Виктор Гюго - Отверженные. Том II
Однажды, вскоре после того как Маньон передала Эпонине записку относительно улицы Плюме, полиция произвела облаву на улице Клошперс; Маньон была схвачена, мамзель Мисс также, и все подозрительное население дома попало в расставленные сети. Оба мальчика играли на заднем дворе и не видели полицейского налета. Когда им захотелось вернуться домой, дверь оказалась запертой, а дом пустым. Башмачник, державший мастерскую напротив, позвал их и сунул им бумажку, оставленную для них «матерью». На бумажке был адрес: «Г-н Барж, управляющий, улица Сицилийского короля, э 8». «Вы больше здесь не живете, — сказал им башмачник. — Идите туда. Это совсем близко. Первая улица налево. Спрашивайте дорогу по этой бумажке».
Дети двинулись в путь; старший вел младшего, держа в руке бумажку, которая должна была указывать им дорогу. Было холодно, плохо сгибавшиеся окоченевшие пальчики едва удерживали бумажку. На повороте улицы Клошперс порыв ветра вырвал ее, а так как время близилось к ночи, ребенок не мог ее найти.
Они пустились блуждать по улицам наугад.
Глава вторая,
в которой маленький Гаврош извлекает выгоду из великого Наполеона
Весною в Париже довольно часто дуют пронизывающие насквозь резкие северные ветры, от которых если и не леденеешь в буквальном смысле слова, то сильно зябнешь; эти ветры, омрачающие самые погожие дни, производят совершенно такое же действие, как холодные дуновения, которые проникают в теплую комнату через щели окна или плохо притворенную дверь. Кажется, что мрачные ворота зимы остались приоткрытыми и оттуда вырывается ветер. Весной 1832 года — время, когда в Европе вспыхнула первая в нынешнем столетии страшная эпидемия, — ветры были жестокими и пронизывающими как никогда. Приоткрылись ворота еще более леденящие, чем ворота зимы. То были ворота гробницы. В этих северных ветрах чувствовалось дыхание холеры.
С точки зрения метеорологической, особенностью этих холодных ветров было то, что они вовсе не исключали сильного скопления электричества в воздухе. И той весной разражались частые грозы с громом и молнией.
Однажды вечером, когда ветер дул с такой силой, как будто возвратился январь, и когда горожане снова надели теплые плащи, маленький Гаврош, веселый, как всегда, хотя и дрожащий от холода в своих лохмотьях, замирая от восхищения, стоял перед парикмахерской близ Орм-Сен-Жерве. Он был наряжен в женскую шерстяную, неизвестно где подобранную шаль, из которой сам соорудил себе шарф на шею. Маленький Гаврош, казалось, был очарован восковой невестой в платье с открытым лифом, с венком из флер-д'оранжа, которая вращалась в окне между двух кенкетов, улыбаясь прохожим. На самом деле он наблюдал за парикмахерской, соображая, не удастся ли ему «слямзить» с витрины кусок мыла, чтобы потом продать его за одно су парикмахеру из предместья. Ему нередко случалось позавтракать с помощью такого вот кусочка. Он называл этот род работы, к которому имел призвание, «брить брадобреев».
Созерцая невесту и посматривая на кусок мыла, он бормотал:
— Во вторник… Нет, не во вторник… Разве во вторник?.. А может, и во вторник… Да, во вторник.
К чему относился этот монолог, так и осталось невыясненным.
Если он имел отношение к последнему обеду Гавроша, то с тех пор прошло уже три дня, так как сегодня была пятница.
Цирюльник, бривший постоянного клиента в своей хорошо натопленной цирюльне, время от времени искоса поглядывал на этого врага, на этого наглого озябшего мальчишку, руки которого были засунуты в карманы, а мысли, по-видимому, бродили бог весть где.
Покамест Гаврош изучал невесту, витрину и виндзорское мыло, двое ребят, один меньше другого и оба меньше его, довольно чисто одетые, один лет семи, другой лет пяти, робко повернули дверную ручку и, войдя в цирюльню,, попросили чего-то, может быть, милостыни, жалобным шепотом, больше похожим на стону чем на мольбу. Они говорили оба одновременно, в разобрать их слова было невозможно, потому что голос младшего прерывали рыдания, а старший стучал зубами от холода. Рассвирепевший цирюльник, не выпуская бритвы, обернулся к ним и, подталкивая старшего правой рукой, а младшего коленом, выпроводил их да улицу и запер дверь.
— Только холоду зря напустили! — проворчал он.
Дети, плача, пошли дальше. Тем временем надвинулась туча, заморосил дождь. Гаврош догнал их и спросил:
— Что с вами стряслось, птенцы?
— Мы не знаем, где нам спать, — ответил старший.
— Только-то? — удивился Гаврош. — Подумаешь, большое дело! Стоит из-за этого реветь. Глупыши!
