Вилли Бредель - Избранное
— Он не соврет.
Мертенс увидел мальчиков, нерешительно направлявшихся к нему. Он чувствовал, что их что-то гнетет и они хотят с ним посоветоваться. У него на этот счет был наметанный глаз. Но он сделал вид, что не замечает их, во всяком случае, обращает на них не больше внимания, чем на остальных. У обоих ребят отцы погибли на войне, а о Хорсте Мертенс знал еще, что мать его работает в Бильштедте на вновь отстроенной джутовой фабрике, часто в ночную смену, и тогда мальчик предоставлен самому себе. Поэтому, хотя Хорст был и прилежным парнишкой, педагоги особенно следили за его поведением.
— Господин Мертенс… — Почувствовав на себе взгляд учителя, мальчик запнулся и умолк.
— Ну что, Хорст? О чем ты хотел спросить?
Ганс Хаберланд остановился в нескольких шагах, и Хорст то и дело оглядывался на него. Наконец, кивнув на приятеля, Хорст сказал:
— У нас с Гансом вопрос к вам, господин учитель.
— Пожалуйста, спрашивайте.
— Мы хотели… Верно, господин учитель, что в нашей школе был концлагерь?
Вот он — этот вопрос. Мертенс вглядывается в глаза мальчиков, застывшие в недоверчивом ожидании. Ганс Хаберланд, опустив голову, смотрит на него исподлобья. Солгать? Ребята, бесспорно, знали то, о чем спрашивали. Ложь подорвет доверие к учителю. Сказать правду — значит восстановить против себя коллег. Но возможно ли надолго скрыть подобное? Вправо ли мы скрывать? Старый, мучительный вопрос. Тот, кто пытается утаить истину, берет на себя часть вины. Он, Мертенс, достаточно долго разделял эту вину, разделять ее более он не желает.
— Да, нацисты превратили эту школу в концлагерь. Здесь творились ужасные дела.
— Это был детский концлагерь, да?
— Да, детский.
— Какая подлость!.. Что это были за дети, господин учитель?
Мертенс обнял мальчика за плечи, и тот почувствовал, что рука учителя дрожит.
— Иди и ты сюда. — Мертенс обнял за плечи и Ганса Хаберланда. — У нас сейчас урок физики. Но все равно. Задайте мне этот вопрос в классе, и я вам все расскажу. Поняли?
— Да, господин учитель!
3Назавтра Мертенса вызвали к директору. «Уже? — подумал Мертенс. — Вряд ли. Наверное, по другому поводу». Войдя в кабинет директора, он увидел фрау Тэннэ, с которой познакомился как-то на родительском собрании, и сразу все понял. Однако быстро же обернулось дело!
— Учитель Мертенс. Фрау Тэннэ.
— А мы уже знакомы, господин директор. — Мертенс сделал осторожную попытку поздороваться. Женщина отвернулась.
— Господин Мертенс, вы рассказывали вчера в классе, что в нашей школе был когда-то… концлагерь?
— Да, господин директор.
— Зачем? Зачем вы рассказали детям об этих ужасных вещах?
— Они спросили меня, правда ли все это, господин директор.
— Ложь! — бросила фрау Тэннэ. — Господин Мертенс велел моему сыну задать вопрос в классе, на уроке.
— Совершенно верно, фрау Тэннэ. Но до того ваш сын задал мне этот вопрос на школьном дворе.
— Вы же знали, коллега, что не имели права удовлетворить любопытство мальчика.
— Я не имел права лгать, господин директор. Кроме того, мне было ясно, что мальчик потому и спросил, что уже кое-что знает.
— Вы запятнали честь моего мужа, — крикнула фрау Тэннэ, — Он пал за Германию! Вы облили его грязью. Вы… вы ведете в школе большевистскую пропаганду! Да-да! — И она заплакала. Морщась и всхлипывая, женщина продолжала: — Пусть я сейчас всего только фабричная работница, но у меня тоже есть честь. Я не позволю чернить память моего мужа. Я не хочу, чтобы мой сын стал… большевиком. Мы порядочные люди. И всегда были такими. Мой муж сражался и пал за Германию.
Мертенс разглядывал плачущую женщину и слушал ее упреки. Несмотря на волнение, она говорила довольно гладко и обдуманно.
— Я все потеряла. Мужа. Квартиру. Теперь… Теперь у меня хотят отнять сына. Но я этого не позволю. Не позволю, господин директор!
— Уважаемая фрау Тэннэ! Никто не помышляет отнимать у вас сына или восстанавливать его против вас. Но я понимаю ваши опасения и тревоги, и позвольте заверить, что школа вас поддержит. Мы это дело тщательно обсудим и, поверьте, не остановимся перед драконовскими мерами.
— Вот этого, — фрау Тэннэ ткнула пальцем в Мертенса, — надо гнать из школы! Он отравляет наших детей! Мы не допустим этого. Мы не потерпим такого — мы, матери!
