Арчибальд Кронин - Цитадель
Стилмен наклонился вперед и взял с тарелки, стоявшей перед ним, тонкий сэндвич с огурцом. У него была своеобразная, почти брезгливая манера дотрагиваться до вещей, как будто он только что самым тщательным образом вымыл руки и боялся их запачкать.
— О! Вы, кажется, ударились, в иронию... Нет, нет, мне не следовало, конечно, говорить с вами таким образом. Вы огорчены, я это вижу. И я вам помогу. Хотя вы и врач, я приму вашу больную. — У Стилмена дрогнули губы, когда он увидел выражение лица Эндрью. — Вы видите, я великодушен. Я, когда это нужно, не отказываюсь иметь дело с людьми вашей профессии. Почему вы не смеетесь моей шутке? Ну, хорошо. Хотя вы и лишены чувства юмора, вы много просвещеннее, чем большинство ваших коллег. Сейчас подумаем, как быть. На этой неделе у меня нет свободных комнат. Привезите свою больную в среду на будущей неделе, и я вам обещаю сделать для нее, что могу.
Эндрью даже покраснел от радости.
— Я... я не знаю, как вас и благодарить.
— Так и не благодарите. И не будьте слишком вежливы. Вы мне больше нравитесь, когда у вас такой вид, как будто вы сейчас начнете швырять в людей чем попало. А что, миссис Мэнсон, он когда-нибудь швыряет в вас посудой? У меня есть в Америке один большой приятель, владелец шестнадцати газет, так он всякий раз, когда выходит из себя, разбивает пятицентовую тарелку. Ну, и однажды случилось, что... — Стилмен начал рассказывать длинную и, по мнению Эндрью, ничуть не занимательную историю.
Когда они ехали домой по вечерней прохладе, Эндрью сказал Кристин:
— Ну, по крайней мере, одно дело улажено, Крис, с моей души свалился большой камень. Я убежден, что здесь самое подходящее место для Мэри. Молодец этот Стилмен! Он мне страшно нравится. На вид невзрачен, но внутри — закаленная сталь. А интересно, могли бы мы — Гоуп, Денни и я — открыть такую клинику в миниатюре? Безумная мечта, да? Но знаешь, что мне приходит в голову? Если Денни и Гоуп согласятся работать со мной и мы махнем в провинцию, мы можем устроиться вблизи одного из угольных районов, и я опять займусь своими исследованиями. Как ты думаешь, Крис?
Вместо ответа она наклонилась к нему и, угрожая общественной безопасности на проезжей дороге, крепко его поцеловала.
XVIII
На другой день Эндрью встал рано, основательно выспавшись, бодрый и хорошо настроенный. Сразу позвонил по телефону в посредническое бюро Фульджер и Тернер на Эдем-стрит и поручил им продать его практику. Мистер Джеральд Тернер, глава этой давно существующей фирмы, сам подошел к телефону и в ответ на просьбу Эндрью сразу же приехал на Чесборо-террас. После внимательного просмотра книги доходов, продолжавшегося все утро, он уверил Эндрью, что его практику можно будет продать очень скоро, без малейших затруднений.
— Разумеется, доктор, нам в объявлениях надо будет указать причину, — добавил мистер Тернер, постукивая по зубам наконечником своего карандаша. — Каждый покупатель непременно подумает: отчего врач отказывается от такого золотого дна? Я уже давно нигде не встречал таких больших поступлений наличными деньгами. Так что же мы напишем? Продается по случаю болезни?
— Нет, — резко возразил Эндрью. — Сообщите правду. Напишите, — он запнулся, — ну, напишите, что по личным обстоятельствам.
— Очень хорошо, доктор. — И мистер Джеральд Тернер записал на черновике объявления: «передается по причинам чисто личного свойства, не имеющим ничего общего с практикой».
В заключение Эндрью сказал:
— И помните, я не требую целого состояния за это — только приличную цену.
За завтраком Кристин отдала ему две телеграммы. Он просил и Денни и Гоупа телеграфировать в ответ на письма, посланные им накануне.
В первой телеграмме, от Денни, было сказано только: «Убедили. Ждите меня завтра вечером».
Вторая была написана в типичном для Гоупа легком тоне:
«С какой стати я должен всю жизнь проводить среди сумасшедших? Провинциальные города Англии — это трактиры, соборы и свиные рынки. Вы говорите — лаборатория? Подписано: Негодующий налогоплательщик».
После завтрака Эндрью поехал в больницу Виктории. Так рано Сороугуд в палате не бывал, но это как раз и было Эндрью на руку. Он хотел избежать шума и неприятностей, меньше всего ему хотелось огорчить старшего товарища, который, при всем своем упрямстве и отсталости, всегда относился к нему хорошо.
Сев у постели Мэри, он тихонько изложил ей свое намерение.
