Чарльз Диккенс - Рождественская песнь в прозе (пер. Пушешников)
Однако онъ, наконецъ, остановился на той самой простой мысли, которая намъ съ вами, читатель, пришла бы въ голову раньше всего. А ужъ это такъ всегда бываетъ: человѣкъ въ чужой бѣдѣ гораздо находчивѣе и отлично знаетъ, что надо дѣлать.
Итакъ, говорю я, Скруджъ, наконецъ, рѣшилъ, что источникъ и разгадка этого таинственнаго свѣта находится въ сосѣдней комнатѣ, откуда, повидимому, и исходилъ свѣтъ. Когда эта мысль окончательно овладѣла имъ, онъ тихо всталъ и въ туфляхъ подошелъ въ двери.
Въ ту минуту, когда Скруджъ взялся за скобку, чей-то странный голосъ назвалъ его по имени и приказалъ ему войти.
Онъ повиновался.
Въ томъ, что это была его собственная комната не могло быть ни малѣйшаго сомнѣнія, но съ ней произошла изумительная перемѣна. Стѣны и потолокъ были задрапированы живой зеленью, производя впечатлѣніе настоящей рощи; на каждой вѣтви ярко горѣли блестящія ягоды. Кудрявыя листья остролиста, омелы, плюща отражали въ себѣ свѣтъ, точно маленькія зеркала, разсѣянныя повсюду. Въ трубѣ камина взвивалось огромное свистящее пламя, какого эти прокопченные камни никогда не знали при Скруджѣ и Марли за много, много минувшихъ зимъ. На полу, образуя тронъ, громоздились индюшки, гуси, дичь, свинина, крупныя части тушъ, поросята, длинныя гирлянды сосисекъ, пуддинги, боченки устрицъ, до-красна раскаленные каштаны, румяныя яблоки, сочные апельсины, сладкія до приторности груши, крещенскіе сладкіе пироги, кубки съ горячимъ пуншемъ, наполнявшимъ комнату тусклымъ сладкимъ паромъ. На тронѣ свободно и непринужденно сидѣлъ пріятный, веселый великанъ. Онъ держалъ въ рукѣ пылающій факелъ, похожій на рогъ изобилія и высоко поднялъ его, такъ чтобы свѣтъ падалъ на Скруджа, когда тотъ подошелъ къ двери и заглянулъ въ комнату.
— Войди! — произнесъ духъ. — Познакомимся по. ближе.
Скруджъ робко вошелъ и опустилъ голову передъ духомъ. Онъ не былъ тѣмъ, угрюмымъ и раздражительнымъ Скруджемъ, какимъ бывалъ обыкновенно. И хотя глаза духа были ясны и добры, онъ не хотѣлъ встрѣчаться съ ними.
— Я духъ нынѣшняго Рождества, — сказалъ призракъ. — Приглядись ко мнѣ.
Скруджъ почтительно взглянулъ на него. Онь былъ одѣть въ простую длинную темно-зеленую мантію, опушенную бѣлымъ мѣхомъ. Мантія висѣла на немъ такъ свободно, что не вполнѣ закрывала его широкой обнаженной груди, словно пренебрегавшей какимъ бы то ни было покровомъ. Подъ широкими складками мантіи ноги его были также голы. На головѣ былъ вѣнокъ изъ остролиста, усѣянный сверкающими ледяными сосульками. Его темные распущенные волосы были длинны. Отъ его широко раскрытыхъ, искрящихся глазъ, щедрой руки, радостнаго лица и голоса, отъ его свободныхъ, непринужденныхъ движеній вѣяло добродушіемъ и веселостью. На его поясѣ висѣли старинныя ножны, изъѣденныя ржавчиной и пустыя.
— Ты никогда не видалъ подобнаго мнѣ? — воскликнулъ духъ.
— Никогда, — отвѣчалъ Скруджъ.
