Пэлем Вудхауз - Том 4. М-р Маллинер и другие
— По-жу-ри-ли?!
— Она была очень рада. Приглашала как-нибудь зайти.
— Мой дорогой! — вскричал епископ. — Почему «зайти»? Переезжайте к нам. Будьте моим секретарем. Жалованье назначьте сами. Если вы женитесь, вам нужно много денег. Не покидайте меня, я ждал вас столько лет!
Августин вернулся домой уже под вечер. Обедал он у викария, оживляя застолье беседой.
— Вам письмо, мистер Маллинер, — услужливо сказала хозяйка.
Августин его взял.
— Как ни жаль, миссис Уордл, — заметил он, — я вскоре уезжаю.
— Ах, Боже мой! Если что не так…
— Нет-нет, епископ берет меня в секретари. Переезжаю в его дворец.
— Подумать только! Вы и сами будете епископом, мистер Маллинер.
— Возможно. Весьма возможно. Что ж, почитаем, что нам пишут.
Он распечатал письмо. Пока он читал, лоб его прорезали морщины.
«Дорогой Августин! Пишу в спешке, твоя тетя натворила дел. 1 Она послала тебе образец моего нового снадобья, а взяла его — тайно от меня. Если бы она сказала, что думает сделать, я бы предотвратил беду.
Препарат «Эй, смелей!» бывает двух видов, А и Б. А — достаточно мягкое тонизирующее средство, предназначенное для людей. Б годится исключительно для животного царства и создано мною по настойчивым просьбам индийских магараджей.
Как тебе известно, магараджи очень любят охоту на тигров. Сами они при этом сидят на слонах; и часто бывает, что слоны, увидев тигра, поворачивают обратно. Чтобы скорректировать эту тенденцию, я изготовил препарат типа Б. Если подмешать столовую ложку в утренний корм, самый робкий слон бестрепетно пойдет на тигра.
Тем самым, подожди, пока я пришлю средство А.
Твой любящий дядя Уилфрид».
Какое-то время Августин думал. Потом просвистел начало псалма, предназначенного на двадцать шестое июня, и вышел из комнаты.
Через четверть часа двинулась в свой путь телеграмма:
«Шропшир, Лессер Лоссингем, Уилфриду Маллинеру.
Письмо получил. Вышли немедленно ящик препарата Б. Благословенны житницы твои и кладовые твои тчк Второзаконие двадцать восемь зпт пять тчк Августин».
ХОД СЛОНОМ
Еще одно воскресенье продвигалось к концу, когда мистер Маллинер пришел в «Привал рыболова» не в своей фетровой шляпе, а в блестящем цилиндре. Сопоставив это с черным костюмом и с благоговейным тоном, каким он заказывал виски, я вывел, что он побывал в церкви.
— Хорошая проповедь? — спросил я.
— Неплохая. Говорил новый священник. Ничего, приятный.
— Кстати, о священниках, — сказал я. — Что было дальше с вашим племянником, о котором вы рассказывали?
— С Августином?
— С тем, который принимал «Эй, смелей!».
— Это — Августин. Я рад, нет — я тронут, что вы запомнили мою немудреную повесть. Мир себялюбив, нелегко найти хорошего слушателя. Так на чем мы остановились?
— Он стал секретарем епископа и переехал к нему.
— Ах, да! Что ж, перенесемся на шесть месяцев.
Добрый епископ Стортфордский (сказал мистер Маллинер) обычно начинал день в веселом, радостном духе. Входя в кабинет, он улыбался, если не напевал псалом; но в это утро мы заметили бы в нем какую-то мрачность. Подойдя к дверям, он помешкал и, с трудом решившись, взялся за ручку.
— Здравствуйте, мой дорогой, — сказал он как-то смущенно.
Августин приветливо посмотрел на него из-за кучи писем.
— Привет, епиша! Как прострел?
— Боли гораздо меньше, спасибо. В сущности, их почти нет. Это — от погоды. Вот, зима уже прошла, дождь миновал, перестал. Песнь Песней, 2, II.
— И слава Богу, — откликнулся Августин. — Письма неинтересные. Викарий святого Беовульфа[87] спрашивает насчет ладана.
— Напишите, не стоит.
— Хорошо.
Епископ смущенно потирал подбородок.
— Маллинер, — сказал он.
— Да?
— Вот вы говорите, «викарий». Естественно, я вспомнил о вчерашней нашей беседе… насчет места в Стипл Маммери.
— Да? — повторил Августин. — Ну, и как же? Епископ скривился от горя.
— Мой дорогой, — проговорил он, — вы знаете, как я вас люблю. Сам по себе я непременно отдал бы место вам. Но возникли непредвиденные сложности. Жена сказала, чтобы я назначил туда ее кузена. Он, — горько добавил епископ, — блеет, как овца, и не отличит стихаря от алтарной занавески.
