Эрнест Хемингуэй - Праздник, который всегда с тобой
Мы пошли выпить по бокалу шампанского в баре под трибуной и подождали, пока объявят выигрыши.
— Ох, скачки эти тяжело даются, — сказала жена. — Ты видел, как он его настигал?
— У меня до сих пор все замирает.
— Сколько он принесет?
— Ставка была восемнадцать к одному. Но под конец на него могло больше народу поставить.
Лошади прошли мимо — наш мокрый, с раздутыми ноздрями, жокей похлопывал его.
— Бедняга, — сказала она. — Мы-то только ставили.
Мы посмотрели им вслед, выпили еще по бокалу шампанского, а потом был объявлен выигрыш: 85. Это означало, что выплатят восемьдесят пять франков за десять.
— Видно, под конец на него много поставили, — сказал я.
Но мы выиграли много денег, большие деньги для нас, и теперь у нас была и весна, и деньги. Я подумал, что больше ничего и не надо. В такой день взять по четверти выигрыша каждому на расходы, а половину капитала оставить для скачек. Капитал для скачек я держал в секрете, отдельно от остальных денег, а скачки в том или другом месте проводились ежедневно.
Позже в том же году, когда мы вернулись из поездки и нам опять повезло на каких-то скачках, мы зашли по дороге домой в «Прюнье» и, оглядев в витрине все чудеса с ясно прописанными ценами, сели за стойку. Мы ели устрицы и крабы по-мексикански, запивая бокалами сансера. Мы пошли домой через сад Тюильри уже затемно, остановились, посмотрели через арку Карусель на темный сад, на огни площади Согласия за темным садом, на длинную цепочку огней, взбегающих к Триумфальной арке. Потом мы посмотрели назад, на темный Лувр, и я спросил:
— Как думаешь, это правда, что все арки расположены на одной линии? Эти две и Сермионская в Милане[9]?
— Не знаю, Тэти. Раз говорят — наверное, знают. А помнишь, как мы весной спустились на итальянскую сторону Сен-Бернара, после подъема в снегах, и втроем с Чинком весь день шли до Аосты?
— Чинк назвал это «Через Сен-Бернар в городских туфлях». Помнишь свои туфли?
— Бедные туфли. Помнишь, как мы пили фруктовый коктейль в кафе «Биффи» в галерее — «Капри» со свежими персиками и земляникой из высокого стеклянного кувшина со льдом?
— Вот там я и подумал об этих трех арках.
— Я помню Сермионскую. Она похожа на эту.
— Помнишь, в Эгле вы с Чинком сидели в саду и читали, пока я ловил рыбу?
— Да, Тэти.
Я вспомнил Рону, узкую и серую, полную талой воды, и два канала, богатых форелью, — канал Роны и Штокальпер. Штокальпер в тот день был прозрачен, а ронский — еще мутный.
— Помнишь, когда конские каштаны были в цвету и я пытался вспомнить, что мне рассказал, кажется, Джим Гэмбл про глицинию, — и никак не мог вспомнить.
— Да, Тэти, а вы с Чинком все говорили о том, как написать о чем-то правдиво — правильно показать, а не описывать. Я все помню. Иногда он был прав, иногда — ты. Я помню, вы спорили о формах, о фактурах, об освещении.
Мы вышли из Лувра через ворота, перешли улицу и теперь стояли на мосту, опершись на парапет и глядя на воду.
— Мы трое вечно обо всем спорили, но всегда о чем-то конкретном и подтрунивали друг над другом. Я помню все, что мы делали и о чем говорили в той поездке, — сказала Хэдли. — Правда. Все помню. Когда вы с Чинком разговаривали, я тоже участвовала. Не то что в роли жены у мисс Стайн.
— Хотел бы я вспомнить тот рассказ о лозах глицинии.
— Это было не важно, Тэти. Там дело было в лозах.
— Помнишь, я принес вино из Эгля в шале. Нам продали его в трактире. Сказали, что оно пойдет к форели. Мы завернули бутылку, кажется, в «Газетт де Лозанн».
— Вино сион было еще лучше. Помнишь, когда мы вернулись в шале, фрау Гангесвиш приготовила ее au bleu[10]? Чудесная была форель, Тэти. Мы пили сион, ели на террасе над склоном горы и смотрели на озеро, на хребет Дан-дю-Миди за ним, наполовину под снегом, и на деревья в устье Роны, где она впадает в озеро.
— Зимой и весной нам всегда не хватает Чинка.
— Всегда. А мне и сейчас не хватает, хотя весна прошла.
Чинк был кадровый военный и прибыл в Монс из Сандхерста. Познакомился я с ним в Италии, и он был моим лучшим другом, а потом долгое время — нашим лучшим другом. В ту пору он проводил отпуска с нами.
— Он постарается получить отпуск будущей весной. Он написал из Кельна на прошлой неделе.
— Знаю. Надо жить сейчас и пользоваться каждой минутой.
— Сейчас мы смотрим, как вода бьется в этот устой. Интересно, что мы увидим, когда посмотрим вдоль реки.
Мы посмотрели, и вот что было перед нами: наша река, и наш город, и остров в нашем городе.
— Нам очень везет, — сказала она. — Надеюсь, Чинк приедет. Он о нас заботится.
— Он так не думает.
— Конечно, нет.
— Он думает, мы вместе исследуем.
— Так оно и есть. Но важно, что исследуешь.
Мы прошли по мосту и очутились на нашем берегу реки.
— Ты опять проголодалась? — спросил я. — А то ходим, болтаем.
— Конечно, Тэти. А ты?
— Пойдем в какое-нибудь прекрасное место и закажем по-настоящему роскошный ужин.
— Куда?
— «Мишо»?
— Замечательно — и близко.
По улице Сен-Пер мы дошли до угла улицы Жакоб, остановились и посмотрели через окно на картины и мебель. Мы стояли перед рестораном «Мишо» и читали меню на щите. Ресторан был полон, мы ждали, когда посетители выйдут, наблюдали за столами, где уже пили кофе.
Мы успели проголодаться, пока гуляли, а «Мишо» для нас был привлекательный и дорогой ресторан. В то время там обедал Джойс с семьей — он и жена у стены; Джойс, подняв в одной руке меню, смотрит на него через толстые очки; рядом — Нора, ест изящно, но с аппетитом; Джорджо, худой, франтоватый, с прилизанным затылком; Лючия с густыми кудрявыми волосами, не совсем еще взрослая девушка; все разговаривают по-итальянски.
Стоя перед рестораном, я задумался о том, только ли голод чувствовали мы на мосту. Спросил жену, и она сказала:
— Не знаю, Тэти. Голод бывает разных видов. Весной их больше. Но это прошло. Память — тоже голод.
Я был глуп и, глядя через окно, как там подают два tournedos[11], понял, что голод испытываю самый обыкновенный.
— Ты сказала, что сегодня нам везло. Конечно, повезло. Но нам дали очень ценный совет и информацию.
Она рассмеялась:
— Я не скачки имела в виду. Ты так буквально все понимаешь. Я имела в виду, что везет в других отношениях.
— Не думаю, что Чинка интересуют скачки, — сказал я, подтвердив свою глупость.
— Да. Интересовали бы, если бы сам скакал.
— А ты хочешь еще ходить на скачки?
— Конечно. И теперь мы можем пойти, когда захотим.
— Ты правда хочешь?
— Конечно. А ты разве нет?
Попав наконец в ресторан, мы чудесно поужинали, но когда закончили, и вопрос голода уже не стоял, и сели в автобус до дома, похожее на голод чувство, которое мы испытывали на мосту, нас не отпускало. Не отпускало, когда поднялись в комнату, легли в постель и сошлись в темноте. Когда я проснулся и через открытое окно смотрел на залитые лунным светом крыши, оно по-прежнему не отпускало. Я убрал лицо из лунного света в тень, но уснуть не мог, лежал без сна и думал об этом. Мы дважды просыпались в эту ночь, и теперь жена сладко спала в лунном свете. Мне надо было это обдумать, но голова не работала. Еще утром, когда я встал, увидел весну-изменницу, услышал свирель пастуха с козьим стадом и спустился за программой скачек, жизнь казалась совсем простой.
Но Париж был очень старый город, а мы — молоды, и все было не просто — ни бедность, ни свалившиеся деньги, ни лунный свет, ни различие между правильным и неправильным, ни дыхание той, что лежала с тобой в лунном свете.
6
Конец одной страсти
В тот год и в последующие мы часто ходили на скачки, когда я успевал поработать рано утром; Хэдли ходила с удовольствием, а иногда и с энтузиазмом. Но скачки совсем не то, что подниматься по горным лугам выше границы леса, или поздно вечером возвращаться в шале, или с нашим лучшим другом Чиком через высокий перевал спускаться в другую страну. Мы в скачках не были участниками. Мы играли на деньги. А говорили: сегодня у нас скачки.
Скачки никогда не вставали между нами — это было под силу только людям, — но долгое время присутствовали в нашей жизни как близкий требовательный друг. Это если выразиться деликатно: я, такой моралист в том, что касалось людей и их разрушительных способностей, терпел существо, самое неверное, самое красивое, самое волнующее, порочное и требовательное, потому что оно могло приносить доход. Чтобы сделать его доходным, полного рабочего дня было мало, а у меня для этого не было времени. Я оправдывал себя тем, что пишу о нем. Но в конце концов все написанное мною пропало, и сохранился только один рассказ — тот, что я отправил почтой.
