Аделаида Герцык - Из круга женского: Стихотворения, эссе
Я слушал зачарованный. Так, значит, это правда. Она тоже мне снилась, эта Сибилла. Именно такой. Еще два года тому назад в маленькой книге, напечатанной в Петербурге, под названием «Цветник Ор» я прочитал несколько стихотворений, подписанных именем Аделаида Герцык, и тонко-нежный образ поразил мое воображение белым своим сиянием, лунной чарой.
Если в белом всегда я хожу,
Не затем, чтоб меня полюбили….
Если долго сижу у окна,
То не жду, не зову никого я, —
И веселой бываю когда я, —
Не людьми и не к людям светла я…
Сколько девической, вечно-девственной тоски. Сколько тайного познания, предчувствия, неслиянности с теми, что идут и проходят, с тем, что, названное, умирает. Земная девушка — женщина. И однако же лунная, и земная, Сибилла.
— Это весна? — спрашиваю я.
— Это весна, — шелестит ответ. И словно нежно раскрываются цветочки на вербе и листочки на березе.
— Еще напевностей, — говорю я пришедшей. Но больше напевностей нет. — Я больше не пою, — говорит она. — Почему? — Узнала счастье.
— Ну скажите мне о счастье.
И тот же голос, близкий и далекий, медлительно повествует, жалуясь, что знает, знает, знает страшную сказку, чье имя есть счастье.
Дева, тихая Дева!
Что ты все дома, днюешь?
Днюешь дома, ночуешь?
Счастье мне прилучилось.
Счастьем душа осенилась.
Надо с ним дома сидеть,
Дома терпенье терпеть.
Дева, избранная Дева!
Молви, какое же счастье?
С виду, как шар огнистый…
Тронешь — огнем опаляет,
Глянешь — слеза проступает.
Ох, сиротинка Дева!
Лютое, знать, твое счастье?
Счастье мое неизбывно.
Век унимай — не уймешь!
Век заливай — не зальешь!
Душу поит мне струями зноя —
Нет с ним покоя.
Дева! Трудная Дева!
Ты бы его удремила!
Как же его укачаешь?
Хватом его не охватишь,
Словом молить — не умолишь.
Знаю — его катаю,
Сердцем-умом привыкаю…
Дева! Умильная Дева!
Что же ты петь перестала?
Что же и петь близ счастья?
Песни сами играют,
Жизнь да смерть закликают.
Прежде, бывало, ночи
Реют темны темнисты,
Звери кругом зверисты,
Лешие бродят думы…
Песнями их разгоняешь,
Песнями тьму просветляешь.
Ныне же — ярое небо
Гудом над сердцем стало,
Все, что и встарь певала, —
Счастью пошло на требу.
Только б за ним углядеть!
Где уж тут петь!
И белый призрак стал таять, безгласно, без жалобы. Но, как отзвук лютни, реяли в воздухе тихие звоны. Я слушал их. Долго. Потом я поднял голову и взглянул кругом.
Я был один. Передо мною белели полосы лунного света. Сибилла исчезла. Только издали доносились отрывки напевных вопросов, напевных узываний куда-то:
Проводить меня пришел ты
У последнего предела?
……………………
Поиграй со мной смертельной
И последнею игрой.
И совсем издалека:
Оплети меня словами,
Опали огнем заветным.
Все, что будет между нами, —
Будет вещим, беззапретным.
Я прислушался к душе своей, и во мне запела моя собственная певучесть.
— Сибилла, — прошептал я, — сколько радости ты принесла мне своим явлением! Ты — воздушная дымка. — И собственными угаданиями я сказал о Дымке, как Дымка сама сказала бы о себе.
Не хочу я напевов, где правильность звуков скована,
Хочу напевностей тех, где своеволий душа полна.
Я струна.
Сестра я полночных трав, шелестящими травами я зачарована.
Я как белая дымка плыла,
За осоку задела, —
Зацепилась несмело
За осоку болотную, белокурая мгла.
С камышом перебросилась взглядом.
Покачнулся камыш, — с тем, что зыбко, всегда он рядом, —
«Я струна, —
Кто пришел, и куда меня этой ночью звать?
Утонуть? Утопить? Меня полюбить? Иль меня сорвать?»
Покачнулся камыш, я его обняла несмело,
И запела.
Будет нам теперь колдовать
Шелестящая топь, и ночь, и луна,
Будет белая тайна нас обвивать,
И тихонько, тихонько, тихонько я буду скользить,
Чтобы выросла вплоть до того вон лунного леса тонкая нить
Как струна.
Иннокентий Анненский
Из статьи «О современном лиризме»
Глубже отравлено мифом — а миф в наше время не отрава лишь для тех, кто пришел к нему путем долгих изучений и разочарований: глубже отравлено мифом сердце молодой поэтессы Аделаиды Герцык:
К утру родилось в глуби бездонной
Море — дитя.
