Сигрид Унсет - Улав, сын Аудуна из Хествикена
– Да, род мой из тех мест – Улав и Тургильс и ныне наши родовые имена. Но секира зовется Эттарфюльгья, и я не знаю, как она попала отцу в руки.
– Ну, стало быть, это другая секира – такая острая наугольная ковка встречалась часто в старину, – сказал монах; он погладил красиво изогнутую лопасть секиры. – И, может, твое счастье, сын мой, что другая; коли память мне не изменяет, та секира, о которой я говорил, приносит несчастья.
Он снова повторил, как найти оружейника, и, дружески простившись с Улавом и Ингунн, ушел.
Они отправились на поиски оружейника. Ингунн шагала впереди – в просторной одежде, волочившейся по земле, она выглядела совсем взрослой. Улав плелся сзади, усталый и удрученный. Он так радовался поездке в город – хотя и сам едва ли знал, что его там ожидает. Прежде он бывал здесь со старшими, и они вместе ходили на ярмарку. Его глазам, внимательно и жадно смотревшим вокруг, все казалось занятным и праздничным: торговые сделки, палатки в торговых рядах, усадьбы, церкви, в которых они бывали; в домах их приглашали к столу, а улицы были запружены людьми и лошадьми. Ныне же он был всего лишь подросток, который шел со своей юной подругой, и во всем городе не было места, где бы он мог приклонить голову, – никого он не знал, денег у него не было, времени ходить по церквам у них тоже не было. А через несколько часов им предстоял обратный путь. И он несказанно страшился этой бесконечной поездки на лодке, а затем странствия по горам через всю округу. Одному господу ведомо, в какое время ночи они попадут в усадьбу! И их еще накажут за то, что они тайком убежали из дому! Под конец они отыскали оружейника. Он долго и внимательно разглядывал секиру, поворачивал ее то так, то этак и под конец сказал, что починить ее будет трудно. Такая ковка ныне почти не встречается. Нелегко наложить лезвие на лопасть так, чтоб оно снова не треснуло и не оторвалось при сильном ударе – к примеру сказать, о шлем или хотя бы о крепкий череп. Виной тому лопасть, изогнутая в виде большого полумесяца, да еще с бородкой сверху и снизу. Ясное дело, он постарается изо всех сил, но не может поручиться, что не повредит золотых украшений, когда начнет сваривать лезвие с лопастью и бить молотком… Улав немного подумал, но иного выхода не увидел; он оставил секиру оружейнику и сговорился с ним о плате за работу.
Но когда Улав упомянул, откуда он, оружейник испытующе вскинул на него глаза.
– Тебе, верно, не терпится получить секиру поскорее назад? Да… Так, стало быть, они нынче точат свои секиры во Фреттастейне?
Улав сказал, что ничего про то не знает…
– Ну, нет так нет! Уж коли Стейнфинн что и замышляет, так вряд ли станет сказывать о том младшим дружинникам…
Улав взглянул на оружейника, будто хотел что-то вымолвить, но смолчал. Затем распрощался и ушел.
Они миновали пруд, и Ингунн собиралась было свернуть на тропинку меж плетнями, которая вела на Зеленую улицу. Но Улав удержал ее, взяв за руку: «Мы можем пройти здесь».
Усадьбы на Зеленой улице были выстроены по одной стороне, на невысокой гряде холмов. На краю пашен за приусадебными службами и огородами спускалась вниз сточная канава, уносившая грязь и нечистоты. Вдоль канавы была протоптана тропинка. Ясени, яблони и высокие кусты роз в садах отбрасывали тень, так что воздух казался прохладным и сырым. Синие мухи, словно искры, летали в зеленоватом сумраке, где буйно росла крапива и всякие другие жесткие высокие сорняки; люди сваливали сюда на гноище отбросы, и за усадебными службами высились груды жирного навоза. Дорожка была скользкой от жижи, стекавшей из гниющих навозных куч, а воздух насыщен вонью отбросов, тления и тонким запахом дягиля, окаймлявшего русло канавы лавиной зеленовато-белых цветов.
А по другую сторону канавы лежали пашни, залитые знойными лучами послеполуденного солнца; раскинувшиеся здесь и там среди пашен рощицы лиственных деревьев отбрасывали на траву длинные тени. Пашни простирались до самого низа, до маленьких усадеб на Прибрежной улице, а за ними виднелось озеро, синее, отливающее золотом, и низкие берега острова Хельгеей, окутанного дымкой послеполуденного тумана.
Ингунн с Улавом шли молча. Он теперь на несколько шагов впереди. Здесь, на задворках садов, в тени, стояла редкостная тишина – только мухи жужжали. На городском выгоне брякала боталом корова. На отдаленной лесной гряде до жути отчетливо прокуковала кукушка… Внезапно сверху, от домов, донесся пронзительный женский вскрик, а потом – смех мужчины и женщины. Там, в саду, какой-то парень, подойдя сзади, обнимал девушку; бадья, полная рыбьих голов и помоев, которую она выронила из рук, покатилась вниз, к изгороди, а оба они – за нею, чуть ли не вверх тормашками. Когда они заметили на тропинке Улава с Ингунн, парень отпустил девушку; перестав смеяться, они зашептались, глядя им вслед.
