Григорий Медынский - Честь
– Ну вот! В чертеже все сказано. Что непонятно, придешь спросишь.
И отошел.
Антон взял ящик, пошел к наждачному кругу, на котором нужно было резать пружины, и стал резать. Антон читал чертежи по той программе, по которой они проходили слесарное дело в колонии. А как разбираться в новых, он был не совсем уверен, но признаваться ему в этом было стыдно. Сама работа была тоже совсем новая, ее в колонии делать не приходилось. Но спрашивать с первого же раза Антону тоже не хотелось, и он начал приноравливаться и, на его взгляд, приноровился: изогнет пружину, приставит одним витком к крутящемуся кругу и разрежет. И дело пошло.
– Ну что? Работаешь? – спросил проходивший ними Валя Печенегов.
– Работаю.
– Ну, жми, жми!
Но вот к новому слесарю подошел дядя Вася. Бригадир стал один за другим брать нарезанные куски пружины и показывать их Антону.
– Смотри: тут торцы пожег, а тут витки порезал, Сколько ж ты браку-то накорежил?
Антон растерянно стоял перед дядей Васей, а тот, перебирая пружины, продолжал отчитывать его:
– А почему не спросил, не проверил? Характер-то, я вижу, у тебя кипятильный. Сам с усам! Есть такие: делать – огонь, а сделал – в огонь, тяп-ляп – вышел карапь, на ура берет, наломает дров, а потом шишки на лбу считает. А другой сразу все проверит и без ошибок обходится. Ты из каких, из первых, что ли? Так не пойдет! Коли делаешь, знай, что куда предназначено. Это тебе не дверная пружина; на двери ей как-нибудь, лишь бы хлопать. Это шпиндель! – И дядя Вася многозначительно поднял палец. – А знаешь, что такое шпиндель?.. Нет, ты сейчас помолчи, ты меня послушай! Это приспособление для внутренней шлифовки. Ну, к примеру, орудийный ствол, или кольцо, или какая-нибудь другая деталь. И что у него для этого должно быть? Эластичность, мягкость хода, чтобы шлифовать, а не рубить и чтобы никакой дроби не было. Все это понимать нужно, коли берешься работать.
На другой день дядя Вася заставил Антона промывать детали в баке с керосином. А когда детали выстроились перед дядей Васей, он одну за другой отставлял в сторону.
– А ты внутрь заглянул? – спрашивая он Антона. – Видишь, там желобок! А в нем песчинка, опилка осталась. А ты знаешь, какая скорость развивается в шпинделе? Тридцать тысяч оборотов в минуту. Вот и прикидывай, что эта опилка наделает там, внутри, как все исчертит да расцарапает. В шпиндель нужно глядеть как в свой глаз. И вообще, дружок, давай-ка начинать сначала. Вот на стенке висит чертежик, изучи, что к чему. И помни: какая вещь, такие и требования. Одно дело – набойки подбирать, а другое дело – шпиндель собирать. И еще помни: ты не один, мы вместе трудимся. Давай-ка подтягивайся!
Так Антон начал свою работу на заводе.
37
Есть такие грибы: «толстокоренные» – говорится о них. Вот такой же был Степа Орлов: коренастый, большелобый, большеголовый, широкий в плечах. Здороваясь с Мариной, он боялся пожать ей руку, настолько девушка казалась ему маленькой и хрупкой. Правда, когда он видел Марину в спортивном зале, когда она прыгала, играла в баскетбол и упражнялась на брусьях, он убеждался, что она совсем не такая уж слабенькая и, оказывается, много сильнее рослой и крепкой на вид Риммы Саакьянц. Но это усиливало в нем его удивление перед ней и робость.
Родители Степы кое-как сводили концы с концами. Но как бы туго ни приходилось, они никогда не изменяли главной цели, которую, не сговариваясь, поставили перед собой: учить детей. Сами малограмотные, проведшие всю жизнь в труде, они видели открытую для сына дорогу.
Об этом много раз и говаривал Степе отец. Немного шумноватый, а в общем хороший, честный работяга, он любил пофилософствовать о жизни; тогда, посадив перед собой сына, начинал «учить».
– Ты живи без хвантазий. И живи ты так, чтобы по жизни, как по одной половице, пройти – не шелохнуться чтоб, не ворохнуться, чтоб и под гору и в гору одним шагом идти и никаких чтоб у тебя перекосов не было. На это человеку голова дадена. Я жизнь прожил как слепой котенок, ничего не знал, хотя по своей работе все что нужно с зажмуркой сделаю. А тебе все в руки само плывет: учись! И не так, чтоб с вороны на зайца перескакивать, чтоб во всем свою точку найти.
Многое из этих поучений выветривалось, многое по размышлении отвергалось как неподходящее, а многое оставалось. Не хватая звезд с неба, Степа уверенно «как по одной половице», шел в школе из года в год, из класса в класс, шел «без хвантазий»: то, что давалось с трудом, в конце концов прочно усваивалось, спрессовывалось, превращаясь уже во что-то единое, цельное, свое. Так ученье-труд превратилось у него в потребность.
