Борис Васильев - Кажется, со мной пойдут в разведку...
Но чем ниже солнце, тем больше страха. Кажется, я уже не хочу этого свидания. Я хочу работать. Выполнять что-нибудь сверхсрочное. Нарочно верчусь на глазах у Лихомана, но никаких заданий не поступает. Наконец меня ловит Федор:
— Пошли в баньку, Генка.
— Какую баньку?
— Нормальную. Славка в деревне организовал. Пошли, пошли.
Я слабо упираюсь, а он подталкивает меня сзади. А я ломаюсь, и что-то вру, и сам никак не могу уяснить, что мне нужно в данный момент. В конце концов вместо первого свидания я оказываюсь в бане. В натуральной сельской баньке с каменкой и полком под самой крышей.
— Поддай, Славка!..
Колючий пар взрывается под потолком. Воздуха нет и в помине. Разинув рот, я корчусь на полке под хлесткими ударами веника.
— Славка, поддай еще!..
Ну, все. Прощай, мама. Жизнь кончилась в этой чертовой баньке, потому что я сейчас умру. Я знаю это совершенно точно, и нет сил бороться. Федор с оттяжкой хлещет меня веником, Славка поддает пару. Они давно вышибли из меня все мысли, чувства и силы, я пресмыкаюсь на горячих досках и медленно дохожу.
— Ну куда, куда ползешь?
— Фе-е-е…
— Славка, поддай!..
Славка поддает такую порцию, что вся банька скрывается в облаке пара. Федор теряет меня, я куда-то ползу, извиваясь всем телом, и в конце концов падаю вниз, смачно, как жаба, плюхнувшись на дощатый пол.
— Здесь он!.. — радостно кричит Славка. — Вывалился!..
И в ту же секунду сердце мое делает тройное сальто: Славка выплескивает на меня ведро колодезной воды.
— Сла-а… ва-ва-ва…
— Закаляйся! — смеется Славка и, взяв веник, лезет на полок к Федору.
Кажется, прихожу в себя. Выясняется, что сижу я на полу у двери, в щели которой тянет вечерним холодком. Все тело охватывает какая-то удивительно приятная усталость, голова — как у новорожденного, и хочется петь. Бодро вскакиваю и тут же с грохотом лечу под лавку, сшибая ногами ведро.
— Гляди, Федя, он под лавку полез! — хохочет Славка.
— Скользко!.. — весело поясняю я. — Пол как намыленный!
— Поддай, Генка!..
Теперь поддаю я. С маху плещу водой на раскаленные камни, задыхаюсь в пару, что-то кричу, взвизгиваю, завываю. Потолочная пытка кончилась, а в душе зреет совершенно необъяснимый восторг.
— Хорошо, Генка?
— Грандиозно!..
— Баня — сила, — басит Федор. Голой громадой он возвышается на лавке. Курит и философствует: — Организм полезно на режиме погонять, он этого требует. Клетки обновляются.
— Пивка бы, — мечтательно вздыхает Славка.
— Обещанное-то будет? — настораживается Федор.
— Порядок! — Славка смеется и как-то странно смотрит на меня.
Разомлевшие и ласковые, мы выходим из бани. Федор по-братски обнимает меня за плечи, что-то гудит в уши и направляется в сторону кособокого, замшелого домика.
— Куда, Федя? Нам же налево.
— Точно! — хохочет Славка. — Ну, Генка, ты даешь!..
На крыльце стоит незнакомая женщина. Из-за большого количества упругих окружностей она кажется трехъярусной, как театр.
— С легким паром! — нараспев говорит она. — Закупались вы, соколики. Мы уже все жданочки поели.
Тут мне ловко дают под зад. Я метеором пролетаю мимо трехъярусной, миную сени и вваливаюсь в комнату:
— Здрасте.
В комнате накрытый к ужину стол. За столом еще две женщины.
— Здрасте… — удивленно тянет одна из них.
Поспешно поднимаю сбитую при появлении табуретку и пытаюсь ретироваться. Но в дверях Федор. Ловит меня за плечи и раскланивается:
— Вот и мы! Это Генка-Москвич, любимец экипажа.
— Милости просим! — певуче отзывается третья женщина. — Славочка, со мной сядешь, со мной. Я тебе местечко нагрела.
Через минуту я уже сижу за столом, зажатый между Федором и второй женщиной. Передо мной тарелка с горой закусок и стакан.
— Мне не надо, Славка! Я же не…
И я все-таки пью. Пью, ничего не соображая. Ем, снова пью, что-то принимаюсь рассказывать. Славка хохочет, а соседка заботливо, совсем как мама, кормит меня с ложечки.
Потом мы поем песни. Я не знаю слов, но добросовестно ору, когда надо подпевать. Славка вылезает плясать и пляшет очень ловко. За ним пляшут Федор и первая женщина, а я сижу в углу и доказываю своей соседке, какие у нас в экипаже замечательные люди. Она смотрит в упор и кивает, соглашаясь с каждым словом. Потом вдруг все начинает плыть…
— Федя, где выход?
— Укачался! — смеется Славка.
Придерживая за плечи, Федор ведет меня во двор, усаживает на бревна:
— Что, Генка, худо?
