Эдит Уортон - Американская повесть. Книга 2
Имя этого человека было Резерфорд (Расти) Троулер. В 1908 году он потерял обоих родителей — отец пал жертвой анархиста, мать не пережила удара, — и это двойное несчастье сделало Расти сиротой, миллионером и знаменитостью в возрасте пяти лет. С тех пор его имя не сходило со страниц воскресных газет и прогремело с особенной силой, когда он, будучи еще школьником, подвел опекуна-крестного под арест по обвинению в содомии. Затем бульварные газеты кормились его женитьбами и разводами. Его первая жена, отсудив алименты, вышла замуж за главу какой-то секты. О второй жене сведений нет, зато третья возбудила в штате Нью-Йорк дело о разводе, дав массу захватывающих показаний. С четвертой миссис Троулер он развелся сам, обвинив ее в том, что она подняла на борту его яхты мятеж, в результате чего он был высажен на островах Драй Тортугас.[63] С тех пор он оставался холостяком, хотя перед войной, кажется, сватался к Юнити Митфорд;[64] ходили слухи, что он послал ей телеграмму с предложением выйти замуж за него, если она не выйдет за Гитлера. Это и дало Винчелу основание называть его нацистом — впрочем, как и тот факт, что Троулер исправно посещал слеты в Йорквилле.[65]
Все эти сведения я прочел в «Путеводителе по бейсболу», который служил Холли еще и альбомом для вырезок. Между страницами были вложены статьи из воскресных газет и вырезки со светской скандальной хроникой. «В толпе уединясь, — Расти Троулер и Холли Голайтли на премьере „Прикосновения Венеры“.»
Холли подошла сзади и застала меня за чтением: «Мисс Холли Голайтли, из бостонских Голайтли, превращает каждый день стопроцентного миллионера Расти Троулера в праздник».
— Радуешься моей популярности или просто болеешь за бейсбол? — сказала она, заглядывая через плечо и поправляя темные очки.
Я спросил:
— Какая сегодня сводка погоды?
Она подмигнула мне, но без всякого юмора: это было предостережением.
— Лошадей я обожаю, зато бейсбол терпеть не могу. — Что-то в ее тоне приказывало, чтобы я выкинул из головы Салли Томато. — Ненавижу слушать бейсбольные репортажи, но приходится — для общего развития. У мужчин ведь мало тем для разговора. Если не бейсбол — значит, лошади. А уж если мужчину не волнует ни то ни другое, тогда плохи мои дела — его и женщины не волнуют. До чего вы договорились с О. Д.?
— Расстались по обоюдному согласию.
— Это шанс для тебя, можешь мне поверить.
— Я верю. Только шанс ли я для него — вот вопрос.
Она настаивала:
— Ступай и постарайся его убедить, что он не такой уж комичный. Он тебе действительно может помочь, Фред.
— Ты-то сама не воспользовалась его помощью. — Она посмотрела на меня с недоумением, и я сказал: — «Повесть о докторе Вэсле».
— А, опять завел старую песню, — сказала она и бросила через комнату растроганный взгляд на Бермана. — Но он по-своему прав. Я, наверно, должна чувствовать себя виноватой. Не потому, что они дали бы мне роль, и не потому, что я бы справилась. Они бы не дали, да и я бы не справилась. Если я и чувствую вину, то только потому, что морочила ему голову, а себя я не обманывала ни минуты. Просто тянула время, чтобы пообтесаться немножко. Я ведь точно знала, что не стану звездой. Это слишком трудно, а если у тебя есть мозги, то еще и противно. Комплекса неполноценности мне не хватает; это только думают, что у звезды должно быть большое, жирное «Я», а на самом деле как раз этого ей и не положено. Не думай, что я не хочу разбогатеть или стать знаменитой. Это очень даже входит в мои планы, когда-нибудь, даст бог, я до этого дорвусь, но только пусть мое «Я» останется при мне. Я хочу быть собой, когда в одно прекрасное утро проснусь и пойду завтракать к Тиффани. Тебе нужно выпить, — сказала она, заметив, что в руках у меня пусто. — Расти! Будь любезен, принеси моему другу бокал. — Кот все еще сидел у нее на руках. — Бедняга, — сказала она, почесывая ему за ухом, — бедняга ты безымянный. Неудобно, что у него нет имени. Но я не имею права дать ему имя; придется ему подождать настоящего хозяина. А мы с ним просто повстречались однажды у реки, мы друг другу никто: он сам по себе, я — сама по себе. Не хочу ничем обзаводиться, пока не буду уверена, что нашла свое место. Я еще не знаю, где оно. Но на что оно похоже, знаю. — Она улыбнулась и спустила кота на пол. — На Тиффани, — сказала она. — Не из-за драгоценностей, я их в грош не ставлю. Кроме бриллиантов. Но это дешевка — носить бриллианты, пока тебе нет сорока. И даже в сорок рискованно. По-настоящему они выглядят только на старухах. Вроде Марии Успенской.[66] Морщины и кости, седые волосы и бриллианты, — а мне ждать некогда. Но я не из-за этого помираю по Тиффани. Слушай, бывают у тебя дни, когда ты на стенку лезешь?