— Развѣ ты никогда не входилъ въ общеніе съ младшими братьями моей семьи, рожденными въ послѣдніе годы, и изъ которыхъ я самый младшій? — продолжалъ духъ.
— Кажется, нѣтъ, — сказалъ Скруджъ. — Много ли у тебя братьевъ, духъ?
— Болѣе тысячи восьмисотъ, — сказалъ духъ.
— Вотъ такъ семья! — проворчалъ Скруджъ. — Попробуй-ка ее прокормить!
Духъ нынѣшняго Рождества всталъ.
— Духъ, — сказалъ покорно Скруджъ, — веди меня, куда хочешь. По волѣ духа, я пространствовалъ всю прошлую ночь и признаюсь, полученный мною урокъ не пропалъ даромъ. Позволь же мнѣ и въ эту ночь воспользоваться твоими поученіями.
— Прикоснись къ моей одеждѣ.
Скруджъ исполнилъ приказаніе духа, крѣпко ухватившись за его мантію.
Остролистъ, омела, красныя ягоды, плющъ, индюшки, гуси, дичь, свинина, мясо, поросята, сосиски, устрицы, пуддингъ, плоды, пуншъ — все мгновенно исчезло. Скрылась и комната, огонь, потокъ красноватаго свѣта, исчезла ночь, и они очутились въ рождественское утро на улицахъ города, гдѣ рабочіе съ рѣзкими, но пріятными звуками счищали съ тротуаровъ и крышъ домовъ снѣгъ, который, падая, внизъ на улицу, разсыпался снѣжной пылью, приводя въ восторгъ мальчишекъ.
Окна мрачныхъ стѣнъ домовъ казались еще мрачнѣе отъ гладкой бѣлой пелены снѣга на крышахъ, домовъ и грязнаго снѣга на землѣ, который тяжелыми колесами каретъ и ломовыхъ фуръ былъ изрытъ, точно плугомъ, — глубокія борозды пересѣкались въ разныхъ направленіяхъ по сто разъ одна съ другой, особенно на перекресткахъ улицъ, гдѣ онѣ такъ перепутались въ желтой, густой, ледяной слякоти, что ихъ невозможно было отграничить.
Небо было пасмурно, и даже самый короткія улицы задыхались отъ темной влажно-ледяной мглы, насквозь пропитанной, сажей дымовыхъ трубъ, частицы которой вмѣстѣ съ туманомъ спускались внизъ. Казалось, всѣ трубы Великобританіи составили заговоръ и дымили во-всю.
Несмотря на то, что ни въ погодѣ, ни въ городѣ ее было ничего веселаго, въ воздухѣ вѣяло чѣмъ-то радостнымъ, чего не могли дать ни лѣтній воздухъ, ни самый яркій блескъ солнца.
Люди, счищавшіе снѣгъ съ крышъ, были радостны и веселы; они перекликались другъ съ другомъ изъ-за перилъ, перебрасывались снѣжками — перестрѣлка, болѣе невинная, чѣмъ шутки словесныя — и одинаково добродушно смѣялись, когда снѣжки попадали въ цѣль и когда пролетали мимо.