— Худо, — соглашаюсь я.
— Может, стравишь?
Это предложено просто, как пирамидон. Но я отказываюсь:
— Водички бы…
— Сейчас. Только не упади.
Он уходит в дом. Хлопает дверь, и я ощущаю великую тягость. Встаю и, заметно пошатываясь, иду напрямик. Натыкаюсь на ограду, перелезаю, ковыляю по грядкам, утопая в ботве. Потом меня энергично выворачивает, и горизонт сразу светлеет. Я выбираюсь из огорода, попадаю в чужой двор и нахожу целый ворох восхитительно грязной соломы.
Просыпаюсь внезапно. Надо мной густое вечернее небо. Где-то брешет собака, где-то пиликает гармонь и въедливый женский голос выводит частушку.
Сажусь и долго соображаю, что к чему, с трудом соединяя разбежавшиеся под черепом обрывки: напился, забрел в чужой двор и уснул. Стыд разливается во мне, как чернила. Брожу задами, отбиваясь от собак. Интуитивно выбираюсь к реке. Радостно лезу в нее, окунаюсь по шею, плыву и вылезаю на незнакомый берег. Оглядываюсь, трясясь от озноба, и никак не могу сообразить, где база.
— Генка-а!..
Далекий призыв с того берега. По тенорку узнаю Славку.
— Москвич!..
Это Федор. Значит, ищут, и, судя по охрипшим голосам, ищут давно. Имя мое в различных словосочетаниях еще некоторое время сотрясает вечернюю тишину, а я сворачиваю вдоль берега в надежде выйти на траверз нашей базы.
Слева тускло поблескивает река, и я продираюсь сквозь кусты напролом. Выхожу на откос и долго иду, утопая в песке. Скоро должны показаться огни базы.
И вдруг слышу голоса. Один бубнит толсто и недовольно, другой тонко и настойчиво наседает.
— …заладили: пеэмпе да пеэмпе! Как может инженер да еще испытатель решать априори судьбу трехлетней работы? — рокочет толстый голос.
— Слушайте, давайте начистоту, без кастовых заблуждений, — резко говорит тонкий. — Мы одни, и баки заливать некому. Сочинили в кабинете, хватанули премию, а теперь бьетесь за дерьмовую конструкцию с волчьим остервенением. Я гоняю машину двадцать тысяч километров, и всю дорогу из планетарок хлещет масло, как из рождественского гуся. Шестерни гремят, фиксаторы ни к черту не годятся, и только мои асы еще кое-как умудряются управлять… У вас, кажется, клюет.
— Черта тут клюнет, — вздыхает толстый. — Загнали меня в болото, где отродясь ничего не водилось.
— А червяка, между прочим, сожрали.
— Да?.. Темно, как в печке. Я сматываю удочки, Юлий Борисович.
— Что вы, Георгий Адамыч. Клев только начинается.
Теперь я соображаю, кто сидит под кустами: главный конструктор, которого ребята нелегально называют Жорой, и наш Лихоман. Я шагаю, но, услышав главного, вовремя останавливаюсь, а затем и сажусь.
— Слушайте, вы меня специально сюда заманили?
— Да. И не отпущу, пока не поговорим по душам.
— Ну-ну, — недовольно ворчит главный. — Между прочим, ваши методы, Юлий Борисыч, мягко выражаясь, неэтичны. Акт, столь вдохновенно сочиненный слесарем, оказался липой. Да, липой! Я говорил с техником Березиным, и он сознался, что сам налетел на столб.
— Березина уволю к чертовой матери.
— За то, что говорит правду?
— За то, что глуп и путает причину со следствием. Вездеходом управлять сложно, а в условиях бездорожья и опасно… Клюет!..
— Разве?
— Клюет, тяните!.. Эх вы, рыбак. Сажайте нового червя: сожрали.
— Ни черта не вижу.
— Привыкнете. Я вам заявляю с полной ответственностью: пеэмпе надо менять коренным образом. Будете упираться — подам докладную. Откажете — напишу в министерство.
— Пугаете?
— Предупреждаю. Я испытатель, Георгий Адамыч. Вы отвечаете за конструкцию, я — за эксплуатацию… На червяка, между прочим, полагается плевать.
— Мистика.
— Примета. Дадите задание переделать планетарку?
— Я правильно плюнул?
— Сойдет. Да или нет?
— Ох и настырный же вы мужик, Юлий Борисыч, — вздыхает главный. — Сказать «нет» в нашем деле труднее, чем сказать «да»…
— Генка!!! — со страшной силой гремит над моей головой.
Вскакиваю и сталкиваюсь с Федором и Славкой.
— Ну я. Чего кричишь.
Федор с размаху отпускает мне увесистую затрещину. Искры сыплются из глаз.
— Кто тут? — сердито спрашивает Лихоман. — Что за крик?
— Мы, Борисыч, — хмуро говорит Федор.
— Нашли время и место. Марш спать: в пять утра выезд.
Спотыкаясь, шагаем через кочковатое болото к базе. Федор — впереди, не оглядываясь.
— Задал ты нам шороху! — тихо смеется Славка. — Всю деревню облазили, Федор в речку нырял…