Очи раскрыло, зрит полусонно
Вверх на меня.
В зыбке играет, робко пытая
Силы свои.
Яд уже подействовал, хочется говорить другим, странным языком, превышающим силы. Но отрава проникает еще глубже:
Я знала давно, что я осенняя,
Что сердцу светлей, когда сад огнист.
И все тяжелее, все нетленнее
Слетает, сгорая, осенний лист.
Уж осень своей игрой червонною
Давно позлатила печаль мою.
Мне любы цветы, огнем спаленные,
И таянье гор в голубом плену.
Блаженна страна на смерть венчанная,
Согласное сердце дрожит, как лист,
Бездонная высь, и даль туманная,
Как сладко не знать, как легко не быть.
Это превосходное стихотворение: оно музыкально, оно местами прямо-таки великолепно (заметьте, например, игру красок в средней строфе).
Но отравленность в нем ощущается еще сильнее, чем в первом: нами выстраданное «я», «я» Метерлинка и Зинаиды Гиппиус, будто стремится снова стать индивидуальным или, быть может, типическим, но, во всяком случае, сказочным «я». Ох, как трудно обновить это «я» для нашего избалованного вкуса! Аделаиды Герцык ее «я» — само в осеннем саду, оно — в уборе осеннего сада, а не напротив, не осенний сад, не тайна осеннего сада у ней в ее «я». И то же, да не то. В том-то и горе, что миф слишком любит и ценит все внешнее. Что для него наши случайные мелькания, наша неумелость, наше растерявшееся в мире «я»?
Валерий Брюсов
Аделаида Герцык. Стихотворения. СПб., 1910 г. Ц. 75 коп. — Тэффи. Семь огней. Изд. «Шиповник». СПб., 1910 г. Ц. 1 р.
Г-жа Герцык в искусстве ищет своего пути. Своеобразны ее ритмы, ее язык, ее образы. Ей больше нравится искать музыкальности стиха в его свободе, чем в механическом подсчете ударений. Она охотно обогащает свой словарь неологизмами, словами старинными, областными, малоупотребительными (в этом — она верная ученица Вяч. Иванова). Она предпочитает отваживаться на новые словосочетания, чем пользоваться уже признанно-«поэтическими» эпитетами и сравнениями. Однако очень часто средства г-жи Герцык как поэта оказываются ниже ее замыслов. Многие ее стихотворения производят впечатление смелого взлета и плачевного падения. Решительно в упрек г-же Герцык должны мы поставить оторванность ее поэзии от жизни. Ко всему в мире г-жа Герцык относится с какой-то гиератичностью, во всем ей хочется увидеть глубокий, символический смысл, но это стремление порой ведет лишь к излишней велеречивости. Сообщив, что она всегда одевается в белое, г-жа Герцык объясняет это вот чем: «Освещаю я времени ход, чтоб все шло, как идет». Еще уверяет г-жа Герцык, что она «ратовать станет лишь с мглою небесною». Почти все в стихах г-жи Герцык — иносказание. Если она упоминает «снопы», то, конечно, речь идет не о снопах (ибо «быль их не рассказана»); если о «дверях», то не просто о деревянных, а о таких, которые «нельзя отворить»; если о «прохожем», то не о тютчевском, который идет «мимо саду», а о прохожем, идущем непременно «земной пустыней»; если о «молоте», то мистическом, «высекающем новую скрижаль»; если о «павлинах», то «с перьями звездными» и т. д. Впрочем, все эти оговорки не мешают нам признавать в г-же Герцык настоящую силу и верить, что она может вырасти в истинного поэта. Добавим, что и в ее первой книге есть несколько стихотворений вполне удачных, как, например, «Осень», «Закат», «На берегу», «Не смерть ли здесь прошла» (кроме конца), «С дальнего берега».
Полную противоположность г-же Герцык представляет г-жа Тэффи. Насколько у г-жи Герцык все — попытка, все — искание, настолько у г-жи Тэффи все — только уже найденное, уже признанное. Поэзия г-жи Герцык — бледный намек на какие-то новые возможности; стихи же г-жи Тэффи — ряд общих мест модернизма. Если угодно, в стихах г-жи Тэффи много красивого, красочного, эффектного; но эта красота дорогих косметик, красочность десятой копии, эффекты ловкого режиссера. У всех поэтов, от Гейне до Блока, от Леконта де Лиля до Бальмонта, позаимствованы г-жой Тэффи образы, эпитеты и приемы и не без искусности слажены в строфы и новые стихотворения. «Семью огнями» называет г-жа Тэффи семь камней: сапфир, аметист, александрит, рубин, изумруд, алмаз, топаз. Увы, ожерелье г-жи Тэффи — из камней поддельных.