Невольно Улав остановился на миг, так что Ингунн, поднявшись в гору вслед за ним, оказалась рядом, и ему пришлось идти между нею и изгородью. Краска медленно заливала его светлое лицо, и, проводя Ингунн мимо этой парочки, он опустил глаза. Мысль о непотребных домах в городе, о которых столько судачили челядинцы Стейнфинна, впервые обдала его волной жара и беспокойства, когда он вдруг спросил себя: а может, это один из тех домов и есть…
Тропинка свернула, и чуть впереди себя, над купами деревьев, Улав с Ингунн увидали светло-серые громады стен и свинцово-белесую крышу церкви Христа Спасителя, а также каменную ограду епископской усадьбы. Остановившись, Улав повернулся к девушке:
– Ингунн, ты… ты слыхала, что сказал брат Вегард… и оружейник тоже?
– Ты о чем?
– Брат Вегард спросил, не велел ли Стейнфинн подрядить оружейника во Фреттастейн, – медленно ответил Улав. – А Йон-оружейник спросил, не точим ли мы нынче свои секиры.
– Почему они это спросили? Улав… у тебя такой чудной вид!
– Сам не знаю. Может, с тинга разнеслись какие вести… На этих днях люди начали разъезжаться с тинга…
– Ну и что?
– Да я ничего не знаю. Может, Стейнфинн велел объявить о чем-то…
Девушка вдруг подняла обе руки и положила их на грудь Улаву. Он, прикрыв ее руки ладонями, крепко прижал их к груди. И пока они так стояли, душу Улава, еще более властно, чем прежде, заполонило новое ощущение – они вышли в открытое море… То, что с ними было раньше, миновало навсегда; они вышли в житейское море навстречу новому и неизведанному. И, неотрывно глядя в ее потемневшие, настороженные глаза, он понял: она чувствует то же, что и он. Всей душой, всем телом он понял: Ингунн всецело предалась ему и вместе с тем – цепко держала его. Ведь с ней происходило то же самое: как и он, она предчувствовала перемены, которые произойдут с ними, в их судьбе, и невольно потянулась к нему. Да и немудрено – они так срослись за время своего заброшенного, неласкового детства! И ныне стали ближе друг другу, чем все люди на земле.
Уверенность в этом была им несказанно мила. И стоя вот так, недвижимо, и глядя друг другу в лицо, они словно бы стали единою плотью лишь оттого, что их теплые руки тесно переплелись. Сырость на тропе, проникавшая сквозь мокрые башмаки, солнечный свет, окутывавший их теплом, терпкие запахи, которые они вдыхали, редкие звуки послеполуденного часа – казалось, будто они воспринимали все это чувствами одной души и одного тела.
Внезапно в их тихое, безмолвное опьянение ворвался раскатистый благовест – мощные удары меди с колоколен кафедрального собора, усердный звон маленького колокола церкви Воздвиженья. Звонили к вечерне и на мысу, в монастыре Святого Улава. Улав отпустил руки девушки.
– Нам пора!
У обоих было такое ощущение, будто колокольный звон благовестил о том, что таинство свершилось. Невольно взяли они друг друга за руки, словно шли из-под венца, и так и продолжали идти, пока не очутились наверху, на городской улице.
Когда Ингунн с Улавом вошли в маленькую темную церковь, монахи уже были на хорах и начали отправлять вечернюю службу. Не горела ни одна свеча, и только пред дарохранительницей с причастием теплилась лампада да на аналоях монахов мерцали крошечные фитильки. Иконы, металлические украшения и церковная утварь поблескивали в коричневатом полумраке, сгущавшемся в кромешную тьму в вышине, под сложенными накрест балками кровли. Сильно пахло смолой, которой недавно, по ежегодному обыкновению, пропитали церковь, и еще с дневного богослужения сохранился в церкви слабый, но острый запах благовоний.
В странном смятении преклонили они колени у дверей и, опустив головы ниже, чем всегда, с необычайным благоговением шептали молитвы. Потом поднялись и тихонько разошлись каждый на свою сторону.
Прихожан в церкви было мало. На мужской стороне кое-где на скамьях, накрепко прилаженных к стенам, сидели старики, да несколько человек помоложе стояли коленопреклоненные в тесном корабле храма меж скамьями и колоннами – то были, по видимости, большей частью работники из монастыря. На женской стороне Улав не увидел никого, кроме Ингунн; она стояла, прислонившись к передней колонне, и пыталась разглядеть иконы под балдахином над боковым алтарем.
