Любен Каравелов - Болгары старого времени
— Э, да ты настоящий поэт, Марк Аврелий! Но скажи: к чему все эти турусы на колесах? Ты ведь хотел рассказывать о бай Ганю?
— К тому эти турусы на колесах, что мне прямо противно смотреть на апатию, в которую мы погружены… Сказать, что мы не способны воспринимать красоту природы, нельзя: ведь это — чувство естественное; скотина и та воспринимает. Но беда в том, что нас сковывает восточная неподвижность. Если я схвачу тебя, Арпакаш, за шиворот и притащу к Урвичскому монастырю, ты, как глянешь с Кокаленского холма в Искорское ущелье, как услышишь таинственный говор извилистой бурливой реки, так начнешь прищелкивать языком и закричишь, непременно закричишь: «Э-э-э, да здесь настоящая Швейцария! Ах, до чего же хороша наша Болгария. А мы, глупцы, этого не знаем и киснем по праздникам в разных кафе». Но только вернешься в Софию и начнешь опять дышать ее душной атмосферой — опять впадешь в летаргию, опять погрузишься в апатию, пока еще кто-нибудь не возьмет тебя снова за шиворот.
Теперь — насчет бай Ганю. Мы с Герваничем весь день бродили по лесу, валялись на траве среди деревьев, ели, пили, глазели на веселые группы иностранцев, которые предавались самому беззаветному веселью: затевали разные игры, пели, бегали, скакали — прямо смотреть завидно! Под вечер, закусив хорошенько, мы с Герваничем пошли на постоялый двор пить кофе. Вдруг слышим — на Орханииском шоссе колокольчики, и вскоре, подымая тучу пыли, показалась пролетка с какими-то приезжими. Один слезает, за ним другой, из-за спины извозчика слышится голос третьего:
— Бай Михал, возьми-ка сумки. Да смотри не стукни обо что, флаконов не разбей… чтоб не ударить в грязь лицом перед… этим.
И вот выскакивает из пролетки… бай Ганю. Такой же самый, каким вы его знали до поездки в Европу, с той только разницей, что теперь он обзавелся галстуком и, кроме того, вид имеет более внушительный, держится с достоинством и глядит на окружающих свысока. Сразу видно: человек варился в европейском котле, Европа ему теперь вроде как… ну, нипочем, Дернув себя за левый ус и кашлянув в руку, он окинул взглядом, подобным тому, каким наши полицейские окидывают арестантов, группы веселящихся иностранцев, потом, качая головой, поглядел на своих неотесанных спутников, как бы говоря: «Горе вы мое», — и с глубоким вздохом многозначительно произнес:
— Эх, Пратер, Пратер!{129}
— Что ты сказал, твоя милость? Я не расслышал, — переспросил тот, кого звали бай Михал.
— Горе вы мое, — с состраданием промолвил бай Ганю. — Эх, Пратер, Пратер!.. Приходило ли вам в голову, что это такое — Пратер? Да нет, где вам! А попробовать рассказать вам — все равно не поймете.
И, чтобы показать своим недалеким друзьям, кто в состоянии понять его, он подошел к одной из веселящихся групп, вокруг которой валялось несколько пустых бочонков из-под пива, изобразил на лице своем ироническую улыбку и, показывая глазами на рощу, промолвил:
— Дас ист булгарише Пратер[36], ха-ха-ха!..
Сидевшие, с маслеными от выпитого пива глазами, поглядели снизу вверх на нашего «немца», и один из них, не слушая бай Ганева иронического замечания, протянул ему стакан выдохшегося пива со словами:
— Просим, сударь, не угодно ли?
«И эти меня не понимают», — подумал бай Ганю и, обернувшись к своим, промолвил;
— Надрались, как… казаки!
Затем вся компания вошла в корчму и уселась неподалеку от нас. Я сидел к ним спиной, и бай Ганю не мог узнать меня, что не замедлило обнаружиться из его замечания на наш счет:
— И эти, видно, наклюкались. Одно слово — немцы.
К новоприбывшим подошел слуга и стал вытирать их столик.
— Что прикажете? — спросил он.
— Ничего не надо. У нас все есть. Или вот что: принеси-ка воды да огоньку. Воды-то свежей налей, — приказал бай Ганю.
У них пошел какой-то таинственный серьезный разговор, но многое до нас не доходило.
— Нынче вечером вряд ли к начальнику попадем: поздно уж, — шептал бай Ганю. — Пошлем ему подарки и известим, что завтра придем. А он устроит, чтобы нам к князю пойти.
— А князю подарок? — осторожно спросил бай Михал.
— Не нужно, — авторитетно заявил бай Ганю. — Тут все дело в начальнике. Подмажешь — и дело в шляпе. Мы ему отдадим, что адвокат написал; он прочтет и поправит, ежели что не так — это его дело! А перед князем — смотрите: держись, не робей! Глядите на меня, что я буду делать. Только скажу, как нам говорили: «Ваше царское высочество, сохрани бог вам принять отставку его{130}, — ведь Задунайская губерния»{131} — вы сейчас: «Сохрани бог, Ваше царское высочество».
