Пелам Вудхаус - Бить будет Катберт; Сердце обалдуя; Лорд Эмсворт и другие
Наконец он ощутил, что больше выдержать не может. В соседней комнате было что-то вроде ниши. Он забрался в ее полумрак и почти сразу заснул.
Сколько времени он спал, неизвестно. Ему показалось, что минуту, но он явно ошибался. Разбудил его кто-то, трясущий за плечо. Поморгав, он узнал очень испуганного Ногги, который что-то кричал. Вскоре он разобрал, что тот кричит: «Пожар!»
Сон мгновенно слетел с Энгуса. Он был бодр и свеж, а главное – знал, что делать.
Прежде всего он подумал об Эванджелине. Сперва спасаем ее. Потом – трофеи и экспонаты из курилки, в том числе мяч Генри Коттона. После этого займемся дамами, затем – барменом и, наконец, попробуем спастись сами.
Такая программа требовала быстрых действий, и он приступил к ним немедленно. Восклицая «Эванджелина!», он кинулся в зал и покатился по скользкому полу, а потом и упал.
Только тут он заметил, что кто-то привязал к его ногам ролики. Одновременно с этим открытием он услышал мелодичный смех и, подняв глаза, увидел кольцо веселых гостей. Самой веселой была Эванджелина.
Минут через пять мрачный, угрюмый Энгус дополз на четвереньках до кухни, где добросердечный лакей перерезал ремешки. Заметим, что на четвереньки он встал с третьего захода и ясно слышал, как Эванджелина уподобляла его действия перетаскиванию мешка с углем. Скорбно и серьезно шел он домой в темноте. Правая нога болела, но душа болела больше.
Любовь умерла, говорил Энгус. Он разочаровался в Эванджелине. Девушка, которая может хохотать, как гиена, в подобной ситуации, недостойна любви. Если она такая, пусть связывает судьбу с Мортимером. В конце концов, ей духовно близок человек, поправший закон гостеприимства. Ну что это – привязать ролики и крикнуть «пожар»!
Растершись целебной мазью, он лег и заснул.
Утром, когда он проснулся, душа его, как часто бывает, стала мягче и спокойней. Он по-прежнему полагал, что Эванджелина пала до уровня гиены, причем – умственно неполноценной, но приписывал это перевозбуждению, вызванному папоротником и фонариками. Короче говоря, ему казалось, что она обезумела на время, а он должен вернуть ее на путь добродетели, прямой и узкий, как средний газон. Тем самым, услышав телефонный звонок, а потом – ее голос, он приветливо поздоровался.
– Как ты там? – спросила она. – В порядке?
– В полном, – сказал Энгус.
– Эта ночь тебе не повредила?
– Нет-нет.
– Ты помогаешь мне на матче, да?
– Конечно.
– Это хорошо. А то я думала, ты пойдешь на скейтингринг. Ха-ха-ха, – засмеялась она серебристым смехом. – Хи-хи-хи.
Конечно, против этого смеха ничего не скажешь. Но бывают минуты, когда мы к нему не расположены, и, надо признаться, Энгус рассвирепел. Когда он подошел к первой подставке, почти вся кротость исчезла, словно ее и не было. Поскольку это было видно, а Эванджелина была не в форме, они подошли к девятому газону в некотором напряжении. Энгус вспоминал серебристый смех, ощущая, что он отдает пошлостью. Эванджелина спрашивала себя, как можно играть, если кэдди похож на низкое давление у берегов Ирландии.
В те критические минуты, когда искра может вызвать взрыв, они увидели на веранде Ногги Мортимера.
– Привет, ребята, – сказал он. – Как наша прелестная Эванджелина в это прелестное утро?
– Ох, Ногги, какой ты смешной! – воскликнула она. – Ты что-то сказал, Энгус?
– Нет, – отвечал он, и не солгал, ибо только фыркнул.
– А как Мактевиш из Мактевиша? – продолжал Ногги. – Все в порядке. Я говорил с владельцем цирка, и тот сказал, что возьмет ваш номер.
– Да? – отозвался Энгус.
Он понимал, что это не ответ, но никакие слова его бы не удовлетворили. Лучше взять этого субъекта за шею и крутить ее, пока не порвется. Но он не отличался особой силой, а субъект, как многие лыжники, был крупен и широкоплеч. Поэтому он только прибавил «Вот как?» с видом обиженной кобры.
– Ну, ребята, – сказал Мортимер, – я иду в бар, пропущу стаканчик. Что-то голова побаливает. Тут р-р-рекомендуют шерсть той собаки, которая тебя укусила. Как говорится, клин клином.
Улыбнувшись той мерзкой улыбкой, которая свойственна душам общества, он удалился, а Эванджелина властно сказала Энгусу:
– Я тебя умоляю!
Он спросил, что она имеет в виду, и она ответила, что ему это известно.
– Вести себя так с бедным Ногги!
– Что значит «так»?
– Как надувшийся мальчишка.
– Тьфу!
– Мне стыдно за тебя.
– Тьфу!
– Не говори «тьфу»!
– Ч-черт!
– Не говори «черт»!
– Что мне, вообще не говорить?
– Конечно, если ты других слов не знаешь.
Энгус заметил было, что он знает еще два-три слова, но сдержался и сердито пнул ногой деревянную панель.