Между тѣмъ какъ лавки съ битой птицей были еще не вполнѣ открыты, фруктовыя уже сіяли во всемъ своемъ великолѣпіи. Разставленныя въ нихъ круглыя пузатыя корзины съ каштанами походили на жилеты веселыхъ пожилыхъ джентльменовъ, которые, вслѣдствіе своей чрезмѣрной полноты подвержены апоплексіи, и которые, развалившись у дверей, точно собираются выйти на улицу. Смуглый, красноватый испанскій лукъ, напоминающій своей толщиной испанскихъ монаховъ, съ лукаво-игривой улыбкой посматривалъ съ полокъ на проходившихъ дѣвушекъ и съ напускной скромностью на висящія вверху омелы. Груши и яблоки были сложены въ цвѣтистыя пирамиды. Прихотію лавочниковъ кисти винограда были развѣшены весьма затѣйливо, весьма соблазнительно для прохожихъ. Груды коричневыхъ, обросшихъ мхомъ лѣсныхъ орѣховъ своимъ благоуханіемъ заставляли вспоминать былыя прогулки въ лѣсу, когда доставляло такое наслажденіе утопать ногами въ сухихъ листьяхъ. Пухлыя сушеныя яблоки изъ Норфолька, смуглымъ цвѣтомъ еще рѣзче оттѣнявшія желтизну апельсиновъ и лимоновъ, были сочны и мясисты и, казалось, такъ и просились, чтобы ихъ, въ бумажныхъ мѣшкахъ, разнесли по домамъ и съѣли послѣ обѣда. Даже золотыя и серебряныя рыбы, выставленныя въ чашкѣ среди этихъ отборныхъ фруктовъ — тупыя существа съ холодной кровью, — кругобразно и беззаботно плавая въ своемъ маленькомъ міркѣ другъ за другомъ и открывая ротъ при дыханіи, казалось, знали, что творится нѣчто необычное.
А лавки колоніальныхъ товаровъ! Онѣ еще заперты. Быть можетъ, снята только одна-другая ставня. Но чего, чего не увидишь тамъ, хотя бы мелькомъ заглянувъ въ окна!
Чашки вѣсовъ съ веселымъ звукомъ спускались на прилавокъ, бечевки быстро разматывались съ катушки, жестянки съ громомъ передвигались, точно по мановенію фокусника, смѣшанный запахъ кофе и чаю такъ пріятно щекоталъ обоняніе. А какое множество чудеснаго изюма, какая бѣлизна миндаля, сколько длинныхъ и прямыхъ палочекъ корицы, обсахаренныхъ фруктовъ и другихъ пряностей! Вѣдь отъ одного этого самый равнодушный зритель почувствовалъ бы истому и тошноту! Винныя ягоды, сочны и мясисты, французскій кислый черносливъ скромно румянится въ разукрашенныхъ ящикахъ — все, все въ своемъ праздничномъ убранствѣ пріобрѣтало особый вкусъ!
Нo, этого мало. Надо было видѣть покупателей! Въ ожиданіи праздничныхъ удовольствій, они такъ суетились и спѣшили, что натыкались другъ на друга въ дверяхъ, (при чемъ ихъ ивовыя корзины трещали самымъ ужаснымъ образомъ), забывали покупки на прилавкахъ, прибѣгали за ними обратно и продѣлывали сотни подобныхъ оплошностей, не теряя однако прекраснаго расположенія духа.
Но скоро съ колоколенъ раздался благовѣстъ, призывавшій добрыхъ людей въ церкви и часовни, и толпа, разодѣтая въ лучшее платье, съ радостными лицами, двинулась по улицамъ. Тотчасъ же изъ многочисленныхъ улицъ, невѣдомыхъ переулковъ, появилось множество людей, несшихъ въ булочныя свой обѣдъ. Видъ этихъ бѣдняковъ, которые тоже собирались покутить, очень занималъ духа, и онъ, остановясь у входа булочной и снимая крышки съ блюдъ, когда приносившіе обѣды приближались жъ нему, окуривалъ ладаномъ своего факела ихъ обѣды. Это былъ удивительный факелъ: всякій разъ, когда прохожіе, натолкнувшись одинъ на другого, начинали ссориться, достаточно было, духу излить на нихъ нѣсколько капель воды изъ своего факела, чтобы тотчасъ же всѣ снова становились добродушными и сознавались, что стыдно ссориться въ день Рождества. И поистинѣ они были правы.
Спустя нѣкоторое время, колокола смолкли, булочники закрыли лавки. Надъ каждой печкой остались слѣды, въ видѣ влажныхъ талыхъ пятенъ, глядя на которыя, было пріятно думать объ успѣшномъ приготовленіи обѣдовъ. Тротуары дымились, словно самыя камни варились.