— Известно. Больше чего же говорить, — покорно промолвил бай Михал.
— А от тебя, Михал, больно казачьим сапогом несет! Держи ухо востро! — наставительно заметил бай Ганю.
— От меня? — встревожился бай Михал. — Не говори так, братец, не ровен час кто услышит. И стены имеют уши. Я, как скажут при мне слово «казак», так весь задрожу.
— Задрожу, да? — шепнул бай Ганю, подмигнув. — А когда русские приходили{132}, кто по турецким селам скот собирал, а? Откуда у тебя богатство-то, а? Ну-ка?
— А и у тебя ведь, бай Ганю, — зашептал бай Михал, — коли начистоту говорить, от русских времен мельницы-то. Нешто нет?
— Ладно, ладно. Тебе уж слова не скажи. Дело прошлое. Нынче не то. Нынче Задунайская губерния, понимаешь?
— Как не понять! — ответил бай Михал, лукаво подмигивая товарищам. И все трое засмеялись, прикрыв рот рукой, чтобы кто не услышал.
— Ну так вот. Держите ухо востро, смотрите, чтоб никто не слыхал, а то влипнем. Эй, парень, какая это там газета? Не «Свобода»?{133} — обратился бай Ганю к слуге.
— «Свободное слово»{134}, сударь.
— Эх, хочется мне почитать, — шепнул бай Ганю товарищам, — да боязно, черт побери. Услышит начальник — поди оправдайся потом.
Но тут произошло событие, заставившее путников застыть на месте. Какой-то мальчик, лет пяти-шести, лениво слонявшийся у порога корчмы, напевая какие-то импровизации, вдруг, видимо, под впечатлением непрерывного трехдневного софийского «долой»{135}, упоенно затянул на мотив «Шумит Марица», вместо подлинного текста, врезавшиеся ему в память слова: «До-ло-лой, до-лой, до-ло-лой, до-лой, до-до-лой; до-о-лой, до-лой Стамболова!» Дружный смех веселящихся групп прервал импровизацию ребенка. Ободренный неожиданным успехом, мальчик еще громче, почти на крик, продолжал свое пение, возглашая вместо «ма-арш, ма-арш!» «до-о-о-до-долой Стамболова, до-ло-лой, до-ло-лой, долой Стамболова». На этот раз к дружному смеху присоединились аплодисменты и крики: «браво», «долой», «долой распутника», «долой тирана» — со стороны новой компании молодежи, возвращавшейся с прогулки.
Я повернулся к столику, занятому тремя путниками.
Бай Ганю и товарищи его окаменели. Разинув рты, выпучив глаза, сидели они с выражением такой печальной смеси страха и удивления на лицах, что я невольно пожалел об отсутствии у меня фотографического аппарата… Первым пришел в себя бай Ганю. Устремив взгляд на аплодирующих, он вздрогнул словно от удара электрическим током: по шоссе ехал конный полицейский; он слышал эти ужасные крики, но, вместо того чтоб обнажить шашку и с бешеным воплем яростно завертеть ею над головами этих отчаянных бунтовщиков, этих злодеев, разбойников, изменников, поглядел на них совершенно спокойно, с добродушной улыбкой… Если б в этот момент на Витоше началось извержение, наши путники вряд ли были бы потрясены больше, чем этой сценой…
— Эх, дали мы маху! — промолвил бай Ганю со вздохом отчаяния. — Послушай, бай Михал, пойди, пожалуйста, загляни в «Свободное слово» на стойке. Может, там что сказано…
— Славное дело! А ты почему не идешь? Посмотрю я какой ты храбрый! — возразил бай Михал.
— Экой ты, право! Ну что тебе стоит заглянуть? Подойди, будто водки хочешь спросить, — этак посвистывая, — а сам одним глазом — зырк, зырк. Понимаешь? Не новый ли у нас состав правит… Этого нам только не хватало!..
— Невозможное дело… Того и гляди, попадешься!..
— Да ты видел, как полицейский-то? Ну ладно, была не была — пойду сам, погляжу, шут с ним.
Бай Ганю встал, засвистел сквозь зубы «Зеленый листок» и, с рассеянным видом глядя по сторонам, описав огромный круг, приблизился к стойке. Подошел, схватил за горлышко бутылку коньяку и, притворяясь, будто читает этикетку, так скосил глаза вправо, что стоящему прямо перед ним были бы видны одни его белки. Взгляд его упал на сложенную газету, но он увидел только название «Свободное слово». Он протянул правую руку, засвистел громче, чтобы заглушить шорох газеты, приоткрыл ее и отчаянно скошенными вправо глазами прочел:
«Дворцовые известия. Сегодня… Его царскому высочеству представился председатель совета министров и министр внутренних дел доктор К. Стоил…»
