Льюис Синклер - Энн Виккерс
Бесстрастным, ровным тоном монастырской экономки она задала Энн вопрос:
— Вы по-прежнему пытаетесь с помощью реформ залатать насквозь прогнившую капиталистическую систему? И самые темные и холодные карцеры отводите, вероятно, политическим заключенным?
— Вот именно! — отрезала Энн, которую в присутствии Перл так и подмывало схулиганить — нормальная реакция простых смертных на химически чистые души.
Во время медового месяца Энн предложила Расселу — благо теперь это позволяют их объединенные средства — снять дом в пригороде и зажить по-человечески, вместо того, чтобы тесниться между небом и землей среди прочих манхэттенских ворон.
— Позволь, дорогая, ты совершенно не права! — запротестовал Рассел. — Уехав из города, мы лишимся всяких интеллектуальных контактов, а они для нас чрезвычайно важны. Только подумай, за один вечер у Мориса Стайнблатта можно перевидать массу людей и оказаться в курсе всех последних событий — положение на Липарских островах, негры-издольщики, скандал с иностранным займом… Да что говорить! В пригородах и людей-то порядочных не найдешь, у них один бридж на уме!
Энн в бридж никогда не играла.
Но тут она, грешным делом, подумала, что бридж, пожалуй, #9632; действует успокаивающе после того, как день — деньской убеждаешь молодых и не слишком добродетельных женщин в том, что монастырская унылость Образцовой тюрьмы приятнее развлечений в притонах.
Они сняли просторную квартиру, пленившись ее дешевизной, в старом, чуть ли не допотопном доме, построенном в 1895 году и украшенном минаретами и арками в мавританском стиле. Дом был расположен по соседству с Шестой авеню, прямо под окнами проходила ветка надземки, и грохот поездов, в сочетании с трамваями, легковыми автомобилями, грузовиками и молочными фургонами по ночам не давал Энн покоя: она просыпалась, нервно вздрагивая, словно от визга леопардов за тростниковыми стенами ее хижины в джунглях. В доме водились тараканы, пахло рогожей и сыростью.
Но зато гостиная была грандиозная — тридцать футов в длину, восемнадцать в высоту-великолепное место для встреч радикалов или даже либералов: последние обычно собираются в большем количестве, хотя производят меньше шума (из расчета на человеко-единицу). Объединенная библиотека супругов насчитывала свыше тысячи томов — в трех жанрах: социология, поэзия и детективные романы; книги придавали комнате весьма солидный вид. В этой высокодуховной атмосфере можно было отрешиться от мира и даже забыть, что существуют поезда надземки-покуда очередной поезд не проносился под окном.
Тут постоянно клокотала и пенилась океанская пучина разговоров, и одна волна была для Энн неотличима от другой, как волны моря.
Стены были оклеены коричневыми обоями под тисненую кожу, и по ним, имитируя панели, проходили сосновые планки, оптимистически выкрашенные под красное дерево. Обои надо было бы сменить, но лишних денег все не находилось, а Энн мало-помалу открыла, что Расселу даже импонирует этот псевдоаристократический стиль.
В одном конце гостиной была довольно глубокая ниша-почти отдельная комнатка. Когда они приходили смотреть квартиру, Энн заметила, что Рассел окинул этот уголок вожделенным взглядом и сразу же предложил:
— Вот тут, дорогая, ты сможешь устроить себе кабинет.
— Нет, Игнац, лучше ты сам здесь устраивайся. Я люблю работать на просторе. И вообще дома я ничего особенного не делаю, в основном читаю.
И теперь с чуть снисходительным умилением она наблюдала, как он проводит гостей в свою нишу — он именовал ее то своей «обителью», то «конторой», то «кабинетом» и, наверное, назвал бы «студией», не будь помещение таким крохотным. В те редкие вечера, когда он никуда не был зван и никого не мог зазвать к себе, он потихоньку удалялся туда, радуясь, как мальчишка, и часами переклеивал марки в своем альбоме. Он был заядлый коллекционер. На столе у него громоздились десятки загадочных для Энн каталогов и прейскурантов, где шла речь о цветной чаркхарской серии, о марках треугольных, марках с надпечаткой, марках зубцовых и беззубцовых, марках воздушной почты… Он сидел, вооружившись лупой, подпрыгивал на стуле, скреб за ухом и прищелкивал языком, обнаружив в иллюстрированном каталоге какой — нибудь особо ценный экземпляр. Он демонстрировал свою коллекцию с такой же гордостью, с какой его брат Генри в провинциальных Сиракузах демонстрировал альбом с фотографическими снимками своего наследника, в возрасте от одного до одиннадцати лет.
В августе, спустя пять месяцев после замужества Энн и спустя неделю после окончания летнего отпуска, который по настоянию Рассела они провели в Адиронадакском горном лагере радикалов, где в это время происходила политическая конференция Деятелей Прогресса, пришло письмо из Нью-Рошелла от Пэт Брэмбл:
«Милая Энни!
