Исроэл-Иешуа Зингер - Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Здесь, на своей большой фабрике, Хайнц Хунце — монарх. В его руках судьбы людей, пусть не миллионов людей, как у настоящих монархов, но все-таки нескольких тысяч его работников. Они, его рабочие, их жены и дети, в его власти. Когда он хочет, он отпускает их с работы пораньше, чтобы они могли пойти в шинки выпить пива, растянуться на траве вокруг фабрики или отправиться в певческий союз, чтобы попеть свои немецкие церковные и любовные песни, играя на музыкальных инструментах. От него зависит, возьмет ли молодой рабочий в жены забеременевшую от него работницу и тем скроет ее позор, или же бросит ее с байстрюком на всеобщее посмешище. Его воля, будет ли фабрика работать день и ночь, так чтобы рабочие выбивались из сил, но при этом зарабатывали на целый рубль в неделю больше и их жены заправляли суп не растительным маслом, а свиным салом. Он мог по своему желанию остановить фабрику вовсе, заставив рабочих слоняться без дела и без заработка, а их жен — торговать собственным телом, чтобы принести домой несколько картофелин или буханку хлеба.
К нему приходят матери просить, чтобы он стал крестным отцом их новорожденным детям, которых они называют его именем — Хайнц; к нему приходят молодые парни просить разрешения жениться на девушках, пленивших их сердца; к нему приходят смущенные отцы рассказать о прибавлении в семействе и попросить маленькую прибавку к жалованью.
Все принадлежит ему: фабрика, похожие на казармы красные кирпичные дома, в которых живут рабочие; окрестные поля, на которых ткачи сажают картошку и капусту; леса, в которых женщины летом собирают кору и валежник, чтобы топить зимой жилье; церковь, в которой они молятся по воскресеньям и праздникам; лазарет, в который отвозят тех, кто теряет из-за фабричных машин пальцы, руки и даже жизнь; кладбище, на которое увозят усопших; певческий союз, в котором поют о родине и о любви.
Он здесь монарх, старый Хайнц, и он больше монарх, чем те монархи, что висят у него на стене. О нем говорят беззубые старики-ткачи, не выпускающие изо рта трубку и без конца рассказывающие истории о тех временах, когда старый Хайнц сам стоял за ткацким станком и не раз разговаривал с ними за кружкой пива. О нем тихо беседуют молодые мужчины, их жены и даже дети в колыбельках. Каждый его шаг, каждое слово, каждое движение оцениваются, взвешиваются, обсуждаются, пережевываются.
И как любой монарх он, Хайнц Хунце, терпеть не может, когда другие хотят стать с ним наравне, а то и превзойти его. Он кипит от гнева на Фрица Гецке, бывшего своего подмастерья, который вслед за ним построил точно такую же фабрику. И товары он производит те же самые. Какой бы новый образец он, Хайнц Хунце, ни выработал, этот Гецке тут же выпускает такой же. И что самое обидное, Хунце никак не удается покончить с этим Гецке. Хайнц Хунце извел массу денег, чтобы убрать с рынка эту свинью Франца, и все впустую. Он уже снижал цены на товары, даже ставил их ниже себестоимости, лишь бы свалить конкурента, но тот выстоял. Никакой черт его не берет, и Хайнц Хунце просто трясется от злости.
— Я эту собаку забью насмерть! — орет он с саксонским выговором, забыв о том, что дочери больше не позволяют ему разговаривать на этом простонародном немецком диалекте. — О нет, так не следует говорить…
Рядом с ним за столом, без шляпы, в одной ермолке на макушке, сидит реб Авром-Герш Ашкенази и качает головой в знак отрицания.
— Герр Хунце, — уговаривает он его, — довольно. Лучше всего заключить с ним мир. Святое Писание говорит, что на мире стоит вселенная.
Он тут же понимает, что употребил древнееврейское слово «шолем», то есть «мир», которое немец Хунце может не понять[23]. Но пока реб Авром-Герш подыскивает слово, чтобы объяснить Хунце, что такое «шолем», тот вскакивает и кричит:
— Что? Шолем? Шолем с этой свиньей? С этим вшивым мерзавцем? О нет! Да я лучше сдохну, реб Авром-Герш.
Реб Авром-Герш очень тронут тем, что немец понимает древнееврейское слово «шолем», и тем, что он называет его, как еврей, по имени — «реб Авром-Герш». Однако, несмотря на это, он не согласен с планом старика угробить Гецке. Он поглаживает свою черную бороду и успокаивает кипятящегося немца.
Он прекрасно понимает, что герра Хунце, крупного фабриканта и основателя самой большой фабрики, обижает то, что такое ничтожество, как бывший подмастерье, во всем копирует своего бывшего хозяина. Это некрасиво с его стороны, это неблагодарность, но дело здесь ни при чем. Дело есть дело. У кого деньги, у того и право на свое мнение. А у Гецке есть деньги. Ой есть. Он богат. К тому же у него есть процентники, которые дают ему деньги. Он не позволит убрать себя с рынка, сколько бы герр Хунце ни сбивал цены на товары. Гецке все это выдержит, потому что речь идет об амбициях. От его с Хунце конкуренции выигрывают только лавочники, покупающие товар за гроши. К тому же под вексели деньги дают каждому проходимцу. Дело кончится тем, что обе фабрики пойдут ко дну. Лучше заключить мир, объединить фабрики, стать компаньонами. Сделать одну фирму — «Хайнц Хунце и Фриц Гецке».
Хайнц Хунце выпрыгивает из кресла.
— Да я даже слушать этого не хочу, — стучит по столу немец. — Лучше молчите, реб Авром-Герш, — говорит он, переходя на лодзинский идиш, и закрывает ладонью рот реб Аврому-Гершу. — Я не буду водить с этой свиньей компанию!
Реб Авром-Герш поглаживает свою черную бороду и спокойно выходит. В дверях он задерживается. Он хочет, перед тем как уйти, рассказать немцу притчу. О том, как плох гнев, как из-за таких вещей рушились миры. Ему очень хочется рассказать немцу историю из Талмуда про Камцу и Бар-Камцу, из-за ссоры между которыми был разрушен Иерусалим. Но он не может найти подходящих слов, чтобы немец его понял. Он не верит, что иноверец сможет понять на идише такие сложные вещи. И он машет рукой, уходя, и фамильярно говорит всего несколько простых слов:
— Герр Хайнц, когда вы с Божьей помощью успокоитесь, подумайте над моими словами. Только это может спасти фирму.
Старый Хунце так разозлен, что даже не может набить свою трубку табаком, потому что руки у него дрожат.
— Ты, — обращается он к слуге в зеленом охотничьем костюме, — набей мне трубку. Быстро, ты, собака!
От злости он ругается и разговаривает на простонародном немецком диалекте, как во времена, когда он сам еще стоял за ткацким станком.
Глава шестая
Реб Авром-Герш разделил своих сыновей, отдав их в обучение разным меламедам.
Хотя разница в возрасте между братьями всего несколько минут, в изучении Торы она велика. Янкев-Бунем не отличается от других мальчишек его лет. Он уже изучает Гемору, но большого толка от него не видно. Меламеду с огромным трудом удается вдолбить в него его лист Геморы, который мальчишка не слишком хорошо понимает. Но выучивает его и пересказывает слово в слово в субботу, когда отец проверяет его после дневного сна.
— Ладно, пусть будет так, — говорит реб Авром-Герш, не особенно довольный сыном. — Иди к маме и скажи, чтобы она дала тебе субботних лакомств. И серьезнее относись к учебе.
Янкев-Бунем видит, что отец не слишком им доволен, и тень ложится на его веселое широкое лицо. Но лишь на мгновение. Как только мама ставит перед ним кихелех[24] со сливовым цимесом, к нему сразу же возвращается его обычная жизнерадостность. Он наслаждается сладостями, как и всем на свете, и ему снова хочется смеяться неизвестно от чего.
Совсем иное дело с Симхой-Меером.
Симха-Меер — илуй[25]. В его десять лет ему уже мало простого меламеда. И отец отделил его от брата, забрал из хедера и отдал к реб Боруху-Вольфу Ленчицеру, который обучает мальчиков, уже отпраздновавших бар мицву[26], и даже молодых парней, что уже ходят в женихах. Каждую субботу реб Борух-Вольф приходит к реб Аврому-Гершу проверить успехи своего ученика. Он выпивает целое море субботнего чая, который ему подливают из каменного горшка, обернутого тряпками для сохранения тепла. Он задает Симхе-Мееру заковыристые вопросы, пересказывает ему толкования пшата[27], который тот схватывает на лету. Реб Борух-Вольф потеет от горячего чая и от смышлености мальчишки.
— Реб Авром-Герш, — шепчет он на ухо отцу ученика так, что и Симха-Меер может его услышать, — мальчик растет илуем, у него великолепно работает голова.
Реб Авром-Герш счастлив, но все-таки неспокоен.
— Смотрите, чтобы он рос богобоязненным, реб Борух-Вольф, — просит он учителя.
Он постоянно помнит слова Воркинского ребе, что его сыновья будут богачами. Ребе не сказал, что они будут богобоязненными евреями. И на сердце у реб Аврома-Герша тревожно. Больше из-за Симхи-Меера, чем из-за Янкева-Бунема. Именно потому, что у паренька такая голова, что все считают его илуем, отец боится за него. К тому же у мальчишки есть свои заскоки: он все хочет знать, всюду сует свой нос, все ловит на лету, все понимает и вечно в беспокойстве. Реб Авром-Герш знает, что дело в его голове, которая так великолепно работает. Он знает, что таковы все илуи, но это его не успокаивает. Ведь богобоязненность важнее учености, лучше простой набожный еврей, чем знаток Торы с острым умом, но без страха Божьего. И он отправляет Симху-Меера на кухню за субботними печеньями, чтобы иметь возможность спокойно поговорить с его меламедом о богобоязненности.
