Фазиль Искандер - Сандро из Чегема. Книга 3
Минут пятнадцать яйца не возвращались – так высоко их забросил Силач, – и в наступившей тишине только раздавалось завывание жены Силача и удивленное кудахтанье кур, которые тоже видели, что яйца заброшены в небо, и сейчас, выворачивая шеи, они то и дело поглядывали вверх.
И друг – чудо!
Золотой дождь цыплят, взмахивающих слабыми крылышками и трепещущих в воздухе, посыпался на поляну.
И тут не только дети, но и все друзья Джамхуха завизжали от восторга! Да что друзья Джамхуха, даже куры радостно закудахтали и побежали к цыплятам и вскоре, разобравшись между собой, какие из них вылупились из их собственных яиц, разделились и стали учить своих щебечущих детей искать корм в траве. И только жена Силача была недовольна.
– Неправильное чудо! Неправильное чудо! – кричала она. – Яиц было сто, а цыплят прилетело только девяносто!
Оказывается, пока цыплята приземлялись на поляну, она успела их пересчитать.
– Значит, десять яиц были тухлыми, – сказал Джамхух. – Никакое чудо не заставит вылупиться цыпленка из тухлого яйца.
– Никакое чудо не заставит вылупиться цыпленка из тухлого яйца! – восторженно повторял Слухач слова Джамхуха, одновременно затыкая уши глушилками. – Такого щербета мудрости уши мои никогда не пили!
Слухач все время следил за Джамхухом, чтобы, прежде чем он раскроет рот, успеть вытащить из ушей пробки, потому что обычные речи ему приходилось приглушать, а мудрость он хотел слышать только в непроцеженном виде.
Друзья собрались в путь. Силач, слегка тряхнув дом, подставил под сваи камни, чтобы дом стоял поустойчивей.
– Папа, чего-нибудь вкусного принеси! – кричали на прощание дети Силача.
Часа через два, когда они углубились в лес, Опивало подмигнул Слухачу.
– А ну, послушай, что, интересно, говорит жена Силача?
– Это мы можем. – Слухач вытащил из ушей глушилки, слегка повел головой, ища нужный источник звука. Найдя, замер. – «Кур распугаете! Цыплят передушите!» – сказал он. – Вот что она кричит.
– Послушай, Слухач, – вдруг застенчиво попросил Объедало, – узнай, о чем сейчас говорит та, на шее которой я хотел бы быть повешенным, если мне суждено быть повешенным.
– Начинается! – раздраженно сказал Опивало. Слухач недоуменно посмотрел на Объедало.
– Ты бы у меня еще спросил, – процедил он, – о чем спорят торговки рыбами на константинопольском базаре? Я знаменитый Слухач, я могу расслышать человеческую речь за двадцать тысяч шагов, но ведь всему есть предел.
Объедало покраснел от своей неловкости.
– Прости, Слухач, – сказал он, – просто я соскучился по той…
– Заткнись! – перебил его Опивало. – Знаем, по ком ты скучаешь! Сами семейные, но блюдем абхазские обычаи – о своих чувствах к жене молчим.
– Друзья мои, не спорьте, – сказал Джамхух, – лучше я вам расскажу притчу о трех карманщиках.
– Это другое дело! – воскликнул Слухач, поспешно вытаскивая пробки из ушей.
– На диоскурийском базаре, – начал Джамхух, – где бывает очень много народу, особенно когда показывает фокусы индусский факир или когда торговец сцепится с покупателем, в толпе так и шныряют карманщики. Всех карманщиков я разделяю на три вида. Для ясности понимания я буду говорить о них как о трех карманщиках, которые залезли в мой карман и чью воровскую руку я поймал в своем кармане. Первый карманщик, пойманный с рукой, сунутой в мой карман, говорит: «Джамхух, клянусь Великим Весовщиком, больше никогда не буду лезть в карманы! Не зови стражника!» Ты можешь пожалеть его и не позвать стражника, но он конечно, нарушит клятву и снова полезет в чужой карман. Второй карманщик, пойманный с рукой, сунутой в твой карман, бледнеет от гнева и говорит: «Сегодня ты меня опозорил, Джамхух, но завтра я тебя опозорю!» И если у него будет возможность, он тебя опозорит и отомстит. Такие бывают гордые карманщики. Но есть еще один вид карманщика, самый зловредный. Когда ты ловишь его за руку, сунутую в твой карман, он кричит: «Как тебе не стыдно, Джамхух! Неужели ты не понимаешь, что я случайно залез в твой карман!» – «Как же можно случайно полезть в чужой карман?» – спрашиваешь ты его. «Очень просто, Джамхух, – убеждает он тебя, – мы стояли, стиснутые толпой, я хотел полезть к себе в карман и случайно попал в твой». Тогда я, продолжая сжимать его руку, сунутую в мой карман, говорю ему: «Хорошо, ты случайно полез в мой карман. Но почему ты взял оттуда три серебряные монеты, которые ты сейчас стискиваешь в своем кулаке? Значит, у тебя в кармане тоже были три серебряные монеты и ты их можешь показать?» Тут он на миг задумывается и говорит; «Нет у меня в кармане трех серебряных монет. Но именно поэтому, приняв твой карман за свой, я очень удивился, что там лежат монеты, и думаю: дай-ка я посмотрю, что это за монеты оказались в моем кармане! – И тут он вдруг начинает кричать на весь базар: – Люди города, послушайте, что говорит Джамхух! Он говорит, что я, как вор, полез к нему в карман! Люди города, подойдите и послушайте, что говорит Джамхух!» И тут ты уже не выдерживаешь и думаешь: наверное, он в самом деле случайно полез к тебе в карман. Не может быть, чтобы он злонамеренно полез к тебе в карман и сам же звал свидетелей. И тебе становится стыдно, и ты стараешься скорее от него избавиться и уходишь, а он еще кричит тебе вслед: «Что, бежишь, Джамхух? Стыдно стало доброго человека чернить! То-то же!» Вот так еще бывает на свете в нашем благословенном краю. Все карманщики плохи, но этого, последнего, истинно говорю вам, бойтесь больше всех остальных! Он вас ограбит и опозорит на весь мир!
