Арчибалд Кронин - Памятник крестоносцу
Стефен молчал, не зная, что сказать. Несмотря на кажущуюся небрежность тона, чувствовалось, что Флорри говорит не зря. Совершенно ясно, на что она намекает, и возражать тут было нечего.
Они поднялись по каменной лестнице и вошли в дом. На кухне Флорри повернулась к Стефену и неестественно веселым тоном, лишний раз убедившим его в том, что все предыдущее говорилось неспроста, предложила:
— Не хотите ли сэндвич? Или, может, глоточек эля?
Нет, не мог он сейчас остаться здесь и встретить Дженни в этой деланно дружеской обстановке. Он выдавил из себя улыбку.
— Я немножко устал, поэтому мне лучше, пожалуй, лечь. Спокойной ночи, Флорри.
Он вошел к себе, закрыл дверь и долго в задумчивости стоял, терзаемый противоречивыми чувствами; затем почти машинально потянулся к альбому: непременно надо запечатлеть эту сценку на пляже, пока она не стерлась в его памяти. Проработав этак с час, он сделал несколько пастельных набросков, но ни один из них не удовлетворил его; отчаявшись, он махнул рукой и, отбросив альбом, принялся раздеваться.
Улегшись в постель, он выключил свет и вытянулся на холодных простынях. Сквозь широко раскрытое окно, освещенное невидимой луной, белел кусочек неба, на котором безмятежно и, казалось, совсем близко мерцал Сириус. А на душе у Стефена было отнюдь не безмятежно. Тело его после целого дня, проведенного на целительном морском ветру, горело, как в огне.
Вскоре в соседней комнате раздались шаги, и сквозь тонкую перегородку Стефен услышал, как тихо двигаются, переговариваясь шепотом, две женщины, прежде чем лечь спать. Стефен быстро накрыл голову подушкой. Однако если он мог преградить доступ звукам и не слышать, как раздевается Дженни — как потрескивает корсет, хлопает резинка, отстегнутая от чулка, как стучат каблуки, когда она переступает с ноги на ногу, снимая нижнюю юбку, — то от врезавшейся в память четкой, как рисунок на венецианском стекле, картины на фоне закатного неба, где странным образом перемешивались ветер, море и песок, было не так-то просто отделаться. Наконец мысли Стефена стали путаться, и, опьяненный свежим воздухом, он заснул.
15
Две недели пребывания Стефена в Маргете истекали в субботу — значит, через три дня придется уезжать. И Стефен надеялся, что, призвав на помощь всю свою волю и крепко взяв себя в руки, он сумеет прожить этот краткий период, не наделав глупостей. Он решил поработать: написать несколько морских пейзажей. В четверг он взял пачку матовой светло-кремовой бумаги, которую обнаружил во второсортной лавочке неподалеку от набережной, и направился в гавань. Он начал писать гуашью: набросал вытянувшиеся в ряд у причала рыбачьи шхуны, за ними два траулера в обрамлении сетей, раскинутых для сушки на изъеденных ветром деревянных жердях. Но писал он без души и, еще не закончив работы, уже знал, что творение его не менее безвкусно, чем картинки на календаре. Испортив целых два листа драгоценной бумаги, он понуро побрел в «Дельфин» и, усевшись в уголке, позавтракал хлебом с сыром и пинтой обыкновенного пива пополам с имбирным.
Не лучше шло дело и во второй половине дня: солнце точно играло в прятки с облаками, и Стефен не успевал схватить изменчивую игру света на воде; а когда он в четвертый раз принялся переделывать этюд, траулеры вдруг снялись с якоря и, пыхтя, направились к выходу из гавани — в композиции образовалась пустота, словно во рту с вырванными передними зубами. Стефен чертыхнулся и поднялся с места. Однако он не пошел в лавку, а, сунув бумагу под мышку и руки — в карманы, поднял плечи и отправился бродить по городу. Чтобы убить время, он разглядывал витрины лавок, где красовались товары судовых поставщиков, продавцов снастей и канатов, торговцев керосиновыми моторами.
Неужели он в самом деле влюблен? Эта мысль показалась Стефену настолько дикой, что он постарался тут же выбросить ее из головы: ведь ему уже тридцать лет, и хотя чувствует он себя неплохо, но это, вероятно, явление временное, поскольку легкие то и дело дают о себе знать; родные окончательно отвернулись от него, в кармане — пусто, и он навеки связан с этой разорительной любовницей — живописью. Ну, а Дженни?.. Она ведь тоже не девчонка, хотя и выглядит очень молодо, — это женщина из рабочей среды, далеко не юная, низкорослая, краснощекая, совсем необразованная, знающая о живописи не больше какою-нибудь дикаря и к тому же отличающаяся ужасным вкусом по части шляп. И потом, разве Флорри не дала ему понять настойчиво, но тактично, чтобы он не заглядывался на Дженни? Значит, во имя благоразумия надо выбросить из головы все мысли о ней. Но логика не помогала, он не мог ничего поделать с собой.
