Айн Рэнд - Источник. Книга 1
Тухи не предпринимал никаких попыток сблизиться с Винандом. Тухи казался безразличным ко всем влиятельным фигурам в «Знамени». Он сосредоточил свое внимание на других.
Он организовал клуб служащих Винанда. Это не был профсоюз, это был просто клуб. Они встречались раз в месяц в библиотеке «Знамени». Здесь не говорили о зарплате или об условиях работы, здесь вообще не было определенной программы. Люди знакомились, разговаривали, слушали выступавших. Большинство выступлений делал сам Эллсворт Тухи. Он говорил о новых горизонтах и о прессе как о голосе масс. Гейл Винанд однажды побывал в клубе, явившись без предупреждения посреди собрания. Тухи улыбнулся и пригласил его вступить в клуб как имеющего на это право. Винанд не вступил. Он просидел полчаса, послушал, зевнул, встал и ушел до того, как собрание закончилось.
Альва Скаррет оценил тот факт, что Тухи не пытался влезать в его cqjepy, в важные вопросы редакционной политики. Как своего рода услугу за услугу Скаррет позволил Тухи рекомендовать новых служащих, если нужно было заполнить вакансии, в особенности места, которые не считались важными. Как правило, Скаррета это не заботило, тогда как Тухи всегда все заботило, даже место мальчика-посыльного. Те, кого выбирал Тухи, получали работу. Большинство из них были молодые, нагловатые, компетентные, с уклончивым взглядом и вялым рукопожатием. Их объединяли и другие признаки, но они не были столь заметны.
Тухи уже регулярно посещал несколько ежемесячных встреч: собрания Совета американских строителей, Совета американских писателей, Совета американских художников. Все они были организованы им самим.
Лойс Кук была председателем Совета американских писателей. Он собирался в гостиной ее дома на Бауэри. Она была единственным членом совета, пользовавшимся известностью. Остальными были: женщина, которая никогда не использовала заглавных букв в своих книгах; мужчина, никогда не ставивший запятых; юноша, который написал роман из тысячи страниц, ни разу не использовав буквы «о»; и еще один, который писал поэмы, лишенные рифмы и размера; был здесь и мужчина с бородой, весьма умный и доказавший свой интеллект тем, что на каждой из десяти страниц своей рукописи употреблял все известные непечатные слова; была и женщина, подражавшая Лойс Кук во всем, за исключением того, что стиль ее был еще непонятней, а когда ее спрашивали об этом, она отвечала, что именно такой слышит окружающую жизнь, так она преломляется в призме ее подсознания. «Вы представляете, что делает призма со световым лучом?» — спрашивала она в свою очередь. Был, наконец, и еще один совсем дикий юноша, известный просто как Айк Гений, хотя никто не знал, что он создал, за исключением рассуждений о своей любви к жизни во всех ее проявлениях.
Совет американских писателей подписал декларацию, где констатировалось, что его члены являются слугами пролетариата, но заявление не звучало так просто, оно было более замысловатым и пространным. Декларацию разослали по редакциям всех газет страны. Она нигде не была напечатана, если не считать тридцать второй страницы «Новых рубежей».
Совет американских художников возглавлял изможденного вида юноша, рисовавший все, что он видел во сне. Был здесь и парень, никогда не пользовавшийся холстом, но мудривший что-то с птичьими клетками и метрономами; и еще один, который изобрел новую технику письма: он чернил лист бумаги, а потом писал старательной резинкой. Была здесь и плотная леди средних лет, которая рисовала подсознанием, утверждая, что она никогда не смотрит на свои руки и не имеет ни малейшего понятия, что они делают; руку ее, объясняла она, ведет дух усопшего возлюбленного, которого она никогда не встречала на земле. О пролетариате здесь не говорили, лишь восставали против тирании реальности и объективности.
Некоторые из друзей указывали Эллсворту Тухи на то, что он, кажется, слегка непоследователен; он такой убежденный противник индивидуализма, а взгляните на всех этих его писателей и художников — каждый из них сумасшедший индивидуалист. «Вы так считаете?» — спокойно улыбался Тухи.
Никто не принимал эти советы всерьез. О них говорили лишь потому, что это была неплохая тема для разговора; это просто большой розыгрыш, утверждали некоторые, и конечно, от них нет никакого вреда. «Вы так считаете?» — спрашивал Тухи.