– Я просто тебя не понимаю.
– Вот как, не понимаешь?
– Человек с чувством юмора смеялся бы до упаду.
– Вот как, смеялся бы?
– Да. Когда Ногги так подшутил над принцем Шлоссинг-Лоссингским, тот уж-жасно забавлялся.
– Вот как, забавлялся?
– Да.
– Я не принц.
– Это видно.
– Что ты хочешь сказать?
– Ты… ну, не знаю кто.
– Да?
– Да.
– Вот как?
– Вот так.
Горячая кровь Мактевишей окончательно вскипела.
– Я скажу, кто ты, – предложил Энгус.
– Кто же я?
– Хочешь узнать?
– Да.
– Ну ладно. Ты – та особа, которая займет двадцать седьмое место.
– Не говори глупостей.
– Я и не говорю. Это бесспорный факт. Ты знаешь не хуже моего, что эти вечеринки превратили здоровую, решительную, смелую девушку в жалкую, дрожащую растяпу, которая не вправе и подумать о каком-либо чемпионате. Наверное, у тебя есть зеркальце? Посмотрись в него, Эванджелина, и пойми его точку зрения. Глаза у тебя – тусклые, руки трясутся, ты машешь клюшкой, словно сбиваешь коктейль. Что до игры, если это можно назвать игрой…
Лицо ее было жестоким и холодным.
– Говори-говори, – произнесла она.
– Нет, хватит. Слишком болезненная тема. Скажу одно: на твоем месте я бы не вынимал клюшек из сумки.
Это уж было слишком. Быть может, удар в челюсть Эванджелина простила бы, удара в глаз – не заметила, но это… Теперь, когда Энгус разбил ее любовь к нему, она любила только мать и клюшки.
– Мистер Мактевиш, – сказала она, – будьте любезны, дайте мне сумку. Я больше не хочу вас беспокоить.
Энгус вздрогнул. Он понял, что зашел слишком далеко.
– Эванджелина! – воскликнул он.
– Моя фамилия Брекет, – отвечала она. – Не забудьте прибавить «мисс».
– Слушай, – сказал он, – это чушь какая-то. Тебе известно, что я боготворю дерн, по которому ты ступаешь. Неужели мы вот так расстанемся из-за какого-то поганца? Неужели наш рай погубит змея из-за пазухи – нет, скорее в траве? Если ты немного подумаешь, ты увидишь, что я прав. Твой Ногги – поганец и гад. Посуди сама, он издает швейцарский клич. Он не играет в гольф. Он…
– Сумку, если не трудно, – высокомерно сказала она, – и поживей. Я не хочу торчать тут вечно. А вот и Ногги! Ногги, миленький, ты их понесешь?
– Что именно, душечка?
– Мои клюшки.
– О, старые добрые дубинки! Конечно, конечно, конечно.
– Дубинки, – тихо прошипел Энгус. – Ты слышала? Самый лучший набор клюшек, какой только бывает! Осторожно, моя дорогая! Не доверяй ему. Как-нибудь, когда-нибудь, где-нибудь он тебя подставит, и сильно. Берегись!
– Иди сюда, лапочка, – сказала она, смеясь серебристым смехом. – Мой партнер заждался.
Скрестив руки на груди, Энгус смотрел на них с веранды. Эванджелина, с каменным лицом, не удостоила его и взглядом. Отрешенно и гордо шла она к подставке. Ногги Мортимер, сдвинув шляпу набекрень, вынул из кармана фальшивые усики, прилепил их, отбил чечетку, вымолвил: «Тра-ля-ля-ля», закинул сумку на плечо и последовал за ней.
Быть может (сказал старейшина), мой рассказ, особенно – реплики Энгуса, навел вас на мысль, что Эванджелине не стоило играть вторую половину матча. Отыграв так первую, она могла бы порвать свою карточку и пойти домой.
Но вы должны принять во внимание, что ревнивый и любящий человек, только что обсмеянный соперником, а там – и любимой женщиной (сперва – в манере гиены, потом – серебристым смехом), итак, вы должны учесть, что он преувеличивает, если не выдумывает. Такие переживания искажают восприятие истины и заостряют речь. Говоря о клюшке, Энгус просто имел в виду, что Эванджелине не удались два удара вверх. Слова о коктейлях были основаны на склонности помахивать легкой клюшкой. Да, Эванджелина сделала ударов на пять больше, чем подобает особе с ее гандикапом, но играла совсем не плохо. Обида на бывшего жениха, как часто бывает, придала ей невиданную силу.
Каждый удар она наносила с отточенной яростью, словно представляя, что на траектории мяча стоит Энгус Мактевиш. Невысокий короткий удар метил в него, равно как и все прочее. Таким образом, она взяла с четырех ударов десятую лунку, а также одиннадцатую и двенадцатую, а четырнадцатую – с двух (если помните, Брейд сказал Тейлору, что это прекрасно, как витраж, отражающий сияние вечности). Словом, сводя все к холодным цифрам, до семнадцатой лунки она сделала семьдесят три удара. Узнав от кого-то, что две возможные соперницы сделали по семьдесят девять, она, естественно, решила, что все идет неплохо. Восемнадцатую лунку она любила особенно и верила, что одолеет ее в четыре удара.
