Редьярд Киплинг - Собрание сочинений. Том 4. Рикша-призрак. Сказки и легенды. Труды дня
— Продукты вашей неутомимой деятельности сгнили бы на земле, если бы вы, по свойственной вам слабости, не согласились бы помочь им. Пусть гниют, говорю я. Пусть он напрасно вечно зовет вас в конюшни! Пусть напрасно машет заманчивым овсом перед самым вашим носом! Пусть крысы буйно бегают вокруг не вывезенных с поля копен! Пусть жнец ходит на своих двух задних ногах, пока не упадет от усталости! Не выигрывайте для него призов на скачках, губящих душу ради удовольствия. Тогда, только тогда человек-поработитель поймет, что он делает. Бросьте работать, братья по страданию и рабству! Брыкайтесь! Пятьтесь! Становитесь на дыбы! Ложитесь в дышле и кричите! Разбивайте и уничтожайте! Борьба будет коротка, а победа обеспечена. После этого мы можем предъявить наши неоспоримые права на восемь кварт овса в день, две попоны, сетку от мух и наилучшие стойла.
Рыжий конь с торжеством закрыл рот с желтыми зубами, а Тэкк со вздохом сказала:
— По-видимому, надо что-нибудь сделать. Как-то нехорошо — притесняет человек всех нас, по-моему.
Мульдон проговорил хладнокровным сонным голосом:
— Кто же привезет в Вермонт овес? Он очень тяжел, а шестидесяти четвериков не хватит и на три недели, если давать постольку. А зимнего сена хватит на пять месяцев!
— Мы можем уладить эти мелкие формальности, когда великое дело будет выиграно, — сказал рыжий конь. — Вернемся просто, но величественно к нашим неоспоримым правам — праву свободы на этих зеленеющих холмах и отсутствию индивидуальных различий стран и родословных.
— Что вы подразумеваете под индивидуальными различиями? — твердо сказал Дикон.
— Во-первых, бывают чванливые, избалованные рысаки, ставшие такими только благодаря воспитанию, для которых бегать быстро так же легко, как есть.
— Вы знаете что-нибудь про рысаков? — спросил Дикон.
— Я видел, как они бегают. Этого достаточно для меня. Я не желаю ничего больше знать. Бега рысаков безнравственны.
— Ну, так вот что я скажу вам. Они не чванятся и не избалованы, т. е. не слишком. Я сам не рысак, хотя смело могу сказать, что некогда надеялся стать рысаком. Но я говорю, потому что видел, как тренируют рысаков, — рысак бежит не ногами, он бежит головой, и в неделю он трудится — если вы знаете, что такое труд, — больше, чем вы или ваш отец трудились за целую вашу жизнь. Он постоянно занят своим делом, а когда не бегает, то изучает, как следует бежать. Вы видели, как они бегают. Много вы видели! Вас поставят у барьера, позади ипподрома. Вы были запряжены в телегу, на которой стоял ящик с мылом, а ваш хозяин продавал ром вместо лимонада мальчикам, которые думали, что ведут себя как взрослые мужчины, до тех пор пока вас обоих не прогнали и не засадили в тюрьму — косолапая, неповоротливая, разбитая, загнанная кляча!
— Не горячитесь, Дикон, — спокойно проговорил Туиззи. — Ну, сэр, разве вы будете оспаривать различие между аллюрами лошади, идущей шагом, рысью, полным ходом, иноходью? Уверяю вас, джентльмены, что до того времени, как у меня случилось несчастье с бедром — прошу извинения, мисс Тэкк, — я славился в Падуки уменьем ходить различными аллюрами, и я вполне согласен с Диконом, что всякая лошадь, занимающая известное положение в обществе, достигает успеха головой, а не конечностями, мисс Тэкк. Я сознаюсь, что теперь во мне мало хорошего, но я помню, что умел делать прежде, чем занялся здесь перевозкой с помощью вот этого джентльмена.
Он взглянул на Мульдона.
— По-моему, все эти фокусы с аллюрами — вздор! — с презрением проговорил бывший ломовик. — У нас в Нью-Йорке только и ценится та лошадь, которая может вытащить телегу с дороги, заставить ее повернуться на камнях и вывезти ее на свободный путь. Есть особая манера махнуть копытами, когда кучер крикнет: «Вперед, братцы!» — которой надо учиться целый год. Я не выдаю себя за цирковую лошадь, но я умел проделывать это лучше многих, и в конюшнях хорошо относились ко мне, потому что я всегда выигрывал время, а временем очень дорожат в Нью-Йорке.
— Но простое дитя природы… — начал рыжий конь.
