Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Книга 2
Дэгни продолжала говорить, а он слушал, не поднимая глаз от блокнота, и иногда делал краткие пометки. Он не мог позволить себе вновь взглянуть на нее.
Она распахнула дверцу шкафа, резким движением сдернула с вешалки костюм, быстро свернула его; ее голос продолжал четко и размеренно отдавать распоряжения. Эдди не поднимал глаз, ощущая ее присутствие только слухом: он слышал звуки быстрых движений и размеренный голос. Он понял, почему ему не по себе: он не хотел, чтобы она уезжала, не хотел вновь потерять ее после тех мгновений, когда они встретились. Но позволять себе грустить о разлуке, да еще тогда, когда ее присутствие в Колорадо жизненно необходимо, значило совершить предательство — впервые в его жизни. Эдди ощутил смутное опустошающее чувство вины.
— Распорядись, чтобы «Комета» останавливалась на узловых станциях каждого отделения дороги, — продолжала Дэгни, — а также о том, чтобы все управляющие отделениями подготовили для меня отчет о…
Он поднял глаза, и его взгляд замер — он уже не слушал ее. Он увидел мужской халат, висевший на дверце шкафа. Это был темно-синий халат, на кармане белыми нитками были вышиты инициалы владельца: «ГР».
Он вспомнил, где видел этот халат, вспомнил человека, который завтракал с ним за одним столиком в отеле «Вэйн-Фолкленд»; он вспомнил, как этот человек без предварительной договоренности появился в ее кабинете поздно вечером как раз в День Благодарения. Эдди понял, что ему следовало догадаться об этом намного раньше; осознание пришло словно мощный толчок землетрясения, оно пришло вместе с желанием закричать «нет!» — с такой силой, чтобы крик, а не увиденное, оборвал все у него внутри. Он был ошеломлен тем, что узнал, но еще ужаснее было потрясение от того, что он обнаружил в себе.
В голове у него осталась только одна мысль: не допустить, чтобы она увидела, что он заметил, и поняла, что он почувствовал. Его смущение было столь велико, что причиняло физическую боль, он был в ужасе от того, что дважды нарушил ее покой: узнал ее секрет, а затем раскрыл свой. Он еще ниже склонился над блокнотом, озабоченный самым важным в данный момент делом: заставить свою руку не дрожать.
— …нужно построить пятьдесят миль пути в горах, и мы можем рассчитывать только на те материалы, которые у нас есть.
— Извини, — сказал он едва слышно. — Я не слышал, что ты сказала.
— Я сказала, что мне нужен отчет каждого управляющего отделением о каждом лишнем футе рельсов и о любом оборудовании, которым он располагает.
— Хорошо.
— Я буду совещаться с каждым по очереди. Я хочу встречаться с ними в своем вагоне, на «Комете».
— Хорошо.
— Распорядись, неофициально конечно, наверстать время, потерянное на остановках, увеличив скорость локомотива до семидесяти, восьмидесяти, ста миль в час. И вообще пусть двигаются с такой скоростью, с какой считают необходимым. Скажи, что я буду… Эдди?
— Да. Хорошо.
— Эдди, в чем дело?
Он должен был посмотреть на нее, заглянуть ей в глаза и впервые в жизни солгать:
— Боюсь… боюсь, на нас обрушатся неприятности. Это ведь незаконно.
— Перестань, ты что, не знаешь, что никаких законов и в помине нет? Сейчас прав тот, кто сумеет извернуться, а в настоящий момент условия диктуем мы.
Когда она собралась, он донес ее чемодан до такси, а затем нес его, пока они шли по платформе к ее личному вагону, прицепленному к хвосту «Кометы». Он стоял на платформе и видел, как поезд подался вперед, а потом красные огни ее вагона исчезли в темноте длинного тоннеля. Когда они пропали вовсе, он почувствовал то, что чувствуешь, теряя мечту, о которой до этого момента и не подозревал.
На платформе было мало народу, и казалось, что люди двигаются неловко и напряженно, как будто в рельсах и перекрытиях над их головами таилась опасность. Он равнодушно подумал, что по прошествии столетия безопасного движения на дорогах люди вновь стали воспринимать отправление поезда как начало игры со смертью. Он вспомнил, что еще не ужинал, хотя есть ему не хотелось, но подземная столовая терминала показалась ему родным домом — по сравнению с тем пустым пространством, каким теперь представлялась ему его квартира. И он направился в столовую, потому что ему было больше некуда идти.
В столовой было малолюдно, первым, что бросилось Эдди в глаза, когда он вошел, была струйка дыма, которая поднималась от сигареты рабочего, сидящего за столиком в темном углу.
Даже не заметив, что он положил на свой поднос, Эдди донес его до столика, за которым сидел рабочий, поздоровался и молча сел. Он посмотрел на разложенные перед ним столовые приборы, спросил себя, зачем он здесь, вспомнил, как пользоваться вилкой, и попробовал сделать несколько движений, которые делают, принимая пищу, но понял, что это ему не под силу. Вскоре он поднял взгляд и увидел, что глаза рабочего внимательно изучают его.
— Нет, — сказал Эдди, — со мной все в порядке. О да, много чего произошло, но какая теперь разница?.. Да, она вернулась… Что ты хочешь, чтобы я рассказал? Откуда ты знаешь, что она вернулась? Ну конечно, вся компания знала об этом через десять минут. Нет, не знаю, рад ли я, что она вернулась. Конечно, она спасет дорогу еще на год или месяц… Что ты хочешь от меня услышать?.. Нет, она не говорила, на что рассчитывает. Она не говорила мне о своих чувствах и мыслях… А как, по-твоему, она должна себя чувствовать? Для нее это ад, как и для меня, конечно. Только я сам создал ад, в котором живу… Нет. Ничего. Я не могу говорить об этом. Говорить? Я даже думать об этом не должен. Я должен прекратить думать о ней и… Нет, я хочу сказать…
Эдди молчал, пытаясь понять, почему глаза рабочего, глаза, которые видели его насквозь, вызывали в нем тяжелое чувство. Он посмотрел на столик и увидел на тарелке рабочего вместе с остатками пищи несколько окурков.
