Подлинные мемуары поручика Ржевского - Шамбаров Валерий Евгеньевич

— Дядя, ты чего?…

Деревянный автомат — об колено! Надвое! И пластмассовый!

— Я маме скажу! А-а-а… Ма-ма-а-а!..

Хлопают окна. Разъяренные физиономии, с которых брызжет зло. Они не поймут. Прочь, прочь отсюда!..

Магазин игрушек, Вот он, рассадник! Все, все, на сколько хватит денег! Танки, пушки, ракеты, батальоны пехоты. Ого-го! Берегись, милитаризм! И в костер, в костер! На пустыре, за стройками… Игорь Павлович скребет в карманах. Пусто. Только жетон на метро. Ничего, сейчас в Сбербанк, а потом — в Детский Мир!

Солнце клонится к закату, когда на пустыре снова взвивается костер, плавя оловянными и пластиковыми лужицами маленьких идолов войны. Кончено. Игорь Павлович дотошно собирает несгоревшие жестянки и таскает в канализационный люк. Домой он идет умиротворенный. Он объяснит. Он должен объяснить, какое сделал сегодня нужное дело. Из лабиринта построек сбоку выныривает фигура милиционера. Придирчиво оглядывает Игоря Павловича, но предлога для задержания не находит. Лишь спрашивает:

— Вы тут никого не видели?

— Нет.

— Ладно. А то развелось хулиганья. Костры палят…

Милиционер обгоняет его и идет впереди. И вдруг Игорь Павлович замечает. Пистолет. Оружие. Оружие на поясе человека!

— Товарищ!

Милиционер останавливается.

— Разоружитесь, товарищ!

— Чего?!

— Освободитесь от оружия! У вас чистые глаза. У вас душа, не признающая насилия! Освободитесь от зла!

— Ах ты, гад! — доходит до милиционера, когда рука Игоря Павловича тянется к кобуре. — Бандюга!

Они катятся по щебенке в битве за очищение души. Душа милиционера очищаться не хочет. Пальцы отыскивают горло Игоря Павловича. В глазах круги. Тошнота. Он автоматически нащупывает кирпич и бьет… С диким воплем победы несет в канализацию пистолет. Потом возвращается. Милиционер лежит все так же, неловко вывернувшись. Под разбитой головой — лужа крови и мозга. И сердце екает — кирпич! Тоже оружие, которое он не учел! Вот он — красный, потрескавшийся, с налипшими милиционеровыми волосами. Вспышка отчаяния, смешанного с ненавистью. Удар с визгом по кирпичу. И тот разваливается на две одинаково убийственные половинки… Оружие размножается! Оно почкуется! Оно расползается по миру! Боже!.. Игорь Павлович возводит глаза к небу и падает, подавленный открывшимся зрелищем: вокруг него целые стены кирпичей! Тысячи, сотни тысяч, миллионы кирпичей! И он понимает, что мир переполнился оружием. Мир перегружен оружием. И спасения миру больше нет. Игорь Павлович безысходно воет и целует остывающие руки младшего сержанта милиции Горелкина Петра Никифоровича.

АЛЛЕЯ

Глухая, запущенная аллея старого кладбища шебуршит опавшими листьями под ногами председателя Шульгина. Шур-р-р… шур-р-р… Будто перешептываются призраки. Или шелестят подписываемые бумаги. Шур-р-р… шур-р-р… Сюда уж точно не совали носа ни кладбищенские работники, ни их непосредственное начальство. Эх, нагрянуть бы сюда с ревизией!.. Но мертвые листья шуршат под ногами тихо, густо, вязко, затягивая в темную глубину запущенной аллеи. Шур-рр… шур-р-р…

Сгнивший, черный, кособокий крест. Столетний, небось. Ничего себе! Букетик свежих цветов! Кто ж о нем, интересно, вспомнил? И вдруг из шороха листьев, из ветра, из воздуха, минуя органы слуха, врываются голоса. “За контрреволюцию золотопогонную сволочь и беляка поручика Глинского приговорить к расстрелу! Председатель ревкома красный матрос Гаркуша…” И другой голос: “Товарищ командир! Товарищ командир! — выговор, как у сибирского мужика. — Гаркуша, мать твою так!”… “Чего, Иванов?”… “Командир, ты глянь на его сапоги — английские, небось! Что, попили народной кровушки, падлы? Хватит!”… Потом хохоток: “Что, суки, тыщу лет правили, а копать не научились?…”

Недоверчиво оглянувшись на крест, Шульгин шагнул дальше. Заросший бурьяном бугор. Тоже, наверное, был когда-то могилой. И опять он слышит голоса. Уже новые: “Бывшего матроса, бывшего председателя Гаркушу за анархию, развал революционной дисциплины, мародерство и грабежи именем революции и ее вождей, товарищей Ленина и Троцкого, приговорить к высшей мере наказания… Председатель Коркис…”