Эллсворту Тухи исполнился уже сорок один год. Он жил в очаровательной квартирке, которая казалась скромной в сравнении с тем доходом, который он мог бы получать, если бы захотел. Ему нравилось использовать прилагательное «консервативный» по отношению к себе только в одном значении: для обозначения его хорошего вкуса в одежде. Никто никогда не видел, чтобы он вышел из себя. Его поведение никогда не менялось: он был одинаков в гостиной, на совещании, на кафедре, в ванной и во время полового акта — спокойный, владеющий собой, заинтересованный, чуть снисходительный. Окружающие восхищались его чувством юмора. «Это человек, — утверждали они, — который в состоянии посмеяться над собой». «Я опасная личность. Кто-то должен предостеречь вас от меня», — говорил он таким тоном, будто речь шла о чем-то совершенно нелепом.
Из множества предлагавшихся ему званий он предпочитал одно: Эллсворт Тухи, гуманист.
X
Дом Энрайта был завершен в июне 1929 года. Официальной церемонии не было. Однако Роджер Энрайт хотел отметить этот момент для собственного удовольствия. Он пригласил тех немногих, кому симпатизировал, и отворил огромную стеклянную входную дверь, распахнув ее навстречу пронизанному солнцем воздуху. Приехали несколько газетных фотографов, потому что дело касалось Роджера Энрайта и потому что Роджер Энрайт не хотел, чтобы они здесь были. Он их не замечал. Он постоял на середине улицы, разглядывая здание, затем прошел через холл, то резко останавливаясь, то возобновляя движение. Он ничего не сказал. Он молчал и выразительно хмурился, как будто вот-вот яростно зарычит. Его друзья знали, что Роджер Энрайт счастлив.
Дом стоял на берегу Ист-Ривер, как две взметнувшиеся ввысь напряженные руки. Хрустальные формы так выразительно громоздились друг на друга, что здание не казалось неподвижным, оно стремилось все выше в постоянном движении — пока не становилось понятно, что это только движение взгляда и что взгляд вынужден двигаться в заданном ритме. Стены из светло-серого ракушечника казались серебряными на фоне неба, отсвечивая чистым, матовым блеском металла, но металла, ставшего теплой, живой субстанцией, которую вырезал самый острый из инструментов — направленная воля человека. Благодаря ей дом жил какой-то своей внутренней жизнью, и в мозгу зрителей возникали слова, которые, казалось, не имели прямого отношения ни к чему: «…по его образу и подобию…»
Молодой фотограф из «Знамени» заметил Говарда Рорка, стоящего в одиночестве у парапета набережной с непокрытой головой. Рорк откинулся назад и, крепко ухватившись за парапет, разглядывал здание. Молодой фотограф обратил внимание на лицо Рорка — и подумал о том, что занимало его уже давно; его всегда удивляло, почему то, что мы испытываем во сне, протекает так ярко и сильно, как никогда не бывает в обычной жизни, почему ужас бывает таким безграничным, а чувство наслаждения — таким полным и что это за сверхсостояние, которое невозможно пережить вновь, — то состояние, которое он испытывал, когда во сне спускался по тропинке, продираясь сквозь зелень листьев, и воздух был напоен ожиданием и беспричинной невыразимой радостью, а проснувшись, он не смог объяснить этого себе — снилась просто дорожка где-то в лесу. Он вспомнил об этом, потому что впервые увидел это сверхсостояние наяву, увидел на лице Рорка, обращенном к зданию. Фотограф был молодой парень, новичок в работе, он почти ничего не знал о ней, но любил свое дело, занимался фотографией с детства. Поэтому он щелкнул Рорка как раз в этот миг.
Позднее редактор отдела искусств увидел снимок и рявкнул:
— Что это, черт возьми?
— Говард Рорк, — ответил фотограф.
— Кто этот Говард Рорк?
— Архитектор.
— Кому, черт возьми, нужен портрет архитектора?
— Ну, я только подумал…
— Кроме того, в ней есть что-то безумное. Что это с этим парнем?
И снимок был отправлен в архив.
Дом Энрайта быстро заполнился съемщиками. Те, кто сюда переехал, были людьми, желающими жить со здоровым комфортом, и больше их ничто не волновало. Они не обсуждали достоинства дома, им просто нравилось в нем жить. Они были из тех, кто ведет полезную, активную личную жизнь и не рвется на публику.
Но люди иного склада толковали о доме Энрайта недели три. Они считали, что дом абсурден, построен, лишь чтобы как-то выделиться, и в нем нет естественности. Они говорили: «Дорогая, представьте себе, если бы вы жили в таком доме, посмели бы вы пригласить к себе миссис Морланд? Ах, с каким вкусом построен ее дом!» Начали появляться и немногие, кто говорил: «Знаете, мне, пожалуй, нравится современная архитектура, ей сегодня удалось создать блестящие образцы. В Германии существует целое направление модернистов, и весьма интересное, но это совсем не похоже на них. Это уродство».