— У тебя тоже неприятности? — спросил Эдди. — А, ты просто сегодня заждался здесь кого-то, да? Меня? А зачем тебе понадобился я? Я и не думал, что тебе небезразлично, видишь ты меня или нет — меня или кого-нибудь другого, казалось, что у тебя все в порядке, поэтому мне и нравилось разговаривать с тобой, я чувствовал, что ты меня понимаешь, и при этом кажешься совершенно неуязвимым. И от этого мне становилось легко, как будто… как будто на земле нет боли. Знаешь, что меня удивляет в твоем лице? Оно у тебя такое, будто тебе неведомы боль, страх, вина. Извини, что припозднился сегодня. Я должен был проводить ее, она только что уехала. На «Комете»… Да, сегодня вечером, только что… Да, уехала… Да, она приняла это решение неожиданно, всего час назад. Собиралась ехать завтра вечером, но произошло что-то неожиданное, и она должна была уехать немедленно… Да, потом она поедет в Колорадо. А сначала — в Юту… Потому что она получила от Квентина Дэниэльса письмо, где он сообщает о своем уходе, а единственное, от чего она никогда не откажется, не сможет отказаться, — это двигатель. Помнишь, я рассказывал о двигателе, вернее, о том, что от него осталось и что она нашла… Дэниэльс? Он физик, уже год работает в Ютском технологическом институте, пытаясь разгадать секрет двигателя и воссоздать его. Почему ты так смотришь на меня?.. Нет, я никогда не рассказывал тебе о нем, это секрет. Это ее личный тайный проект, какое тебе до этого дело? Думаю, сейчас я могу сказать об этом, потому что Дэниэльс бросил работать… Да, он сказал ей причину. Скачал, что не отдаст ничего, что создано его умом, миру, который относится к нему как к рабу. Сказал, что не хочет отдавать себя на растерзание народу за тот бесценный дар, который он принесет этому народу. Над чем… над чем ты смеешься? Перестань, пожалуйста. Почему ты так смеешься? И весь секрет? Что ты хочешь сказать? Он не разгадал секрета двигателя, если ты это имеешь в виду, но казалось, что работа продвигается хорошо, у него был шанс. Сейчас все пропало. Она рвется к нему, будет его умолять, пытаться удержать и уговаривать продолжать работу, но думаю, все бесполезно. Когда такие люди прекращают работу, это навсегда. Ни один из них… Нет, мне все равно, мы стольких потеряли, что я привык к этому… Да нет же! Да вовсе я не из-за Дэниэльса! Да ладно, хватит. Не спрашивай меня об этом. Весь мир разваливается на кусочки, она борется как может, чтобы спасти его, а я… я сижу здесь и осуждаю ее за то, о чем не имел права знать… Нет. Она не сделала ничего, за что ее можно было бы осуждать. Ничего. Кроме того, это не касается железной дороги… Не обращай на меня внимания. Все это не так, я не на нее сержусь, а на себя. Послушай, я всегда знал, что ты любишь «Таггарт трансконтинентал» так же, как я, что дорога всегда была для тебя чем-то особенным, чем-то личным и что именно поэтому тебе нравилось, когда я говорил о ней. Но то, что я сегодня узнал, не имеет никакого отношения к железной дороге. Для тебя это неважно. Забудь об этом. То, чего я о ней не знал, не более… Я рос вместе с ней. Думал, что знаю ее. Я не знал ее. Не знаю, что я думал об этом, полагаю, считал, что у нее вообще нет личной жизни. Для меня она была не человеком, не женщиной. Она была для меня железной дорогой. И я не думал, что кто-то осмелится относиться к ней иначе… Так мне и надо… Забудь об этом… забудь, я сказал! Почему ты спрашиваешь? Это ее личная жизнь. Какое значение она имеет для тебя?.. Ради Бога перестань! Разве ты не видишь, я не могу говорить об этом!.. Ничего не случилось, со мной все в порядке, я просто… Зачем я лгу? Я не могу тебе солгать, кажется, ты все понимаешь, это еще хуже, чем лгать самому себе!.. Я уже солгал себе. Я не знал о своих чувствах к ней. Считал ее железной дорогой? Да, я гнусный лицемер. Если бы она значила для меня то же, что значит железная дорога, я не страдал бы так. Я бы не почувствовал желания убить его!.. Что с тобой сегодня? Почему ты так смотришь на меня? О Боже, что с нами всеми? Почему в мире остались одни страдания9 Почему мы так страдаем? Мы не должны столько страдать. Я всегда думал, что все мы должны быть счастливы — это же наше естественное состояние. Что мы делаем? Что мы потеряли? Год назад я бы не возненавидел ее за то, что она обрела то, что хотела. Но я знаю, что они оба обречены, как и я, как все остальные. Она была последним, что у меня оставалось. Так хотелось жить, у нас был такой шанс, и я знал, что она, я и ты были преданы жизни и любили ее, но мир гибнет, и мы не можем остановить это. Почему мы разрушаем себя? Кто скажет нам правду? Кто спасет нас? Кто такой Джон Галт?! Нет, все бесполезно. Сейчас это не имеет значения. Почему я должен что-то чувствовать? Мы продержимся недолго. Почему мне небезразлично, что она делает? Почему мне не наплевать на то, что она спит с Хэнком Реардэном? Эй! Что с тобой? Не уходи! Куда ты?