Последние слова она опять выкрикнула как бы в величайшем волнении. Но Мертенс видел, что женщина совсем не волнуется, здесь не было истерики, она играла. Играла перед директором и перед ним, а может, и перед самой собой. Мертенс задавал себе вопрос: почему она это делает? Бесспорно, ужасно, что в школе был когда-то концлагерь, да еще детский. Но почему Тэннэ так негодовала против него, Мертенса? А не против тех, кто превратил школу в концлагерь? Он не мог объяснить себе ее поведения.
— Да, заварили вы кашу, — сказал Мертенсу директор, когда женщина ушла. — Вы же знали, что об этом неприятном деле решено молчать.
— Неприятным делом вы называете то, что здесь происходило, господин директор? Я не мог лгать моим ученикам.
— Вопрос о вашем поведении обсудит педагогический совет. А пока передайте ваш класс коллеге Вальдесбергу.
— Не слишком ли поспешна такая мера, господин директор?
— Предоставьте это решать мне. Можете идти!
4Медленно, в задумчивости вышел Мертенс из кабинета. Большевистская пропаганда… Отнять сына у матери… Обвинение за обвинением как гром среди ясного неба… Одно бессмысленнее другого. О, боже, в какое время мы, собственно, живем? Он, что ли, отвечает за то, что здесь был концлагерь? Как не умно держал себя директор Штининг! Этому социал-демократу достаточно услышать слово «большевизм», и он уже теряет способность здраво рассуждать.
В чем тут дело? Женщина разыгрывала комедию, это ясно как день. Но ненависть ее неподдельна. Откуда такая ненависть? Она хочет, чтобы он, Мертенс, вылетел из школы. Но что он сделал ей или ее сыну?
Фрейлейн Муцель вела урок географии. Мертенс, поколебавшись, вошел в класс.
— Простите, коллега. Мне нужно поговорить с Хорстом Тэннэ. Вы разрешите?
— Пожалуйста!
Мертенс сделал знак Хорсту.
— Поди сюда!
Мальчик вылез из-за парты и подошел к учителю. Тот пропустил его в коридор и, выйдя вслед за ним, прикрыл дверь.
— Послушай, Хорст!
Мальчуган поднял на него глаза. Мертенсу вдруг почудилось в лице его что-то фальшивое, что-то лисье, хитрое, скрытное… Но он тут же подумал: что за глупости! Это просто предубежденность. Если до сих пор я ничего подобного не замечал, так почему вдруг сейчас увидел?
— Твоя мать была здесь.
— Да, господин учитель.
— Твой отец погиб в России, верно?
— Да, господин учитель.
На лице мальчика выразилось удивление, растерянность. Он, очевидно, ожидал услышать другой вопрос.
— Какой чин был у отца, Хорст?
— Обер-лейтенант, господин учитель.
— Обер-лейтенант. Так, так. А до войны он был эсэсовцем, верно?
— Нет, господин учитель, штурмовиком. Оберштурмфюрером.
— Гм! А когда отец вступил в штурмовые отряды, тебе известно?
— С самого… С самого начала, господин учитель.
— Что значит с самого начала?
Хорст помолчал, подумал.
— С тех пор, как Адольф Гитлер стал рейхсканцлером?
— Да, господин учитель.
— А кем был отец по профессии?
— Он всегда был солдатом.
— С самого начала?
— Да, господин учитель. Мне мама рассказывала.
— Где же он был солдатом? Он жил дома?
— Нет, господин учитель, не всегда. Он жил в Вестфалии. И долгое время в Баварии.
— В казармах?
— Нет, он был начальником охраны.
— Так. И ты знаешь, где он был начальником охраны?
— Да, господин учитель. — Мальчик опустил голову. — В концлагерях. Он сторожил арестованных.
Теперь все стало на свои места. Мертенс глубоко вздохнул. Но облегчения не почувствовал. У него было ощущение человека, спасшегося от смерти после тяжелой операции, но затем с ужасом обнаружившего, что рана по-прежнему гноится.
— Хорошо, мой мальчик. Ступай в класс.
5По поводу внеочередного педагогического совета, созываемого директором, в школе поползли всякие слухи. Не только среди учителей, но и среди школьников по секрету сообщались «последние новости». Правдоподобные и вздорные. Особенно отличался Ганс Хаберланд; он не жалел красок, описывая детский концлагерь и жуткие дела, творившиеся там. И как всегда бывает, когда о чем-то не говорят открыто, слухи вырастали в нечто чудовищное, уродливое. Вдобавок кто-то придавал им определенное направление. Вскоре уже сообщали как абсолютно достоверный факт, будто Мертенс был одним из мучителей, в том самом детском концлагере. Возможно ли, Мертенс, этот милейший человек? От которого никто плохого слова не слышал? Да-да, фашисты искусно маскируются. Самые гнусные палачи прикидываются теперь кроткими человеколюбцами. Иначе почему бы Мертенсу велели вдруг передать свой класс другому педагогу? Совершенно ясно, он был фашистским экзекутором… А может, и похуже… Вот и верь после этого людям! Каков Мертенс, а? Кто бы мог подумать! Но, верно, это еще только цветочки, ягодки впереди…