— Тоска, что ли?
— Нет, — сказала она медленно. — Тоска бывает, когда ты толстеешь или когда слишком долго идет дождь. Ты грустный — и все. А когда на стенку лезешь — это значит, что ты уже дошел. Тебе страшно, ты весь в поту от страха, а чего боишься — сам не знаешь. Боишься, что произойдет что-то ужасное, но не знаешь, что именно. С тобой так бывает?
— Очень часто. Некоторые зовут это Angst.[67]
— Ладно, Angst. А как ты от него спасаешься?
— Напиваюсь, мне помогает.
— Я пробовала. И аспирин пробовала. Расти считает, что мне надо курить марихуану, и я было начала, но от нее я только хихикаю. Лучше всего для меня — просто взять такси и поехать к Тиффани. Там все так чинно, благородно, и я сразу успокаиваюсь. Разве что-нибудь плохое с тобой может приключиться там, где столько добрых, хорошо одетых людей и так мило пахнет серебром и крокодиловыми бумажниками? Если бы я нашла место, где можно было бы жить и где я чувствовала бы себя, как у Тиффани, — тогда я купила бы мебель и дала коту имя. Я думала, может, после войны с Фредом… — Она сдвинула на лоб темные очки, и глаза — серые, с голубыми и зелеными пятнышками — сузились, словно она смотрела вдаль. — Раз я ездила в Мексику. Вот где чудные края, чтобы разводить лошадей. Я нашла одно место у моря. Фред знает толк в лошадях.
С бокалом мартини подошел Расти Троулер и подал его, на меня не глядя.
— Я голодный, — объявил он, и в его голосе, таком же недоразвитом, как и он сам, слышалось раздражающее хныканье, словно он обижался на Холли. — Уже семь тридцать, и я голодный. Ты же знаешь, что сказал доктор.
— Да, Расти. Я знаю, что сказал доктор.
— Ну, тогда гони их. И пойдем.
— Веди себя прилично, Расти. — Она разговаривала мягко, но тоном учительницы, в котором звучала строгость; лицо его от этого вспыхнуло румянцем удовольствия и благодарности.
— Ты меня не любишь, — пожаловался он, словно они были одни.
— Нельзя любить неслуха.
По-видимому, он услышал то, что хотел; ее слова, казалось, и взволновали его, и успокоили. Но он продолжал, будто исполняя какой-то обряд:
— Ты меня любишь?
Она потрепала его по плечу.
— Займись своим дело, Расти. А когда я буду готова, мы пойдем есть, куда ты захочешь.
— В китайский квартал?
— Но никакой грудинки в кисло-сладком соусе тебе не будет. Ты знаешь, что сказал доктор.
Когда, довольный, вразвалочку, он вернулся к гостям, я не удержался и напомнил Холли, что она не ответила на его вопрос.
— Ты его любишь?
— Я же тебе говорю: можно заставить себя полюбить кого угодно. И вдобавок, у него было паршивое детство.
— Раз оно такое паршивое, отчего твой Расти никак с ним не расстанется?
— Пошевели мозгами. Ты что, не видишь, — ему спокойнее чувствовать себя в пеленках, чем в юбке. Другого выбора у него нет, только он очень болезненно к этому относится. Он хотел зарезать меня столовым ножом, когда я ему сказала, чтобы он повзрослел, взглянул на вещи трезво и завел домашнее хозяйство с каким-нибудь положительным, заботливым шофером грузовика. А пока я взяла его на свое попечение; ничего страшного, он безвредный и смотрит на женщин как на кукол, в буквальном смысле слова.
— Слава Богу.
— Ну, я бы вряд ли благодарила Бога, если бы все мужчины были такие.
— Нет, я говорю, слава Богу, что ты не выходишь замуж за мистера Троулера.
Она вздернула бровь.
— Кстати, я не намерена притворяться, будто не знаю, что он богат. Даже в Мексике земля стоит денег. Ну-ка, — сказала она, поманив меня, — пойдем поймаем О. Д.
Я замешкался, придумывая, как бы оттянуть это дело. Потом вспомнил.
— Почему — «Путешествует»?
— У меня на карточке? — сказала она смущенно. — По-твоему, это смешно?
— Не смешно. Просто вызывает любопытство.
Она пожала плечами.
— В конце концов, откуда я знаю, где буду жить завтра? Вот я и велела им поставить «Путешествует». Все равно эти карточки — пустая трата денег. Но мне казалось, что надо купить там хоть какой-нибудь пустяк. Они от Тиффани. — Она потянулась за моим бокалом, к которому я не притронулся, осушила его в два глотка и взяла меня под руку.
