Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Книга 2
Приближаясь к тоннелю, пассажиры увидели, как далеко на юге высоко в горах, в скоплении скал, играл и изворачивался на ветру яркий огонек. Они не знали, что это, да и не хотели знать.
Говорят, что катастрофы — дело слепого случая, и нашлись бы такие, кто сказал бы, что пассажиры «Кометы» не были ни виновны, ни ответственны за то, что с ними произошло.
В купе «Б» первого вагона ехал профессор социологии. Он учил своих студентов, что способности человека не имеют значения, что усилия индивидуума тщетны, что совесть — бесполезная роскошь, что нет таких понятий, как «человеческий разум», «характер» и «достижение личности», что все достигается коллективными усилиями и коллектив, а не личность решает все.
Мужчина из седьмого купе второго вагона был журналистом. Он писал, что принуждение ради доброго дела справедливо и нравственно, и считал, что у людей есть право применять физическую силу против других людей: ломать жизни, душить честолюбие и желания, топтать идеалы, сажать в тюрьмы, отнимать, убивать — ради того, что они сочтут добрым делом. Он никогда не пытался разобраться, что считать злом, а что — добром; он говорил, что всегда поступает в согласии со своими «чувствами» — чувствами, которые не коренились в знании, поскольку он считал, что чувства превыше знаний, и всецело полагался на собственные «благие намерения» и силу оружия.
Женщина в десятом купе третьего вагона, пожилая школьная учительница, год за годом превращала беззащитных детей в жалких трусов, уча их тому, что воля большинства есть единственное мерило добра и зла, что большинство может поступать, как ему хочется, что нельзя выделяться из толпы, надо быть как все.
Мужчина из купе «Б» спального вагона номер четыре владел газетой. Он провозглашал, что люди порочны по самой своей природе и не способны к свободному существованию, а их основные желания, если оставить их без присмотра, — обманывать, грабить и убивать друг друга. Он не сомневался, что нужно управлять при помощи лжи, грабежа и убийства, которые должны быть прерогативой правителей, — только так можно заставить людей работать, научить их нравственности и держать в рамках порядка и правосудия.
В купе «Г» пятого вагона расположился бизнесмен, который приобрел свое дело, шахту, благодаря правительственному кредиту в соответствии с Законом о равных возможностях.
Купе «А» спального вагона номер шесть занимал финансист, который сколотил состояние, скупая замороженные облигации железных дорог и размораживая их с помощью друзей из Вашингтона.
Мужчина, занимавший пятое место в вагоне номер семь, был рабочим, уверенным в своем праве на труд, независимо от того, нужен его труд работодателю или нет.
Женщина, ехавшая в шестом купе восьмого вагона, была лектором и считала, что, являясь потребителем, имеет право на транспортные услуги, независимо от желания или нежелания железнодорожников их оказывать.
Мужчина, занимавший купе номер два в девятом вагоне, состоял профессором экономики и сторонником отмены частной собственности. Он объяснял свою позицию тем, что интеллект не играет никакой роли в промышленном производстве, что человеческий разум зависит от материальных орудий труда и что каждый способен управлять заводом или железной дорогой, главное — заполучить оборудование.
Женщина в купе «Д» спального вагона номер десять уложила своих двоих детей на верхнюю полку, тщательно закутав их, чтобы уберечь от сквозняков и толчков. Она была женой человека, занимавшего ответственную правительственную должность и продвигавшего указы в жизнь. Она оправдывала это, говоря: «Мне все равно, они бьют исключительно по богатым. И вообще я должна прежде всего думать о детях».
В третьем купе одиннадцатого вагона трясся маленький слюнявый неврастеник, писавший вульгарные пьески, в которые, под видом общественно значимых идей, вставлял мелкие непристойности, суть которых сводилась к тому, что все бизнесмены подлецы.
Женщина, занимавшая купе номер девять в двенадцатом вагоне, была домохозяйкой, считавшей, что имеет право выбирать политиков, о которых ничего не знает, чтобы они управляли гигантскими предприятиями, о которых она не имеет ни малейшего понятия.
В купе «Е» спального вагона номер тринадцать ехал адвокат, любивший повторять: «А что я? Я уживусь с любым политическим режимом».
Мужчина в купе «А» четырнадцатого спального вагона числился профессором философии. Он заявлял, что разума нет (откуда вы знаете, что тоннель опасен?); нет реальности (как вы докажете, что тоннель существует?); нет логики (почему вы считаете, что поезда не могут передвигаться без локомотивов?); нет принципов (с чего мы должны придерживаться закона причин и следствий?); нет прав (почему бы не прикрепить людей к рабочим местам насильно?); нет нравственности (что может быть нравственного в управлении железной дорогой?); нет абсолютных истин (вообще, какая разница, живы вы или нет?). Он считал, что люди ничего не знают (зачем противиться приказам вышестоящих?); что никогда ни в чем нельзя быть уверенным (откуда вы знаете, что правы?); что надо действовать в соответствии с моментом (вы ведь не хотите потерять работу?).
В купе «Б» салон-вагона номер пятнадцать ехал наследник внушительного состояния, который без конца повторял: «Почему одному Реардэну разрешено производить его сплав?»