Сохраняя вид слегка насмешливого превосходства, он принял снисходительно мягкий тон растроганного начальника:
— Пошли за мной, малявки.
— Хорошо, сударь, — сказал старший.
Двое детей послушно последовали за ним, как последовали бы за архиепископом. Они даже перестали плакать.
Гаврош пошел по улице Сент-Антуан, по направлению к Бастилии.
На ходу он обернулся и бросил негодующий взгляд на цирюльню.
— Экий бесчувственный! Настоящая вобла! — бросил он — Верно, англичанишка какой-нибудь.
Гулящая девица, увидев трех мальчишек, идущих гуськом, с Гаврошем во главе, разразилась громким смехом, из чего явствовало, что она относится к этой компании неуважительно.
— Здравствуйте, мамзель Для-всех! — приветствовал ее Гаврош.
Минуту спустя, вспомнив опять парикмахера, он прибавил:
— Я ошибся насчет той скотины: это не вобла, а кобра. Эй, брадобрей, я найду слесарей, мы приладим тебе погремушку на хвост!
Парикмахер пробудил в нем воинственность. Перепрыгивая через ручей, он обратился к бородатой привратнице, стоявшей с метлой в руках и достойной встретить Фауста на Брокене:
— Сударыня! Вы всегда выезжаете на собственной лошади?
И тут же забрызгал грязью лакированные сапоги какого-то прохожего.
— Шалопай! — крикнул взбешенный прохожий.
Гаврош высунул нос из своей шали.
— На кого изволите жаловаться?
— На тебя, — ответил прохожий.
— Контора закрыта, — выпалил Гаврош. — Я больше не принимаю жалоб.
Идя дальше, он заметил под воротами закоченевшую нищенку лет тринадцати-четырнадцати в такой короткой одежонке, что видны были ее колени. Она выросла из своих нарядов. Рост может сыграть злую шутку. Юбка становится короткой к тому времени, когда нагота становится неприличной.
— Бедняжка! — сказал Гаврош. — У ихней братии и штанов-то нету. Замерзла небось. На, держи!
Размотав на шее теплую шерстяную ткань, он накинул ее на худые, посиневшие плечики нищенки, и шарф снова превратился в шаль.
Девочка изумленно посмотрела на него и приняла шаль молча. На известной ступени нужды бедняк, отупев, не жалуется больше на зло и не благодарит за добро.
— Бр-р-р! — застучал зубами Гаврош, дрожа сильнее, чем святой Мартин, который сохранил по крайней мере половину своего плаща.
При этом «бр-р-р» дождь, словно еще сильней обозлившись, полил как из ведра. Так злые небеса наказуют за добрые деяния.
— Ах так? — воскликнул Гаврош. — Это еще что такое? Опять полил? Господи боже! Если так будет продолжаться, я отказываюсь платить за воду!
И он опять зашагал.
— Ну ничего, — прибавил он, взглянув на нищенку, съежившуюся под шалью, — у нее надежная шкурка. — И, взглянув на тучу, крикнул!
— Вот тебя и провели!
Дети старались поспевать за ним.
Когда они проходили мимо одной из витрин, забранных частой решеткой, — это была булочная, ибо хлеб, подобно золоту, держат за железной решеткой, — Гаврош обернулся:
— Да, вот что, малыши, вы обедали?
— Мы с утра ничего не ели, сударь, — ответил старший.
— Значит, у вас нет ни отца, ни матери? — с величественным видом спросил Гаврош.
— Извините, сударь, у нас есть и папа и мама, только мы не знаем, где они.
— Иной раз это лучше, чем знать, — заметил Гаврош — он был мыслителем.
— Вот уже два часа как мы идем, — продолжал старший, — мы искали чего-нибудь около тумб, но ничего не нашли.
— Знаю, — сказал Гаврош. — Собаки подобрали, они все пожирают.
И, помолчав, прибавил:
— Так, значит, мы потеряли родителей. И мы не знаем, что нам делать. Это никуда не годится, ребята. Заблудиться, когда ты уже в летах! Нужно, однако, пожевать чего-нибудь.
Больше вопросов он им не задавал. Остаться без жилья — что может быть проще?
Старший мальчуган, к которому почти вернулась свойственная детству беззаботность, воскликнул:
— Смешно! Ведь мама-то говорила, что в вербное воскресенье поведет нас за освященной вербой…
— Для порки, — закончил Гаврош.
— Моя мама, — начал снова старший, — настоящая дама, она живет с мамзель Мисс…
— Фу-ты-ну-ты — ножки-гнуты, — подхватил Гаврош.
Тут он остановился и стал рыться и шарить во всех тайниках своих лохмотьев.
Наконец он поднял голову с видом, долженствовавшим выражать лишь удовлетворение, но на самом деле торжествующим.
![Наталья Девятко - Карта и компас [litres]](/uploads/posts/books/26432/26432.jpg)