— Ах, убирайтесь вы с вашей чепухой! — с лошадиным смехом сказал Мульдон. — Для простого дитя природы нет места, когда появляется Париж и уходит Тевтонец, экипажи ведут разговоры между собой, а тяжелые грузы двигаются к пароходу, отходящему в Бостон около трех часов после полудня в августе, среди жарких волн, когда толстые кануки и западные лошади падают мертвыми на землю. Простому дитя природы лучше загнать себя в воду. Все люди, подъезжая к станции, становятся безумными, раздражительными или глупыми. И все вымещают это на лошадях. На беговом кругу нет колеблющихся ручьев и журчащей травы. Гоняют по камням так, что искры летят из-под подков, а когда остановишься, то хватят по морде. Вот он, Нью-Йорк, понимаете?
— Мне всегда говорили, что общество в Нью-Йорке утонченное и высшего тона, — сказала Тэкк. — Мы с Нипом надеемся как-нибудь побывать там.
— О, там, куда вы отправитесь, вы не увидите бегового дела, мисс. Человек, которому захочется иметь вас, заставит вас проводить лето на Лонг-Айленде или в Ньюпорте, наденет на вас серебряную сбрую и даст вам английского кучера. Вы и ваш брат станете звездами, мисс. Но, полагаю, узда у вас будет не из мягких. Они, городские жители, сдерживают лошадей, подрезают им хвосты, вкладывают им в рот удила и говорят, что это по-английски. Нью-Йорк не место для лошадей, разве только попадешь на бега и будешь скакать по кругу. Хотелось бы мне быть пожарной лошадью.
— Но неужели вы никогда не задумывались над унизительностью подобного рода рабства? — сказал рыжий конь.
— Не задумаешься, брат, как наденут сбрую. Помешают. И все там были в рабском услужении: и человек, и лошадь, и Джимми, который продавал газету. Думается, что и пассажиры не были на подножном корму, судя по их поступкам. Я делал свое дело, мне было не до выдумок. Всякая лошадь, которая в течение четырех лет работала в упряжи, не знается больше с детьми природы.
— Но возможно ли, чтобы с вашей опытностью и в ваши годы вы не верили бы, что все лошади свободны и равны между собой?
— Только после смерти, — спокойно ответил Мульдон, — да и то, глядя по тому, что от них останется, какова у какой шкура и прочее.
— Говорят, что вы выдающийся философ, — рыжий конь обратился к Марку. — Неужели вы можете отрицать такое обоснованное положение?
— Я ничего не отрицаю, — осторожно сказал Марк Аврелий Антоний, — но уж если вы спрашиваете меня, то я скажу, что у меня уши вянут от такой лжи.
— Неужели вы конь? — сказал рыжий конь.
— Те, кто хорошо меня знают, говорят, что да.
— А я — конь?
— Да, до известной степени.
— Так разве мы с вами не равны?
— Как далеко можете вы пройти в день, везя кабриолет с грузом в пятьсот фунтов? — небрежно спросил Марк.
— Это не имеет никакого отношения к делу, — взволнованно сказал рыжий конь.
— Не знаю ничего, что имело бы большее отношение к делу, — ответил Марк.
— Можете вы отвезти полный воз десять раз туда и обратно за утро? — сказал Мульдон.
— Можете съездить после полудня в Кин — за сорок две мили — с товарищем и вернуться рано на следующее утро свежим? — сказал Рик.
— Случалось ли вам, сэр, во время своей карьеры — я не говорю о настоящем, но о нашем славном прошлом — везти на рынок хорошенькую девушку, которая могла спокойно вязать всю дорогу благодаря вашему ровному ходу? — сказал Туиззи.
— Можете вы удержаться на ногах на мосту на Западной реке, когда с одной стороны мчится поезд, с другой едет экипаж, а старый мост весь дрожит? — сказал Дикон.
— Можете вы попятиться на узком пространстве? Можете ли мгновенно остановиться, услышав приказание, когда ваша задняя нога уже поднята и вы собрались бежать, чувствуя особенную бодрость в морозное утро? — сказал Нип, который только в прошлую зиму научился этой штуке и считал ее венцом лошадиных знаний.
— Какая польза в разговорах? — презрительно сказала Тедда Габлер. — Что вы можете делать?
— Я опираюсь только на мои права — на ненарушимые права моего свободного лошадиного состояния. И я горжусь тем, что могу сказать, что со времени моих первых подков я никогда не унижался настолько, чтобы подчиняться воле человека.
— Должно быть, много хлыстов обломалось о вашу рыжую спину, — сказала Тедда. — А выиграли вы что-нибудь от этого?
— Горе было моей участью с того дня, как я родился. Побои и шпоры, хлысты и брань, оскорбления и притеснения. Я не хотел терпеть унизительных цепей рабства, которые связывают нас с кабриолетом и возом.
— Страшно трудно править кабриолетом без постромок, хомута, подпруги или чего бы то ни было, — сказал Марк. — Только у лесопильной машины нет ремней. Я работал на ней. Спал большей частью, правда, но это и наполовину не так интересно, как ездить в город в экипаже.