— Прежде всего, я виноват перед вами, — он ласково погладил ее руку. — Мне следовало предвидеть, что эта больница для вас не вполне подходящее место. «Бельвью» — совсем другое дело, Мэри. Но здесь все были к вам очень добры, и не стоит их обижать. Вы просто заявите, что хотите в среду выписаться. Если вам неприятно самой это сделать, я устрою так, чтобы Кон написал сюда, что просит отправить вас домой. Это будет легко, потому что здесь всегда столько людей ждут свободной койки. И в среду я сам отвезу вас в своем автомобиле в «Бельвью». Со мной будет сиделка и все, что нужно. Ничего не может быть проще и лучше для вас.
Он возвратился домой с сознанием, что еще кое-что сделано, что он начинает наводить порядок в своей жизни. Вечером на приеме он начал сурово отделываться от пациентов-хроников, безжалостно разрушая чары, которыми удерживал их раньше. За час он доброму десятку человек объявил твердо:
— Сегодня ваш последний визит. Вы давно ходите ко мне, и вам теперь гораздо лучше. Не следует постоянно принимать лекарства.
Покончив с этим, он испытал большое облегчение. Честно и прямо говорить людям то, что думаешь, было для него роскошью, в которой он так долго себе отказывал. Он прибежал к Кристин, как мальчик.
— Теперь я уже чувствую себя в меньшей степени торгашом. — И вдруг простонал: — Боже, как я мог сказать это! Я забыл, что случилось... забыл о Видлере... обо всем, что я наделал!
В эту минуту раздался телефонный звонок. Кристин пошла к телефону, и ему показалось, что она очень долго там оставалась и что, когда она вернулась, у нее было странное, натянутое выражение лица.
— Тебя зовут к телефону.
— Кто?
И вдруг он понял, что это Франсиз Лоренс. В комнате некоторое время царило молчание. Затем он торопливо произнес:
— Скажи ей, что меня нет дома. Скажи, что я уехал... Нет, погоди! — Он сделал резкое движение к двери. — Я сам с ней поговорю.
Через пять минут он воротился и застал Кристин за работой в ее любимом углу, где было светлее. Он украдкой посмотрел на нее, потом отвел глаза, подошел к окну и остановился, хмуро глядя на улицу и засунув руки в карманы. Спокойное звяканье спиц Кристин заставляло его чувствовать себя невообразимым глупцом, жалким псом, который виновато приполз домой, поджав хвост, весь в грязи после непозволительного приключения. Наконец он не выдержал. Продолжая стоять спиной к Кристин, сказал:
— С этим тоже кончено. Может быть, тебе интересно будет знать, что тут виновато только мое глупое тщеславие... и расчетливый эгоизм. А любил я всегда только тебя. — Он вдруг заскрипел зубами. — О, будь я проклят, ведь это я один во всем виноват! Эти люди другой жизни не знают, а я знал. Я слишком легко отделался, слишком легко. Но, послушай: я только что заодно уже позвонил Ле-Рою. Кремо-продукты меня больше не интересуют. Я покончил и с этим тоже, Крис. И постараюсь впредь держаться от таких людей подальше.
Кристин не отвечала, но спицы щелкали в тишине комнаты весело и быстро. Долго Эндрью стоял так, пристыженный, глядя в окно на уличное движение, на огни, вспыхивавшие в летнем мраке. Когда он, наконец, отвернулся от окна, сгущавшиеся сумерки уже успели заползти в комнату. А Кристин все сидела в углу, почти невидимая в окутанном тенями кресле, маленькая, легкая фигурка, склонившаяся над вязаньем.
Этой ночью Эндрью проснулся весь в поту, в тревоге и инстинктивно потянулся к Кристин, еще не придя в себя от снившихся ему ужасов.
— Где ты, Крис? Мне так совестно. Мне ужасно совестно. Я буду изо всех сил стараться не обижать тебя больше. — Потом, успокоенный, уже полусонный: — Когда продадим все здесь, устроим себе каникулы. О Боже! Нервы мои никуда не годятся. И подумать только, что я когда-то называл тебя неврастеничкой!.. Когда мы поселимся где-нибудь в новом месте, Крис, у тебя будет сад. Я знаю, как ты это любишь. Помнишь... помнишь «Вейл Вью», Крис?
На утро он принес ей большой букет хризантем. Со всей прежней пылкостью он старался доказать ей свою любовь — не той хвастливой щедростью, которая была ей ненавистна (воспоминание о завтраке в «Плаза» до сих пор приводило ее в содрогание), а скромными знаками внимания.
Когда он пришел домой к чаю с тем именно пирожным, которое она любила, и в довершение всего еще молча принес ей из шкафа в конце коридора ее домашние туфли, Кристин, хмурясь, мягко запротестовала:
