Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Книга 2
— Дэгни, мы никогда не расстанемся с тем, ради чего живем. Можно изменить форму, если сделать ошибку, но содержание останется прежним, а форма — она зависит от нас.
— Это я повторяю себе уже целый месяц. Но для меня закрыты пути к цели. К любой цели.
Франциско не ответил, он присел на камень у дверей и внимательно наблюдал за Дэгни, словно боясь пропустить малейшую перемену в ее лице.
— Что ты теперь думаешь о людях, которые бросают все и исчезают? — спросил он.
Дэгни пожала плечами, беспомощно улыбнулась и села на землю рядом с ним:
— Знаешь, раньше мне казалось, к ним приходит какой-то разрушитель и заставляет их все бросить. Но, скорее всего, это не так… Все это время, последний месяц, я почти жалела, что он не идет ко мне. Никто так и не пришел.
— Никто?
— Никто. Я думаю, он приводит вескую причину, чтобы заставить людей предать все, что им дорого. В моем случае это уже не нужно. Я знаю, что чувствуют эти люди, и больше не виню их. Единственное, чего я не понимаю, — как они могут жить после этого, — если, конечно, кто-то из них еще жив.
— Тебе кажется, что ты предала «Таггарт трансконтинентал»?
— Нет. Думаю, я предала бы ее, оставшись на работе.
— Именно так.
— Если бы я согласилась служить этим бандитам… Я отдала бы им на расправу Нэта Таггарта. Я не могла. Не могла позволить, чтобы все, чего достигли он и я, в конечном счете досталось бандитам.
— Да, не могла. Думаешь, что теперь ты любишь железную дорогу меньше, чем раньше?
— Я думаю, что отдала бы жизнь, только бы еще хоть год поработать на железной дороге… Но я не могу вернуться.
— Теперь ты знаешь, что чувствуют люди, которые ушли, и во имя какой любви они бросили все.
— Франциско, — спросила она, глядя в землю, — почему ты спросил, могла ли я бросить дорогу двенадцать лет назад?
— А разве ты не знаешь, о какой ночи я думаю, как, впрочем, и ты?
— Знаю… — прошептала она.
— В ту ночь я бросил «Д'Анкония коппер».
Дэгни медленно, с усилием подняла голову и посмотрела на Франциско. Выражение его лица было таким же, как в то утро, двенадцать лет назад, — радость, хотя он не улыбался, победа над болью, гордость человека, дорого заплатившего за то, что того стоило.
— Но ты же не бросил, — сказала она, — не ушел. Ты по-прежнему президент «Д'Анкония коппер», только теперь для тебя это ничего не значит.
— Для меня это так же важно, как и в ту ночь.
— Тогда почему ты позволил компании развалиться?
— Дэгни, тебе повезло больше, чем мне. «Таггарт трансконтинентал» отличалась очень сложной структурой. Без тебя она долго не продержится. Рабский труд не спасет ее. Они будут вынуждены ликвидировать дорогу, и тебе больше не придется служить бандитам. С медными рудниками все гораздо проще. «Д'Анкония коппер» переживет поколения воров и рабов. Шатко-валко, но она будет жить и подкармливать их. Я должен уничтожить ее сам.
— Что?!
— Я ликвидирую «Д'Анкония коппер» сознательно, планомерно, собственными руками. Я все спланирую и буду работать над этим так же усердно, как если бы я работал на процветание своего дела, — чтобы никто не заметил и не остановил меня, чтобы никто не захватил рудники, пока не станет слишком поздно. Когда-то я надеялся, что буду тратить все свои силы и энергию на «Д'Анкония коппер» — я и трачу… но отнюдь не на то, чтобы она разрасталась. Я уничтожу ее всю, до последней унции меди, до последнего цента, который может достаться бандитам. Я не оставлю ее такой, какой получил, я оставлю ее такой, какой нашел ее Себастьян Д'Анкония, — и посмотрим, как они выкрутятся без него и без меня!
— Франциско! — воскликнула она. — Как ты мог сделать это?
— По праву любви, такой же, как твоя, — спокойно ответил он, — моей любви к «Д'Анкония коппер», к духу, создавшему ее. К духу, который когда-нибудь вернется.
Дэгни сидела молча, силясь собрать все воедино, но потрясение было слишком велико. В наступившей тишине вновь раздались звуки передаваемой по радио симфонии, они доходили до Дэгни, как медленный, размеренный звук шагов. Она старалась восстановить в памяти все эти двенадцать лет: измученный юноша, ищущий утешения у нее на груди, человек, сидящий на полу и играющий в шарики, смеясь над тем, как гибнут гигантские предприятия, человек, отказавшийся ей помочь с криком: «Любимая, я не могу!», человек, поднявший в темном углу бара тост за годы, когда Себастьяну Д'Анкония приходилось выжидать…
— Франциско… все мои догадки… Я никогда не думала об этом… Не думала, что ты один из тех, кто ушел…
— Я был одним из первых.