Шур-р-р… шур-р-р… Строгая пирамидка со звездой. И снова слышится: “Троцкиста Коркиса согласно статье 58 и разъяснениям товарища Ежова… к высшей мере социальной защиты… Председатель Березюк…”

Еще шаг. Потрескавшаяся безымянная плита. “Гражданина Березюка, пособника врага народа Ежова… за беззакония… согласно циркуляру и директиве товарища Берия… к высшей мере… Лунев…”

Шур-р-р… шур-р-р… где ж ты, Лунев? Ага, вот он! “Сообщника английского шпиона Берии гражданина Лунева… к высшей… Гуня…”

Новая могилка. “Бывшего председателя Гуню… за хищения социалистической собственности… Турсубаев…”

Шур-р-р… шур-р-р… Мертвые кладбищенские листья… “Турсубаева… за коррупцию и взятки в особо крупных размерах… Параев…” Это когда было-то? Восемьдесят пятый. Шульгин оценивающе глядит на памятник. Солидно, солидно. А Турсубаева, помнется, еще в живых застал. Не повезло мужику. Еще чуть-чуть, еще одну ступенечку вверх — и на пенсию бы по состоянию здоровья. А вот не дотянул ступенечки — и высшая мера. Покачав головой превратностям судьбы, Шульгин шагает дальше. Шур-р-р… шур-р-р…

Ого, какой бюст! И очередной голос разнообразие вносит: “Мы ж тебе, гаду, писали: делись нахапанным, делись нахапанным, а ты?…” И тот же самый голос: “От рук мафии пал наш бессменный председатель, кристальный человек и прекрасный работник Параев…”

Шур-р-р… шур-р-р… “Послушайте, председатель, вы же получили предписание областной мафии сдать дела мне и проситься на пенсию? Почему ж не послушались? Глупо. Приступай, Иванов…”

Шур-р-р… шур-р-р… И шаги выводят к новой могиле. Почти свежая… “За активное участие в деятельности мафии, убийствах, противозаконных махинациях… Бывший председатель Котов… к высшей мере… председатель Шульгин.” Несмотря на ситуацию, горделивая тень пробегает по лицу Шульгина. Это ведь он Котова… того! Когда взяли курс на очередное оздоровление общества и искоренение коррупции. Забывшись в сладких наплывах прошлого, он едва не прошел. Но за спиной шуршание листьев смолкло, и грубый толчок приклада в плечо вернул председателя на кладбищенскую аллею:

— Стой, сволочь. Пришли…

Сибирские мужицкие морды. Один швырнул к ногам лопату:

— Копай… председатель!

Щеголеватый поручик брезгливо покосился на пухлые, распирающие пальто телеса Шульгина, прихлопнул хлыстиком по голенищу и закурил, не снимая перчаток.

— Ваше благородие, дозвольте обратиться! — неуклюже козырнул конвоир.

— Чего тебе, Иванов?

— Ваше благородие, да вы только гляньте на его сапоги! На меху — импортные, небось! Попили народной кровушки, падлы! Хватит! — и залязгал затвором.

А поручик, разворачивая бумажку с приговором, вежливо улыбнулся уголками рта и счел возможным пошутить:

— Что ж вы, голубчики, столько лет правили, а копать так и не научились?

ПОДВИГ

Чернильное пятно взрыва уродливо вспухло на экране телевизора. Владислав закрыл глаза. Он думал о подвиге. И еще думал о том, что если жить не ради подвига, то для чего, собственно, вообще жить? Если не ради подвига, то жить на Земле получалось и незачем.

— Героем может стать каждый, — беззвучно повторяли губы фразу, сказанную только что простым белобрысым пареньком в солдатской телогрейке. Вот так просто — рывок кольца гранаты среди хохочущих врагов, и уродливо вспухает пятно взрыва.

Друзья… друзья никогда ни о чем не узнают. Не надо им этого знать. Это уже не настоящий подвиг, когда он ради того, чтобы знали. Настоящий подвиг возникает в глубине сознания. Наедине с самим собой. Свои нервы. Свой разум. Своя воля.

А так ли важны враги? Что значат для огромной войны пять или десять зачуханных солдат, которых, возможно, и так убило бы завтра шальным снарядом? Снарядом, обваливающим теперь опустевший блиндаж? Нет, они не имеют никакого значения для подвига, эти пять или десять солдат. Разве меньше стал бы подвиг, если бы их было трое? Двое? Если бы все осколки гранаты пролетели мимо? И Владислав стал думать о войне. Об огромной войне, для которой не имеют ни малейшего значения пять или десять зачуханных солдат. Но кто посмеет сказать, что не имеет значения на войне подвиг?