В порыве отчаяния Стефен ускорил шаг и пошел вдоль моря. Когда он проходил мимо «Гранд-отеля», находившегося в самом центре бульвара, из вертящихся дверей вышел человек с квадратным черным чемоданчиком, в котелке и поношенном пальто с бархатным воротником и направился в сторону Стефена. Что-то в его фигуре, в характерном покачивании плеч показалось Стефену знакомым. И в самом деле, подойдя ближе, оба тотчас узнали друг друга.
— Черт возьми, да ведь это же Десмонд! Вот неожиданность! Рад тебя видеть, старина.
Это был Гарри Честер. Схватив руку Стефена, он крепко потряс ее, бурно выражая свою радость и без конца удивляясь тому, как тесен мир и как удачно свел их случай.
— Я зашел в «Гранд» пропустить стаканчик, хотел было выпить еще, да раздумал. А ведь если бы я не передумал, ни за что бы не встретил тебя. Провидение, старина. Ничего другого не скажешь.
Со времени их последней встречи Честер пополнел, на шее у него образовалась жирная складка, а узкий клетчатый пиджак спортивного покроя не мог скрыть округлившегося животика. Лицо его, все еще красивое, погрубело, и, хотя взгляд отличался прежним простодушием, он старательно избегал смотреть собеседнику в глаза, что не могло не показаться подозрительным даже тому, кто не знал его.
— Зайдем на минутку, я хочу выпить с тобой.
Они зашли в бар отеля; Честер улыбнулся барменше, привычным движением поставил ногу на медный обод и сдвинул на затылок котелок.
— Что будем пить? По кружечке пива? Мне — шотландского виски и чуть-чуть содовой.
— Что это привело тебя в Маргет? — спросил наконец Стефен, когда ему удалось вставить слово.
— Дела, мой мальчик. Южное побережье — моя слабость. Я здесь живу во всех отелях по очереди.
— Ты бросил живопись?
— Господи, конечно! Давным-давно. В делах человека рано или поздно наступает прилив… Это еще Шекспир сказал, старина… У меня есть работа… и неплохая, черт возьми… — Он сообщил эту небылицу с беспечной улыбкой, поглаживая небритый подбородок. — Внедряю гигиену.
— Каким образом?
— Продаю мыло, старина… от фирмы братьев Глакстейн. Чертовски хорошая фирма. Я у них закрепился как следует… По правде говоря, собираюсь стать компаньоном. — И он поправил галстук в светло-голубую полоску, который, как только сейчас заметил Стефен, явно указывал на то, что в жизни Гарри произошла перемена к лучшему: это был галстук Итонского колледжа. — Работа — одно удовольствие. Я ведь люблю путешествовать.
Наступило молчание. Веселость Честера, бурная радость, которую вызвала в нем встреча со старым приятелем, не могли скрыть того, что в уголках его глаз залегли морщинки, а его обаяние, как и ворс на бархатном воротнике пальто, несколько поистерлось. Ногти у него — для человека, радеющего о гигиене своего народа, — были уж слишком грязные.
— Ты что-нибудь слышал о Ламберте? — помолчав, спросил Стефен.
— О Филипе? — На лице Честера появилось зловеще-сосредоточенное выражение. — Он потерпел полный крах. Элиза ведь ушла от него. Уехала с австралийским офицером, вернувшимся с фронта. А Филип рисует обои для какой-то захудалой фирмы в Шантильи — это последнее, что я о нем слышал. — Он умолк и покачал головой. — Насчет Эмми… ты, конечно, знаешь?
— Нет.
— Господь с тобой, старина! Да ты что, газет не читаешь? Однажды, примерно через полгода после твоего отъезда, она, как всегда, поднялась под купол для своего номера. Расследование потом установило, что трамплин был мокрый и плохо освещен, но Эмми перед этим где-то поужинала и, по моему глубокому убеждению, ей было море по колено. Словом, она неправильно взяла старт, потеряла равновесие, перекувырнулась, упала и сломала себе шею.
Стефен молчал. Он знал, как Честер умеет врать, но тут не сомневался, что это правда. Известие о гибели Эмми, правда, потрясло Стефена, но вместе с тем он воспринял это так, точно к нему самому оно не имело прямого отношения, а лишь указывало на окончание давно забытой истории, уже не игравшей никакой роли в его жизни. Да, впрочем, у Стефена не было и времени над этим раздумывать, так как Честер снова заговорил о себе — на этот раз его болтовня была, пожалуй, и не ложью, а скорее самообманом наглеца: закрывая глаза на то, что он всего лишь мелкий коммивояжер, работающий на комиссионных, забывая о неоплаченных долгах, о выклянченных ссудах, о рюмках вина, выпрошенных у друзей, о ночевках в дешевых гостиницах, о том, что его уже десятки раз выгоняли с работы. Честер придавал своим рассказам такую убедительность, что собеседник почти начинал верить его праву носить галстук старинного колледжа для избранных, как символ величайшего преуспеяния в жизни. Если не считать нескольких поверхностных вопросов, Честер явно не интересовался делами Стефена. Право же, в этом легкомысленном шарлатане, никогда ни на секунду не впадавшем в уныние и не опускавшемся до горьких глубин истины, было что-то чуть ли не героическое, вызывавшее восхищение. Но вот он взглянул на часы над стойкой бара и неожиданно оборвал свои разглагольствования.
