Евгений Чириков - Отчий дом. Семейная хроника
Чтобы поскорее оборвать грозившую опасность, Пенхержевский покашлял и тихо промычал:
— Слышу. Иду.
Нехотя, но проворно оделся и вышел в парк. Оттуда калиткой прошел во двор. Залаяла цепная собака, но поджидавший на дворе Костя Гаврилов поласкал пса и повел Пенхержевского в левый флигель.
— Это вы стучали в мое окно?
— Я.
Старая-старая и такая знакомая картинка! Пенхержевский сразу вспомнил Петербург, Васильевский остров, конспиративное сборище и своего друга Пилсудского, попавшего на каторгу по процессу второго «Первого марта» в 1887 году. Напряженно серьезные лица, облака дыма, поблескивающий на столе самовар и молчание, свидетельствующее о значительности момента. И сразу бросается в глаза, так сказать, гвоздь сборища — «товарищ Крупская». Окна завешены одеялами. Лампа под зеленым абажуром освещает только небольшую окружность на столе, оставляя в полутьме все углы, по которым восседают нахмуренные участники, а «товарищ Крупская» — под лампой, с выражением ответственности на лице, торжественно надутом. К ней, конечно, прежде всего и подошел Пенхержевский.
— Пенхержевский! — мягко и певуче произнес он, протягивая руку.
— Крупская!
Остальным общий кивок головой. Тут супруги Гавриловы, Костя Гаврилов, Ольга Ивановна, Марья Ивановна и Скворешников с длинным, как фабричная труба, чубуком дымящейся трубки в губах. Единственный седой человек и держится независимо и, пожалуй, даже невнимательно к центральной фигуре собрания. Сразу видно, что его, старого воробья, на мякине не проведешь…
Поговорили полушепотом о том о сем, и басовитый голос товарища Крупской спросил:
— Можно начинать?
Молчание. Покашливание. Шелест бумажных листочков. Докладчица обвела сердитым взором все углы с попрятавшимися слушателями и начала:
— Если в восьмидесятых годах еще можно было мечтать о свержении самодержавия и переходе к социализму при помощи одной интеллигенции и ее героев, то теперь всякому умному человеку ясно: такая борьба безнадежна…
Крупская рассказала, как четверо эмигрантов: Плеханов, Аксельрод[354], Засулич[355] и Дейч[356] — объявили себя последователями Маркса, а пролетариат — единственной революционной силой.
— Революция восторжествует как движение рабочих или совсем не восторжествует!
Скворешников бросил из угла сердитую поправку:
— Я заявил себя марксистом в России совершенно независимо от группы Плеханова!
— Разговоры потом!
Крупская продолжала излагать краткую историю рабочего движения, причем разделила ее на два периода: до Ильича и после побега за границу Ильича.
В первом периоде, до Ильича, наши социал-демократы погрязли в «экономизме».
— Политическая борьба — дело буржуазии, рабочие должны вести лишь экономическую борьбу с капиталистами! — говорили они, и наша партия плелась в хвосте буржуазной демократии, а рабочие пропитывались мещанским эгоизмом. Экономизм и профессионализм укорачивали жертвенность класса во имя будущей социальной революции. Нашему рабочему движению грозила опасность, подобно немецкой социал-демократии, превратиться в никому не страшную домашнюю скотину буржуазного парламента…
За четверть часа Крупская исчерпала первый скверный период, а после небольшого перерыва приступила ко второму периоду, с Ильичом. Введением к этому периоду были попутные личные воспоминания о том, как они с Ильичом соскоблили с Карла Маркса ту ученую буржуазность, в которой некогда обвинял его Бакунин, и открыли в нем истинное лицо революционера, указующего не эволюционный, а революционный путь борьбы[357].
И вот бежавший в Швейцарию Ильич начинает вытаскивать увязший в болоте экономизма воз нашего социализма на новый единственно правильный путь: политической борьбы с самодержавием и экономической с капиталистами. Если ждать, когда эволюция придвинет исторический момент к социалистическому перевороту, то это значит — ломать дурака или играть в дурачки с буржуазией. Сроки пришли, надо делать социальную революцию…
Ильич вступил в редакцию «Искры» и начал там воевать с экономистами. Плеханов уже побежден: признал необходимость политической борьбы, хотя и называет Ильича «бунтарем». Мартов тоже побежден[358]. Другие упираются, но будут побеждены. Необходимы стачки, демонстрации с кровью, массовой террор, восстания… Пути революции поливаются кровью, и глупо думать, что мы идем вперед, когда топчемся на месте…
Потом — Ильич, Ильич, Ильич… Думает так-то, сказал то-то, убежден в том-то… Многие из членов Петербургского и Московского комитетов согласны с Ильичом… Сейчас не революционная крепость, а идеологический монастырь. Ильич все это переделает по-своему. Надо раздувать революционную искру, чтобы Россия вспыхнула сперва политическим, а потом и социальным пожаром. Если в России невозможно еще создать социалистический строй, то можно разжечь социальное пожарище, и зарево его поднимет пролетариат культурных стран. Для этого опыта время назрело: озлоблен рабочий класс, озлоблено крестьянство, либеральная интеллигенция. Тишина — перед грозой. По всем горизонтам сверкают уже молнии… и только слепые этого не видят.
