Евгений Чириков - Отчий дом. Семейная хроника
Все, кроме Пенхержевского, дружно захохотали, а Пенхержевский, посмотрев на часы, встал и начал одинаково любезно со всеми прощаться:
— Чрезвычайно интересно, но, к сожалению, поздно уже…
Докладчице он сказал:
— Я чрезвычайно рад счастливому случаю познакомиться с вами. Прошу засвидетельствовать мое почтение вашему супругу! Я во многом пока с ним не согласен, но это неважно: все дороги ведут в Рим![368]
XТоварищ Крупская как внезапно появилась, так внезапно же и скрылась с никудышевского горизонта, но вызванное ею в отчем доме возбуждение умов продолжалось. В «акушерком штате» еще долго шла идеологическая грызня, и ее отголоски нередко раздавались на буржуазной террасе главного дома за вечерним чаепитием, когда сюда стягивались все кадры разнопрограммной революционно настроенной публики.
Однажды начавшись перестрелкой между молодежью, это возбуждение разгорелось в настоящий общий бой, захвативший даже Машиного мужа и Павла Николаевича. Сашенька явилась с томом сочинений Н. Михайловского, а Костя Гаврилов, перелистывая эту книгу, случайно наткнулся в «Литературных заметках» автора на такое место[369], которым удобно было пырнуть Сашеньку и собственного брата, отстаивавших во время диспута с Крупской возможность совмещения национализма и патриотизма с социализмом. Конечно, Костя сейчас же прочитал вслух это каверзное место: «Что такое отечество? Это не просто известная страна… это — сумма географических, экономических, юридических и политических фактов и идей, завещанных отцами, совокупность предрассудков и установившихся идей, которых не может принять все человечество. Культ слов, дающий возможность надувать не только других, но и самих себя!» Вот что сказал ваш же Михайловский!
С этого и началось. Бабушки не было, а потому воцарилась полная свобода слова. Сашенька с мужем начали огрызаться:
— Смотришь в книгу, а видишь фигу! Михайловский пишет тут о наших черносотенцах, превративших отечество в корыто для собственного кормления!
Стрельнула Ольга Ивановна:
— Любовь к отечеству и своей национальности есть любовь к собственным болячкам!
— А вы, сударыня, без этих болячек? — спросил хмуро Машин муж.
— Мы? Нас не надуешь тем, чем надувал Карамзин наших дедов![370]
— Какую же мазь, сударыня, вы употребляли для излечения этих болячек?
— Марксистскую! — выстрелил в поддержку Ольги Скворешников.
— А! Понятно, понятно! Ваш Карл Маркс, как еврей, не имел отечества, вот поэтому эта мазь так успешно излечивает от любви к отечеству и национальной гордости… от веры в Бога, от законного бракосочетания, от любви к своему народу… Никаких болячек не оставляет.
Иван Степанович, продолжительное время молча слушавший спор молодежи, наконец не выдержал и прорвался:
— А вот сам-то он этой мазью, наверное, не мазался. Только другим эту вселенскую смазь делал! А вот мы, старики, гордимся этими болячками.
— Кто это «мы»?
— Отцы ваши!
Павел Николаевич громко заявил:
— Прошу меня из списков отцов вычеркнуть! Я не отношу себя к патриотам своего отечества!
— Может быть, ты не считаешь уже себя и русским? — спросила ехидно тетя Маша.
— Русским считаю.
— Слава Богу! А то я испугалась: не помазали ли уж и тебя этой мазью!
— Но я — не националист!
— Знаю, знаю… Ты признаешь все национальности, кроме русской!
— Мне никаких признаний не требуется… со стороны… защитников «самодержавия, православия и народности»…
Тетя Маша демонстративно удалилась. За ней ушел и Иван Степанович.
Последовала продолжительная пауза неловкости.
Пенхержевский, по обыкновению, выручил:
— Это наша общая славянская черта: сражаться между собой больше, чем с общим нашим врагом.
— Они меня не поняли, — как бы оправдываясь, заговорил Павел Николаевич, — есть неприемлемый для меня национализм и есть национальное сознание. К сожалению, у нас культивируется главным образом национализм, национальный шовинизм, чувство звериной неприязни к другим национальностям.