Августин испытал естественную боль, но он был Маллинер, а значит — умел проигрывать.
— Ну и ладно, епиша, — сердечно заметил он. — Ничего, перебьемся.
— Сами понимаете, — сказал епископ, проверив, закрыта ли дверь, — непрестанная капель в дождливый день и сварливая жена — равны. Притчи, 27, 15.
— Вот именно. Лучше жить в углу на кровле, чем со сварливою женой в пространном доме. Там же, 21,4.
— Как вы меня понимаете, Маллинер!
— Что ж, — сказал Августин, — вот важное письмо. От какого-то Тревора Энтвистла.
— Да? Мы с ним вместе учились. Сейчас он директор нашей школы, Харчестера. Что же он пишет?
— Приглашает на открытие статуи лорда Хемела оф Хемстед.
— Тоже из нашей школы. Мы его звали Туша.
— Есть постскриптум: «Осталось бутылок десять старого портвейна».
Епископ поджал губы.
— Старый хрыч… то есть преподобный Тревор Энтвистл зря думает, что меня пленят столь мирские соображения. Но друг — это друг. Мы едем.
— Мы?
— Я без вас не обойдусь. Школа вам понравится. Прекрасное здание, построено при Генрихе VII.
— Знаю, знаю. У меня там брат учится.
— Вот как? Ах ты, Господи! Я там не был лет двадцать. Да, Маллинер, чего бы мы в жизни ни достигли, любовь к своей школе не проходит. Alma mater, мой дорогой, нежная мать…
— Еще бы!
— Мы стареем, мой дорогой, и нам не вернуть былой беспечности. Жизнь нелегка. Тогда, в отрочестве, мы не знали тягот. Нам не приходилось разочаровывать друзей.
— Да бросьте, епиша! Бросьте и плюньте. Я весел, как всегда.
Епископ вздохнул.
— Хотел бы я быть таким веселым! Как вам это удается?
— Принимаю «Эй, смелей!»
— «Эй, смелей!»?
— Да. Такое средство, изобрел мой дядя Уилфрид. Творит чудеса.
— Угостите меня, мой дорогой. Что-то я приуныл. И с чего они вздумали ставить статую Туше? Метал в людей бумажные стрелы, вымоченные в чернилах. Что ж, не нам судить… Пишите Энтвистлу, мой дорогой, мы едем в Харчестер.
Хотя, как он и сказал Августину, епископ не был в школе двадцать лет, там почти ничего не изменилось — ни парк, ни здание, ни люди. Все было точно таким, как сорок три года назад, когда он впервые туда явился.
Вот кондитерская, где шустрый подросток с острыми локтями норовил протолкаться к прилавку и свистнуть булочку с джемом. Вот — баня, вот — футбольное поле, вот — библиотека, спортивный зал, дорожки, каштаны, все — такое, каким было в те дни, когда он знал о епископах только то, что у них шнурки на шляпе.
Нет, разница была: на треугольном газоне, перед библиотекой, стоял пьедестал, а уж на нем — некая глыба, то есть статуя лорда Хемела, ради которой, собственно, он и приехал.
Шли часы, им все больше овладевало какое-то чувство. Поначалу он принял его за естественное умиление, но естественное умиление, как-никак, ублажает душу; а это — никак не ублажало. Однажды, обогнув угол, он увидел капитана футбольной команды во всей его славе и затрясся, как желе. Капитан почтительно снял шапочку; неприятное чувство прошло, но епископ успел его опознать. Именно это ощущал он сорок с лишним лет назад, когда встречал начальство.
Он удивился. Получалось так, словно какая-то фея тронула его волшебной палочкой, обратив тем самым в измазанного чернилами мальчишку. Общество Тревора Энтвистла это укрепляло. Когда-то юный Килька был его лучшим другом и почему-то совсем не изменился. Увидев его в директорском кресле, при мантии и шапочке, епископ чуть не подпрыгнул — ему показалось на долю мгновения, что, ведомый своим особым юмором, Килька идет на страшный риск.
Как бы то ни было, он с облегчением встретил день торжества.
Само оно показалось ему скучным и глупым. В школьную пору он не любил лорда Хемела и с большим отвращением думал о том, что надо восхвалять его звучной речью.
Кроме того, он боялся. Ему казалось, что вот-вот выйдет кто-нибудь из начальства, даст по кумполу и скажет: «Не выпендривайся».
Но этого не случилось. Напротив, речь имела большой успех.
— Дорогой епископ, — сказал старый генерал Кроувожад, возглавлявший совет попечителей, — посрамили вы меня, старика. Стыдно вспомнить, что я лепетал. А вы… Великолепно! Да, ве-ли-ко-леп-но.
— Спасибо большое, — выговорил епископ, краснея и копая ногой землю.
Время шло, усталость росла. После обеда он в кабинете директора мучился головной болью. Преподобный Тревор Энтвистл тоже был невесел.