Кончила. Продолжительное молчание. Покашливание. Переглядка. Скворешников заметно взволнован и раздражен. Трубка гаснет, и он поминутно чиркает спичками. Вот, как паровоз, стал он ходить, выбрасывая из ноздрей клубы дыма. Нагоняет пары, сейчас пустит на полный ход свою идеологическую мельницу.
— Гм! Гм! Что касается первой части доклада, исторической, то я должен внести существенные поправки. Товарищ Крупская упустила из виду или, вернее сказать, не заметила из-за спины своего гениального супруга вашего марксистского органа «Рабочее дело»…[359] На его знамени было начертано: политическая борьба постольку, поскольку того требует борьба экономическая. Совершенно правильная, самим Марксом обоснованная позиция. Буржуазный политический строй, как бы он ни назывался: самодержавием, конституционной монархией или республикой, — не может изменить рабского положения и эксплуатации рабочего класса. На кой же черт, позвольте спросить, вмешиваться рабочему в буржуазную политику и таскать из огня каштаны голыми руками для либеральной буржуазии? Это — интеллигентщина с ее народовольческой отрыжкой!.. Если у Плеханова с товарищами была экономика без политики, то ваш гениальный супруг Владимир Ильич готовит нам политику без экономики, а вместо социальной революции — бунт! Вы говорите о том, что ваш гениальный супруг при вашей помощи открыл Америку, узрел в чистом виде революционное лицо Маркса? А я вам скажу, что Владимир Ильич подло насилует Маркса, делая из него прикладное искусство — делать революцию! Мы этого не позволим!
Пронесся шепот негодования. Это зашипели из угла Костя Гаврилов и Ольга Ивановна, а Крупская возвысила голос:
— Я требую от товарища Скворешникова, чтобы он взял обратно употребленное им прилагательное — «подлый». Это оскорбление отсутствующего товарища Ильича!
Ольга Ивановна и Костя Гаврилов присоединились к Крупской и тоже потребовали. Скворешников уперся. Супруги Гавриловы остались загадочно-молчаливыми, но на их лицах играла радость. Марья Ивановна предложила Скворешникову извиниться перед Крупской.
— Во-первых, вы употребили прилагательное «подлый», а во-вторых, прилагательное — «гениальный»… Вы несколько раз подчеркнули: «ваш гениальный супруг»…
— В первый раз слышу, чтобы прилагательное «гениальный» было оскорбительным!
Крупская покраснела от злости:
— При чем тут «супруг»? Гениальный супруг? В данном случае я говорила об Ильиче не как о своем муже, а как о товарище Ленине, как о вожде нашей партии…
Скворешников уперся:
— Тогда надо вообще выкинуть из языка прилагательные! При всем своем почтении к вождю и его супруге, я никем не уполномочен на такую чистку русского языка…
Назрел скандал. В комнате запахло «третейским судом»[360]. Предчувствуя это и не желая попасть в будущие судьи, Пенхержевский начал тушить ссору своими домашними средствами, без пожарных. Мягким бархатным голосом, который всегда звучал очень убедительно, Пенхержевский стал логически и юридически разбирать состав преступления Скворешникова: слово «подлый» было употреблено как прилагательное к слову «насилие».
— Я не думаю, чтобы кто-нибудь из присутствующих пожелал бы вступиться за честь и достоинство насилия. Нет такого прилагательного, которое могло бы оскорбить насилие! Поэтому я не понимаю, почему употребленное оппонентом выражение — «подлое насилие» — показалось личным оскорблением… Что касается прилагательного «гениальный», то тут я не вижу оснований обижаться. Мадам… товарищ Крупская говорила здесь о том, что товарищ Ленин сделал такое открытие, изучая Карла Маркса, которое достойно гениальности, тем более, что это открытие дало возможность товарищу Ленину силу и возможность спасти застрявший в болоте экономизма социализм, а потому некоторым образом повернуть колесо истории. Это по силам только гениальному человеку. И этот человек — ваш супруг! Если вы считаете оскорбительным слово «супруг», тогда другое дело, но я этого не думаю… Можно оскорбиться за слово «насилие», но тут вопрос в толковании Карла Маркса и его теории… Если товарищ Скворешников и сказал о насилии, то понимать его нужно лишь в научном смысле…