— Я думала, они всегда исчезают.
— А разве я не исчез? Разве я не оставил тебя лицезреть дешевого повесу, вовсе не похожего на Франциско Д'Анкония, которого ты знала?
— Да… — прошептала Дэгни. — Но хуже всего было то, что я не могла поверить в это — никогда… Всякий раз, когда я смотрела на тебя, я видела Франциско Д'Анкония…
— Я знаю. И знаю, каково тебе пришлось. Я старался помочь тебе все понять, но тогда было слишком рано говорить правду. Дэгни, если бы я сказал тебе — в ту ночь или тогда, когда ты пришла проклясть меня за шахты Сан-Себастьяна, — что не трачу время зря, а разрушаю все то, что было свято для нас с тобой, — «Д'Анкония коппер», «Таггарт трансконтинентал», «Вайет ойл», «Реардэн стил», — тебе было бы проще поверить в это?
— Тяжелее, — прошептала она. — Не знаю, могу ли я смириться с этим даже сейчас. Ни с твоим самоотречением, ни с моим… Но, Франциско, — она внезапно вскинула голову и взглянула ему в лицо, — если это была твоя тайна, то из всего того ужаса, который тебе пришлось вынести, я была…
— Да, дорогая, да, ты была тяжелее всего!
Это был отчаянный крик, в котором звучали и смех, и облегчение от того, что он может наконец исповедаться о тех муках, от которых так хотелось избавиться. Он взял руку Дэгни, приложил к своим губам, потом к щеке, чтобы она не увидела на его лице отражения того, чего стоили ему эти годы.
— Если это расплата, которая… Как бы я ни заставлял тебя страдать, это — моя расплата… сознание того, что я собираюсь и должен сделать, и ожидание, ожидание… Но с этим покончено.
Он поднял глаза, улыбнулся, посмотрел на нее, и она увидела на его лице заботливую нежность, поняла, что он заметил ее отчаяние.
— Дэгни, не думай об этом. Я не считаю, что страдания извиняют меня. Какова бы ни была причина, я поступал совершенно сознательно и знал, что заставляю тебя страдать. На исправление этого уйдут годы. Забудь то, что я не выразил словами. — Она знала, что он подумал: «Забудь то, о чем сказали мои объятия». — Из всего, что мне придется сказать тебе, это я скажу в самую последнюю очередь. — Но его глаза, улыбка, пальцы на ее запястье уже сказали это. — Ты слишком много пережила, тебе пришлось многое понять и многому научиться, чтобы затянулись раны тех страданий, которых ты не заслужила. Сейчас имеет значение только то, что ты можешь восстановить силы. Мы оба свободны, свободны от этих мерзавцев, мы недосягаемы для них.
— Для этого я сюда и приехала, — тихо сказала она. — Чтобы постараться понять. Но я не могу. Это чудовищная несправедливость — отдать мир на растерзание бандитам; немыслимо жить под их властью. Я не могу ни уйти, ни вернуться. Не могу жить без работы и не могу работать, как раб. Я всегда считала, что все средства хороши, кроме капитуляции. У нас нет права на капитуляцию, и я не верю, что правильно поступили те, кто ушел. Так не воюют. Уйти значит капитулировать, остаться — тоже. Я больше не знаю, что правильно.
— Проверь свои исходные положения, Дэгни. Противоречий не существует.
— Но я не нахожу ответа. Я не могу осудить тебя за то, что ты сейчас делаешь, хотя мне страшно; я чувствую одновременно восторг и страх. Ты, наследник рода Д'Анкония, который мог бы превзойти своих предков в преумножении дела, обращаешь свои феноменальные способности на разрушение. А я выкладываю дорожки булыжником и латаю крышу — когда трансконтинентальная система железных дорог разваливается в руках отпетых уголовников. Судьба мира была в наших руках. И если мы позволили ему стать таким, каков он есть, то это наша вина. Но я не вижу, в чем наша ошибка.
— Да, Дэгни, это была наша вина.
— Мы мало работали?
— Мы много работали, но слишком мало брали за нашу работу.
— Что ты имеешь в виду?
— Мы никогда не требовали того, что общество задолжало нам, и наши лучшие достижения доставались худшим из людей. Эту ошибку много лет назад совершили и Себастьян Д'Анкония, и Нэт Таггарт, и все те, кто питал мир, ничего не получая взамен. Ты больше не знаешь, что правильно? Дэгни, это не война за материальные ценности. Это кризис морали — величайший из всех, что видел мир, и последний. Наша эпоха — вершина столетий зла. Мы должны положить этому конец или исчезнуть — мы, думающие люди, это наша и только наша вина. Мы создали в этом мире комфорт, но мы позволили врагам навязать миру их моральный кодекс.
