На ее попечении оставались сестра и племянник и весь дом, но она никак не воспользовалась этим, была не в силах ни править, ни распоряжаться, ни хотя бы воображать себя всеобщей опорой. Когда ее и вправду коснулась беда, ее деятельная натура оцепенела, и ни леди Бертрам, ни племянник не находили в ней ни малейшей поддержки, да она и не пыталась их поддержать. Она помогла им не больше, чем они друг другу. Каждый был равно одинок, беспомощен и заброшен; и теперь приезд Эдмунда, Фанни и Сьюзен лишний раз подтвердил, что ей приходится хуже всех. Остальным двум полегчало, но ей ничто не приносило облегчения. Эдмунд почти так же обрадовал своим приездом брата, как Фанни — леди Бертрам, а тетушка Норрис, вместо того чтоб с их прибытием поуспокоиться, при виде той, кого она, ослепленная гневом, почитала виновницею несчастья, только пуще разгневалась. Прими Фанни предложение мистера Крофорда, и не случилось бы этого несчастья.