– До чего противный, – сказал Силач, – я бы его прихлопнул, как комара!
Так они шли, разговаривая о всякой всячине, а к вечеру очутились возле села, жителей которого Джамхух не уважал, потому что это было единственное село Абхазии, где люди до того испоганились, что, не стыдясь друг друга, держали у себя рабов. У самого входа в село Джамхух со своими друзьями свернул с дороги, чтобы даже не встречаться с людьми этого села. Но как раз поблизости от того места, где они сворачивали, стоял, постругивая ножом палочку, один из жителей села.
– Путники! – окликнул он их. – Что это вы обходите наше село? Уже не брезгуете ли вы нами?
– Брезгуем, – ответил Джамхух, – и сам знаешь почему. Весовщику Нашей Совести нечего взвешивать, когда он занимается людьми вашего села.
– Надо же ему на ком-то отдохнуть, – дерзко бросил житель этого села, – вот он и отдыхает за наш счет. А то мы все боимся, как бы он не надорвался, взвешивая вашу совесть. Ха! Ха! Ха!
– Джамхух, – сказал Силач, потирая руки, – можно я его как следует проучу?
– Не надо, – остановил Джамхух, – они сами от безделья скоро перережут друг друга.
Так они миновали это село, стоявшее на караванной дороге и развращенное работорговцами, провозившими здесь рабов с Северного Кавказа в Рим и Византию.
К полудню следующего дня друзья вышли к большому абхазскому селу под названием Дал. Это было во всех отношениях хорошее село, но здесь жил молодой князь, приторговывавший рабами. Он был племянником бездетного абхазского царя и уже привык к своей безнаказанности.
У входа в село их встретили старейшины.
– Добро вам, путники! – сказали они. – Кто вы и куда держите путь? Не встречался ли вам Джамхух – Сын Оленя? Говорят, он идет в нашу сторону.
– Я и есть Джамхух – Сын Оленя, – признался Джамхух. – Знаю, зажиточно ваше село и трудолюбиво. Лучшие винограды Абхазии созревают в ваших виноградниках. Но также знаю, что ваш молодой князь приторговывает рабами. А это позор! Образумьте его, пока не поздно!
И тут совестливые старейшины покраснели и опустили головы.
– Правда твоя, – сказал самый старший из них, – тайно, по ночам приторговывает рабами наш князь. Но торгует он рабами из чужеземных народов. Ну разве что иногда его люди прихватят зазевавшегося эндурца.
– Неважно, кем торгует, – рассудил Джамхух, – абхаз, продающий раба, – это уже порченый абхаз. Сегодня он торгует зазевавшимся эндурцем, а завтра возьмется за своего абхаза.
– Ох, и не верю я, – сказал Опивало, – в зазевавшегося эндурца. Скорее весь мир зазевается, прежде чем найдется хоть один зазевавшийся эндурец.
– Нет худшей заразы, чем рабство, – продолжал Джамхух. – Представьте такое: скажем, моя пересохшая обувь давит ногу. Можно сказать – стопа моей ноги в рабстве. Оттого, что стопа моей ноги в рабстве, все тело мое чувствует неудобство. Оттого, что тело мое чувствует неудобство, у меня портится настроение, и, значит, душа моя теряет равновесие и правильное отношение к людям. Вот точно так же, если червоточина рабства завелась в деревне, душа ее жителей теряет равновесие и справедливое отношение к людям.
– Ты прав, Джамхух, – сказали старцы, – твоя мудрость – наша опора. Но наш царь ради племянника обещал построить в нашем селе храм Великому Весовщику Нашей Совести. Ради добра, которое принесет храм людям нашей деревни и окрестным деревням, мы терпим баловство князя работорговлей.