Вот почему Степа не соглашался с Мариной, когда заходила речь о дальнейших путях жизни.
– Я учиться хочу. Учиться – это тоже жить! Учиться – это тоже работать. Учиться – это тоже служить народу, все пройти и познать, и окинуть мысленным взглядом все, вплоть до самых высоких, сияющих в солнечном свете вершин.
И он не совсем понимал добровольный отказ Марины от института. Она сердилась.
– Ой, как ты красиво говоришь! – возражала Марина. – Только эти вершины твои нужно завоевывать. Их нужно строить, в конце концов! Потому что если их не построишь, то их никаким взглядом не окинешь и изучать нечего будет. Их возводить еще нужно!
– Но возводить их нужно не только руками. И если у тебя хорошая голова…
– А если сейчас нужны хорошие руки?.. Ты понимаешь, я хочу быть там, где нужно, где я больше всего нужна!
– Ну, тем более, Марина! Тем более! – Степа смотрит на нее очарованными глазами. – Ты же с полетом!.. Горящая!.. Ты такая…
У Степы перехватывает дыхание, а Марина сначала смущается его явно влюбленного взгляда, а потом решительно берет себя в руки.
– Ну, это глупости! Это ты совсем глупости начинаешь говорить, Степа!
Степа замолкает, свет в его глазах гаснет,
– Ну, как хочешь!
И трудно сказать, к чему относится это покорное «как хочешь».
Но Степа все-таки продолжал ходить к Марине, а Екатерина Васильевна все больше ему покровительствовала именно за его, как она говорила, трезвый разум – «хоть не блестит, а золото!» – и за его поддержку в той борьбе, которая шла в доме. Решение Марины идти работать именно на стройку вызвало яростную атаку Екатерины Васильевны на мужа, и атака эта поколебала даже Георгия Николаевича.
– Видишь ли, Мариночка! – говорил он дочери. – Я тебя вполне понимаю, но… Все имеет свои границы. Прекратить образование, остановиться в своем интеллектуальном развитии…
– А почему «прекратить»? Почему «остановиться»? – перебила его Марина. – Я поступлю на вечерний, окончу институт и буду инженером-строителем. Тебя это успокоит? А трудности… Ничего! Чем жить трудней, тем радостней!
– Милая моя! Горячая моя головка! – Георгий Николаевич погладил дочь по золотистым волосам. – Ты думаешь, это так легко? Физический труд – тяжелый труд и может оказаться тебе совсем не по силам.
– Почему? – не унималась Марина. – Почему ты обо мне так плохо думаешь? Для чего же я занимаюсь спортом? А если… а если будет тяжело, ну что ж… Перетерплю! Разовьюсь, закалюсь! Милый мой бутя! Ты же сам меня учил: делай то, что нужно народу! Живи так, чтобы слово не расходилось с делом. Учил?
– На слове ловишь? – засмеялся Георгий Николаевич. – На это и сказать нечего.
– А раз нечего, так не нужно!
– Вот так, Катюша, и приходит в жизнь новое, – говорит потом жене Георгий Николаевич. – И даже не приходит, а вторгается, и что-то ломает, и кое-что заставляет пересматривать. И ничего с ним не сделаешь!
Так Марина стала строителем. У нее зашершавели руки, обветрилось лицо, но она приходила домой возбужденная, бодрая, и ни слова жалобы не слышали от нее домашние. Не слышал и Степа, который продолжал заходить к ней, приносил билеты в театр и на концерты. Марина охотно ходила с ним и только один раз, найдя подходящий предлог, отказалась.
– Я лучше отосплюсь! – объяснила она матери.
– Ну что? Я тебе говорила! – кольнула ее Екатерина Васильевна.
– Ну ладно, мама! Ладно!
Марина продолжала встречаться со Степой, рассказывала ему о своей работе, расспрашивала его об университете, о занятиях и успехах, и этого ему было достаточно.
Нет, конечно, не совсем. Как можно удовлетвориться малым? Вот они слушают Грига, и Степа замечает слезинку, сверкнувшую в глазах Марины. Он прикрывает ладонью ее руку, такую, как ему кажется, маленькую и хрупкую, но она отодвигается. Ну что же! Как хочешь. Но по пути домой она сама берет его под руку, и Степа счастлив. Что ему в конце концов нужно, кроме дружбы?
Но вот он приходит к ней и говорит:
– Ты знаешь? Антон вернулся!
Ах, зачем он это сказал? Какую непоправимую ошибку он сделал!
Марина прикладывает руки к разгоревшемуся лицу.
– Вернулся?.. Когда?
– Я не знаю. Я был у него, но он какой-то чудной. Совсем не в себе. Как волк!
Марина старается успокоиться, но, боже мой, как трудно успокоиться! Как трудно, почти невозможно выдержать настороженный взгляд понявшего все Степы! Он здесь! Все оборвано и почти забыто и выдрано, кажется, с корнем, и вдруг все снова вспыхнуло, как пламя, как взрыв, – Антон здесь!