Как тебе нравится твое замужнее состояние? Могла бы наконец выбраться ко мне на субботу и воскресенье. Мои гешефты идут не блестяще. Всю мою клиентуру переманил некий Лестер Помрой, тоже агент по продаже недвижимости, типичный Бэббит — только длинный, тощий и жизнерадостный — эдакая простая душа. Но, невзирая на простоту, он отлично умеет обрабатывать покупателей, которые желали бы приобрести семидесятипятитысячный дворец с фонтаном и золотыми рыбками за тридцать пять тысяч: с места не сходя, требует шесть сотен комиссионных и в придачу сигару. Я осталась не у дел. Пришлось выйти за него замуж. Словом, приезжай повидаться. Вези и Рассела, если не можешь без него.
Целую.
Пэт».
И Энн поехала. Без Рассела.
Пэт и ее добродушный супруг поселились в коттедже колониального стиля, отнюдь не оригинальном, но очень удобном: ситцевые занавески, мягкие кресла с высокими спинками, тахта, пятифутовый стеллаж с книгами, граммофон, в кухне цветной кафель и холодильник, перед крыльцом лужайка и круглая клумба с георгинами, гараж на две машины. Сама Пэт расхаживала в кокетливом цветастом халатике, и лицо ее поминутно расплывалось в глупо-счастливой улыбке.
— Ах, Энн, — прощебетала она, — у меня не жизнь, а рай! Мой благоверный от меня без ума. Я для него сразу и миссис Браунинг и Мэри Пикфорд. У нас будет куча детишек, если я еще не безнадежно состарилась. Но знаешь, Энни, дело тут не только в сантиментах, а в самом что ни на есть пошлом и старомодном желании укрыться за чьей-то спиной, чтобы можно было не думать о деньгах, не тащиться в контору ни свет ни заря, не препираться там целый день с дураками и выжигами! Я могу даже завтракать в постели, если захочу! И вообще я пришла к выводу, что убила столько лет на недвижимость просто потому, что всю жизнь мечтала о своем доме — чтоб был садик, и кухня с блестящими кастрюлями, и разные там чуланчики, и все это мое собственное! Вполне может быть, что твоя забота о заключенных — всего-навсего подавленный инстинкт материнства. Ну, а теперь я покажу тебе дом. Как специалист я пустила бы его приблизительно пятым сортом. Как владелица я ставлю его выше Виндзорского замка! Не думай, кстати, что я окончательно сложила оружие. Я и самого мистера Помроя могу поучить, как лучше околпачивать ослиную породу покупательниц. А в прошлый вторник я самостоятельно продала дом и получила комиссионные! Но до чего приятно сознавать, что делаешь это не по обязанности! Ну, пошли смотреть нашу лачугу!
Если Энн и не всплескивала руками при виде скатертей и салфеток из сурового полотна, газовой сушилки для посуды и вышитых покрывал, в душе она всему этому позавидовала.
Потом они отдохнули в плетеных креслах на лоскутке лужайки перед домом. Энн с неожиданной горечью подумала, какое счастье — отдохнуть от глубокомысленной трескотни Рассела.
Вечером были гости — соседи, симпатичные, спокойные люди; играли в бридж, пили пиво, ели бутерброды.
Ночевала Энн в чистенькой комнатке с веселыми обоями; она долго лежала, прислушиваясь к серебристому журчанию тишины. За окном без устали стрекотал невидимый хор насекомых, но его простенькая мелодия только сильнее оттеняла безмолвие.
Когда-то Энн пришла в негодование, услышав, как околохудожественные личности рассуждают о том, как звучат краски, чем пахнут восьмиугольники и какое ощущение прохлады оставляют на ощупь звуки флейты; но за последние два месяца она воочию увидела шум большого города — беспрестанный, душераздирающий ночной грохот; он представлялся ей в образе огромной, зловещей гавани, в которой горят корабли.
А поутру ее встретил щебет малиновок и солнечный свет, и в воздухе не было привычной копоти надземки.
— Вот такой дом будет у меня и у Прайд, — решила она.
ГЛАВА XXXVI
Шли месяцы, а Рассел по-прежнему то предавался ребячливому самолюбованию, то радовался, какой он счастливчик, то чопорно негодовал, если у Энн ненароком вырывалось одно из тех словечек, которые он с хихиканьем смаковал в соленых анекдотах. Ни в одном из этих трех вариантов он не был естественен: естественность вообще была ему чужда, и это постоянное, сознательное разыгрывание какой-то роли мешало Энн чувствовать себя спокойно и естественно. Но по прошествии полугода их совместной жизни ей больше всего стали досаждать многие чисто внешние мелочи повседневного общения.