Мужчина в купе «А» спального вагона номер шестнадцать являлся профессиональным гуманистом, который говорил: «Одаренные люди? Я не хочу знать, за что они страдают и страдают ли вообще. Их следует ограничить в правах, чтобы поддержать неспособных и бесталанных. Откровенно говоря, мне безразлично, справедливо это или нет. И я горжусь тем, что не хочу быть справедливым к талантливым, когда необходимо сострадать нуждающимся».
Эти пассажиры не спали, но во всем поезде не осталось ни одного человека, который не разделял бы их взгляда на мир. Последним, что они увидели в этом мире, когда поезд входил в тоннель, было пламя факела Вайета.
Глава 8. По праву любви
Солнце коснулось верхушек деревьев, росших на склоне холма, окрасив их в серебристо-голубые тона, под цвет неба. Дэгни стояла в дверях охотничьего домика, первые солнечные лучи падали на ее лицо, длинные тени деревьев лежали у ее ног. Листва из серебристой постепенно становилась сначала зеленой, а затем дымчато-синей, как тени на дороге. Солнечный свет проникал сквозь ветви и внезапно вспыхивал фонтанами зеленых лучей, встречая на своем пути кусты папоротника. Дэгни любила наблюдать движение света в этот тихий час, когда все еще спит.
Как обычно по утрам, она отметила дату на листке бумаги, приколотом на стене в ее комнате. Рост числа этих отметок составлял единственное движение в тишине этих дней — как дневник, который ведет человек, выброшенный морем на необитаемый остров. Сегодня было двадцать восьмое мая.
Дэгни отмечала дни с определенной целью, но она не могла сказать, достигла она ее или нет. Она приехала, дав себе три конкретные установки. Первое. Отдыхать. Второе.
Научиться жить без железной дороги. Третье. Забыть, выбросить из сердца боль. Именно выбросить, как она сама любила говорить. Дэгни чувствовала себя привязанной к больной попутчице, которую в любой момент может скрутить приступ, и тогда она оглохнет от криков. Никакой жалости к этой попутчице у нее не было, только презрение и отвращение — надо бороться с ней и уничтожить ее, только тогда путь будет свободен и она сможет решить, что делать. Но с этой особой было не так-то просто справиться.
С установкой на отдых все оказалось гораздо проще. Ей понравилось одиночество, она просыпалась утром с ощущением внутреннего удовлетворения. Ей хотелось развить это чувство, чтобы быть готовой ко всему, что могло встретиться в жизни. В городе она жила в постоянном напряжении, вызванном необходимостью противостоять натискам гнева, презрения, отвращения, злобы. Здесь ей ничто не угрожало, кроме физической боли, в результате какого-нибудь происшествия. По сравнению со всем остальным такая боль представлялась легкой и безобидной.
Хижина стояла вдалеке от больших дорог. Дэгни нашла все в таком же состоянии, как оставил отец. Она готовила на старой плите, дрова для которой собирала на склонах холма, привела в порядок стены, крышу, покрасила дверь и оконные рамы. Буйно разросшиеся после дождей сорняки и мох скрыли то, что когда-то было ухоженной тропинкой, поднимавшейся по склону холма от дома к дороге. Дэгни расчистила тропинку, укрепила рыхлую землю булыжником. Ей доставляло удовольствие конструировать сложную систему рычагов и тросов из старых железок и веревок, а затем подымать с их помощью глыбы, которые она не могла бы сдвинуть с места без этих механизмов. Она посадила рядом с домом семена настурции и вьюнка и радовалась, видя, как настурции медленно пробиваются из-под земли, а вьюнок взбирается вверх по стволам деревьев, — радовалась росту, развитию, движению. Работа давала ей необходимый покой, незаметно для себя Дэгни втянулась в нее. Работа начиналась без какого-либо сознательного побуждения — руки сами искали ее; работа подгоняла, давала целебное ощущение спокойствия. Потом Дэгни поняла, что ей необходимо движение к цели, какой бы незначительной она ни казалась, — действия, которые шаг за шагом приводят через определенный промежуток времени к запланированному итогу. Готовка напоминала движение по замкнутому кругу. Но работа по расчистке тропинки была живой — ни один день не пропадал зря, каждый нес в себе все, что содержали предыдущие, и не умирал с приходом дня грядущего. Круговое движение было, по понятиям Дэгни, признаком неживой природы. В неживой вселенной нет никакого другого вида движения, кроме циклического. Человеку же свойственны прямые линии — геометрическая абстракция, порождающая дороги, мосты, рельсы. Именно прямая линия своим движением к цели наполняет бесцельную хаотичность природы смыслом. В воображении Дэгни приготовление пищи уподоблялось бросанию угля в топку двигателя, готового к большому пробегу. Но не безумие ли питать двигатель, когда никакого пробега не предвидится? Нет, подумала она, человеческая жизнь не должна представлять собой круг или цепочку кругов — тогда человек оставляет после себя лишь строчку нолей. Жизнь человеческая должна быть движением по прямой от цели к цели до самого конца, как поезд, идущий от станции к станции до… Хватит!