Разговор временно перешел к «отцам», Павлу Николаевичу и Адаму Брониславовичу. Как будто бы и согласны они, но Адам Брониславович все делает маленькие оговорочки, поправочки и, наконец, очень деликатненько, с боязнью за разномыслие решается формулировать свое особое мнение:
— Я в этом вопросе стою на индивидуальной платформе, дорогой друг мой. Я полагаю, что культурный человек как бы в силу исторической психологической наследственности получает уже при рождении это шестое чувство — чувство национальности, как инстинкт национального самосохранения. Пока ничто не угрожает этому самосохранению, национальное чувство остается спокойным, бездейственным. Но как только общественный организм, частицей которого человек остается, как гражданин, подвергается опасности, так сейчас же это чувство начинает работать, и чем сильнее опасность, тем быстрее оно растет и превращается в то, что вы, дорогой друг, называете шовинизмом. Зло это? Я затрудняюсь ответить. Это как высокая температура при болезнях, как увеличенная селезенка при лихорадке. Возможно, что это совершенно нормальное явление при болезнях социального организма. Ну, флюс, что ли, сопровождающий часто болезнь зубов. Возможно, что для больного социального организма и этот шовинизм спасителен, как рычаг в борьбе за национальное самосохранение…
Павел Николаевич понял, что тут говорит оскорбленное национальное чувство поляка, и поторопился согласиться. Но прямолинейный марксист с трубкой не пожелал никаких компромиссов, и, облекшись в халат учености, позитивизма, дарвинизма и материализма, начал анатомировать понятие национальности:
— А позвольте вас спросить, что такое эта пресловутая национальность? Вот защитники ее утверждают, что содержанием этого понятия являются язык, религия, нравы и обычаи, территория. Вскроем!.. И что же мы увидим?.. Вы говорите — язык. Но язык дело преходящее, языки рождаются и умирают, подвергаются взаимодействию. Вывезите русского мальчика во Францию, и он утратит свой язык, хотя по национальности будет именоваться русским. Стало быть, язык не есть нечто неотделимое от национальности. Есть нация без языка — евреи. Вы говорите — религия… Но можно принять любую религию и остаться в своей национальности. Есть, например, болгары и сербы, исповедующие ислам, есть турки-христиане и т. д. О нравах и обычаях и говорить не стоит: они беспрерывно меняются и потому не могут составлять постоянной неотъемлемой от национальности величины… Наконец, территория… Но малайцы и папуасы живут на общей территории, а принадлежат к разным национальностям, евреи и цыгане совсем не имеют своей территории. Есть нации без общего языка и религии: швейцарцы и жители американских штатов…
Павел Николаевич улыбнулся и накинул еще пример:
— Вот и в наших никудышевских штатах нет общего языка, религии, морали…
Пенхержевский хитровато улыбнулся и обратился в сторону чувствующего себя победителем Скворешникова:
— Все, что вы утверждаете, можно было доказать еще проще. Возьмем русского глухонемого идиота! У него нет ни языка, ни религии, ни обычаев и нравов и на всякой территории он — идиот. Тем не менее он — русский, то есть не утратил своей национальности…
Пенхержевский произнес это тем же научным тоном, каким говорил Скворешников, и тот не понял: шутка это или просто издевательство со стороны Пенхержевского.
— Идиотов можно не принимать во внимание, — сердито буркнул он, покосившись на подозрительного единомышленника. — Я говорил не о дураках и идиотах.
Пенхержевский ухмыльнулся и ласково так бархатным голоском сказал:
— Не скажите! На свете больше дураков, чем умных, и при всеобщем голосовании, которого мы с ними добиваемся, придется очень и очень считаться и с дураками, и с идиотами. А кстати, еще одно замечание относительно власти национальности. Даже социализм не избег общей участи и получил печать национальности: у французов — синдикализм, у немцев — социал-демократизм, у англичан — тред-юнионизм, у русских — бунтарство… Было народническое бунтарство, а теперь, как мы узнали недавно, народилось бунтарство марксистское…
— Ленин никогда не был настоящим марксистом! — сердито возразил Скворешников.
— Да, по-моему, и над научным социализмом Маркса царит национализм: это еврейский социальный талмуд.
Скворешников поморщился и незаметно скрылся, ни с кем не простившись.
Он окончательно разочаровался в Пенхержевском: не друг революции и не марксист, а самый злостный буржуй… Плененная Пенхержевским Марья Ивановна не раскусила, как Скворешников, обворожительного человека и вернулась в свой флигель по-прежнему влюбленной. Она была удивлена и возмущена, когда Скворешников назвал Пенхержевского буржуем:
